Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2018
Кацис Л. Ф.
Владимир Маяковский. Роковой выстрел: Документы, свидетельства,
исследования. — М.: АСТ, 2018. — 480 с. — Эпоха великих
людей. — 2000 экз.
В преддверии 125‑летия Владимира Маяковского Андрей Россомахин, исследователь русского авангарда, подготовил для литературного портала «Горький» обзор 20 книг о поэте, которые вышли за последние двадцать лет. Разбирались такие издания, как «Маяковский: pro et contra», «Воскресение Маяковского» Юрия Карабчиевского, «Ставка — жизнь: Владимир Маяковский и его круг» Бенгта Янгфельдта, несколько книг, выпущенных Европейским университетом, «Тринадцатый апостол» Дмитрия Быкова (которую исследователь называет лучшей биографией поэта) и т. д. Каждая книга имеет свои плюсы и минусы — и Россомахин высказывается о них максимально подробно.
Удивляет только одно — где же книги Леонида Кациса?
Трудно представить себе серьёзную научную конференцию, касающуюся Серебряного века, на которой не было бы этого исследователя. Кацис — профессор РГГУ и возглавляет учебно-научную лабораторию мандельштамоведения. В его библиографии как минимум три основательных монографии — «Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи»,[1] «Осип Мандельштам: мускус иудейства»[2] и «Смена парадигм и смена Парадигмы»[3]. И это только те, что касаются литературы. Помимо этого можно отметить ещё ряд работ иудео-христианской проблематики.
Как можно было пропустить работы такого видного учёного? Наверное, всему виной какие-то чисто бытовые неурядицы. Кациса недолюбливают и в литературном мире, и в педагогическом. Всему виной — сложный характер: если разговор серьёзный, исследователь легко и артистично поднимает его градус. И после этого уже трудно вести полноценный диалог.
Что ж, попробуем тогда мы рассказать о новой книге.
В «АСТ» запустили новую серию — «Эпоха великих людей». В ней выходят биографии, мемуары и исследования. Пока издано шесть книг — о Сергее Есенине, Анне Ахматовой, Василии Кандинском, Иосифе Бродском, Андрее и Арсении Тарковских. И вот появилась о Владимире Маяковском.
В её основу легли наработки из монографии, касающиеся самоубийства поэта в самом широком его аспекте. Самое удивительное — как тесно связываются тексты Маяковского и Достоевского. Иногда чтение идёт напрямую — и Кацис блестяще развеивает миф о поэте, не прочитавшем ни одной книги! — а иногда погружение в «Преступление и наказание» и «Братьев Карамазовых» идёт через чтение Розанова. Максимально наглядное и вдумчивое сопоставление текстов позволяет говорить о таких книгах, как «О древнеегипетской красоте», «Семейный вопрос в России» и «Люди лунного света. Метафизика христианства».
После этого уже совсем по-другому звучит поэма «Про это»: не как эротическая мистерия, а как трагедийный саспенс. Ведь у Розанова и Достоевского во многих произведениях персонажи думают про это — которое выделяется курсивом и может умещать в себе не только и не столько сексуальные фантазии, сколько раздумья о (само)убийстве.
Ещё Кацис развивает одну очень интересную мысль Пастернака, высказанную в «Охранной грамоте»: «Искусство называлось трагедией. Так и следует ему называться. Трагедия называлась “Владимир Маяковский”. Заглавье скрывало гениальное простое открытие, что поэт — не автор, но предмет лирики, от первого лица обращающейся к миру. Заглавье было не именем сочинителя, а фамилией содержанья». Если Маяковский вместе со своим лирическим героем так похож на персонажей Достоевского, ничего хорошего его ждать не может. Жизнь становится трагедией, финал её более-менее предсказуем.
Анализируются попытки самоубийства и мысли о нём; к художественным текстам прибавляется биографическая канва (поездки поэта в Варшаву, Прагу и Нью-Йорк); публикуются воспоминания Вероники Полонской, стихи Асеева и Пастернака, обращение к исследователям Лили Брик и многое другое. Гипотезы о «роковом выстреле» обрастают необходимым контекстом.
Добавляется детективный флёр, когда Кацис пытается разобраться с членами ЛЕФа, так или иначе, работающими на госорганы: «У Маяковского было два важных места, куда он ездил в качестве, скорее всего, агента Коминтерна либо представителя советских торговых организаций типа Аркоса или Амторга. К этим организациям прямое отношение имели многие деятели ЛЕФа <…> Здесь главным для Маяковского были русско-еврейский, как это ни странно, Нью-Йорк и славянские Прага и Варшава. Именно здесь мы встретим американского Давида Бурлюка и уже встретили пражского советника советского посольства в новой Чехо-Словакии Романа Якобсона».
Чтобы разобраться со скептиками, уверенными в убийстве поэта, Кацис подробно цитирует все необходимые документы (начиная с анализа крови на рубашке и проведения баллистической экспертизы и заканчивая версиями об убийстве — Полонская, мифический чекист, немифический Агранов?) и сопровождает всё это комментарием, переводя с русского на русский официальные бумаги и сухие факты.
Что в итоге? Литературоведение (каждый раз необычная оптика восприятия текстов), криминалистика, изучение биографии и творческого пути Маяковского и его друзей и коллег, мемуары, стихи — всё, что необходимо любопытствующему читателю, дабы узнать о «роковом выстреле».
Дувакин В. Д. Беседы
с Виктором Ардовым. Воспоминания о Маяковском, Есенине, Ахматовой
и других / Подготовка текста М. Радзишевской, С.
Петрова; комментарии — Н. Панькова. — М.: Common
place: Устная история, 2018. —
226 с. — 800 экз.
В издательстве «Common place» вышла очередная книга из серии «Устная история». До этого были напечатаны разговоры с Виктором Шкловским[4]. Надо полагать, что в ближайшем будущем появится ещё ряд любопытных изданий.
Всё началось с Виктора Дувакина — филолога, который в оттепельные годы осознал, что необходимо записывать на плёнку беседы с людьми уходящей эпохи. Благодаря ему у нас есть возможность не только услышать голос из прошлого, но и насладиться занимательной историей. В архиве — записи с Ириной Рачек-Дега (вторая жена художника Натана Альтмана), Екатериной Гуро (сестра поэтессы Елены Гуро), Евгенией Ланг (художница из круга футуристов), Александром Тышлером, Еленой Чуковской, Дмитрием Шостаковичем, Романом Якобсоном — и это мы приводим имена, которые уже расшифрованы. А сколько ещё бесед ждёт своего часа!
«Беседы с Виктором Ардовым» во многом повторяют мемуары сатирика[5]. Но вся прелесть устной беседы в иных интонациях, тонах и полутонах, в ошибках и оговорках — всё это позволяет понять, как те или иные события, люди, времена отложились в памяти рассказчика.
Если где-то возникают разночтения с мемуарами, редакторы стараются на это указать. Однако именно сноски и комментарии больше всего удивляют в этой книге. Порой они читаются интересней основного текста, но нередко возникают ситуации, когда можно было бы вычитать более свежий материал: используются-то в основном издания перестроечного и постперестроечного периода. Но если закрыть на это глаза, книга ничем иным больше не разочарует.
С Ардовым было проведено четыре беседы. Первый разговор состоялся в 1967 году и касался журнала «Новый Сатирикон» и его авторов, Маяковского и его восприятия молодёжью, противоречивой фигуры Осипа Брика. Тут-то и встречается любопытная ошибка памяти, когда дело доходит до «Кафе поэтов» и его завсегдатаев: «…“Кафе поэтов”… было украшено такой левой росписью, при входе висели на стене распятые брюки Сергея Есенина, который был членом правления Союза поэтов, и было написано его двустишье <…> Облаки лают, гудит <…> ревёт златоверхая высь <…> златогубая высь <…> Пою и взываю: Господи, отелись. Это было как лозунг. Это безумно пугало обывателей».
Неточно цитируемые стихи — это не так страшно[6]. Удивляет, что Есенин вытеснил другого прекрасного поэта — Василия Каменского. Именно его брюки висели при входе в кафе. Дувакин также вопрошал о названии заведения. Дело в том, что речь идёт о двух разных местах. «Кафе поэтов» находилось в Настасьинском переулке, а «Кафе “Домино”», к которому тоже имел прямое отношение Каменский, открылось как раз на Тверской, напротив главного телеграфа. Оно в быту именовались ещё как «Кафе союза поэтов», «сопатка» и, выходит, «Кафе поэтов».
Вторая беседа, цепляясь темами за предыдущий разговор, делает акцент на «ничевоках» и экспрессионистах, выступавших в «Кафе поэтов», на Якове Блюмкине («некрасивый еврей, похожий на иллюстрации к Шолом-Алейхему, да ещё с заячьей губой»), на «Стойле Пегаса» и смерти Есенина.
Третья беседа посвящена работникам «Крокодила», Мандельштаму, Пастернаку, Цветаевой, Анне Ахматовой и её близким. Любопытна история возникновения сатирического журнала: «Долго не могли придумать названия, и опять в который-то раз [сидели] в редакции… Она помещалась на Тверской улице <…> Так вот, сидели и заседали. В это время появился репортер, местный, корреспондент “Рабочей газеты” (а “Крокодил” входил в систему “Рабочей газеты”), который был знаменит следующим: он был в Смоленске корреспондентом и прислал заметку, что где-то в Десне или в Днепре обнаружен был живой крокодил. Это, конечно, не напечатали, но с тех пор его стали звать Крокодилом, самого этого репортера. И, когда он сунул нос в комнату, кто-то сказал: “А, Крокодил пришел!” и тогда сказали: “А вот и название!”».
Поражает, как Ардов относился к Ахматовой. И надо полагать, что подобное восприятие было у многих: «Я склонен полагать, что Ахматова была как бы святая, т. е. она не обладала никакими пороками, была необыкновенно добра, она была очень верующая. Главное, что она чтила христианскую этику. С ней произошел такой случай. Ее сын, Гумилев, как известно, ученый, прочитал ей какую-то цитату из жизни жрецов или еще кого-то там в Индии, в древности. И там про этого жреца написано, что он старался не наступить на насекомых, когда гулял в садах. Тогда Анна Андреевна сказала: “Очевидно, он был христианин”. Лев Николаевич стал копаться и, действительно, убедился в том, что это было так. Вот какая она была».
Четвёртая беседа — это Мейерхольд и его театр. Ардов какое-то непродолжительное время успел поработать с этим режиссёром, поэтому рассказывает о постановках, к которым имел прямое отношение, и о спектаклях, которые посещал уже в качестве зрителя. Естественно, речь заходит и о знаменитых актёрах, о Зинаиде Райх, о вечном сопернике Александре Таирове и его музе Алисе Коонен.
И тут возникает ещё одна интересная история. У Таирова отняли театр. Он вскоре умер. «А Коонен прокляла трёх человек, которые переняли театр: это Ванин Василий Васильевич — артист, который стал худруком, потом Ганшин, ихний же актёр, который стал директором, и ловкий администратор по фамилии Матусис, который был… замдиректора. И все трое умерли в течение двух лет…»
Советский сатирик, которого бросает от сакрального отношения к Анне Ахматовой до мистического восприятия Алисы Коонен, — это редкость. На таких противоречиях и строится книга — надо только их разглядеть.
Гнедов В. «Сама поэзия»: Стихотворения / Составление,
подготовка текстов и примечания И. Кукуя. — М.: Книжный магазин
«Циолковский», 2018. — 480 с. — 800 экз.
Василиск Гнедов — поэт-футурист и, может быть, самый экстравагантный будетлянин. Начинал как член группы «Петербургский глашатай». Позже тесно общался с гилейцами.
Ему принадлежит «Поэма конца» — один из первых «нулевых текстов»[7]. Владимир Пяст видел, как Гнедов читает её со сцены: «Слов она не имела и вся состояла только из одного жеста руки, поднимаемой перед волосами, и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок. Этот жест, нечто вроде крюка, и был всею поэмой».
Литература литературой, но как только началась война, поэт ушёл на фронт; а когда случились Февральская и Октябрьская революции, не остался в стороне и от них. Из актуального литературного процесса вышел в самом начале 1920‑х годов: он познакомился с видной партийной работницей Ольгой Пилацкой и переехал на Украину.
Илья Кукуй пишет в предисловии: «Роль Пилацкой в судьбе Гнедова противоречива. С одной стороны, именно после знакомства с ней Гнедов фактически перестает писать стихи (во всяком случае, нам неизвестно ни одного примера его творчества за 1920–1938 гг.) и переживает сильнейший психологический кризис, вызванный, по-видимому, как осознанием собственной поэтической и политической невостребованности, так и ревностью. В 1918 г. Пилацкая несколько раз отправляет Гнедова в психиатрическую лечебницу. Однако она заботится о нем, находит ему разную работу и в 1921 г. переезжает вместе с ним на Украину, где до самого ареста в 1937 г. ведет партийную деятельность на самых высоких постах. Думается, та искренняя признательность и глубокая любовь, которую Гнедов испытывал к своей гражданской жене, была вызвана осознанием того, что без нее он бы просто погиб».
Под настоящим именем — Василий Иванович Гнедов — и проходит оставшаяся жизнь поэта.
Стал я просто созерцатель
Всё искал добро и счастье
И всего был отрицатель
Сам себя разбил на части
Что же было? Уже в оттепельные годы поэта пытались разыскать молодые литераторы и литературоведы. Но познакомиться с живой легендой оказалось не так-то просто — нужно было выдержать испытание. Дело в том, что Гнедов опасался провокаций и не спешил рассказывать кому попало о своей футуристической юности. Начиналась декларация собственной «советскости», а дальше уже, если собеседник не отставал и проявлял должную сноровку (назовём это так), шёл на контакт.
Так проходило знакомство с поэтом-трансфуристом Сергеем Сигеем и филологами А. Е. Парнисом и Н. И. Харджиевым. Кукуй приводит для наглядности письмо Гнедова к Сигею: «До сих пор Вы мне не предоставили <сведений о себе>, как полагается при таких случаях. Одного адреса и что Вы пишете о себе, недостаточно. Мне хотелось бы знать и другое. Кто Вы и что Вы? 1) Ваше общественное положение 2) Крестьянин ли Вы? Рабочий? Или служащий? 3) Где и кем работали и работаете сейчас? 4) Были ли комсомольцем или теперь состоите? 5) Или, может, уже состоите в КПСС? Обо мне Вы тоже, как видно, не знаете, хотя об этом имеются некоторые данные, и Вы тоже могли бы узнать из книжек. Для таких интимных разговоров, каких Вы хотите, должны быть дружба и взаимное доверие. Были в разное время разные “эгофутуристы” и они не всегда доверяли друг другу».
Когда же все испытания были пройдены, начиналась дружеская переписка. Кукуй включает в сборник поэтические послания к Харджиеву и ответы на них. Приведём пару писем:
Я к Вам приду в одеждах Гиппократа
И со змеёй играющей кинжалом —
Прошу, меня не принимайте за пирата —
То символ врачеванья — мудрым жалом.
Вы успокойтеся. Примите мой совет.
Купите на базаре свежих бычьих глаз —
И как слова слагаются в сонет —
Кладите их на дно кипящих ваз.
Потом нектар сливайте в чистую посуду
И пейте по три раза каждый день.
Он снимет глаз застывшую полуду —
В хрусталике не будет прыгать тень —
И принимайте так два месяца, покуда
В глазах возникнет бодрость и остынет лень.
Изумительный рецепт — в том числе и для «протирания окуляров», то есть смены или грамотной настройки оптики. Ответ Харджиева выглядел так:
Прошу пощады, дорогой Василий
Иванович!
Ужасен бычий глаз!
Я жертва гиппократовых насилий,
похожих на удар из-за угла.
Не бычий глаз, а голос человечий
болезни все волшебной силой лечит,
и я хочу услышать Ваши речи,
чтоб стало мне и веселей, и легче…
Отдельно собраны стихотворения с посвящением к друзьям и эпиграммы. Среди адресатов — Иван Игнатьев, Рюрик Ивнев, Алексей Кручёных, Григорий Петников, Осип Мандельштам, Анна Ахматова, Велимир Хлебников, Евгений Евтушенко, Игорь Ильинский, Виктор Шкловский, Казимир Малевич, Константин Олимпов — сочетание столь разных имён не может не удивлять.
Как это выглядело?
Георгий Иванов становясь на цыпочки
Глаза закатив под проборчик
Кривлялся как бульварная милочка
Был готов на изящный порочек
«Сама поэзия» — звучит пафосно, но как иначе? Сборник получился огромным и вместительным: заумные стихи 1910‑х годов, как будто подцензурные стихи второй половины ХХ века, рисунки Гнедова, редкие фотографии, письма и стихи к Сталину (о реабилитации жены) — и всё в сопровождении точных и лаконичных комментариев Ильи Кукуя.
Ширман Г. Зазвёздный зов: Стихотворения и поэмы. /
Составление М. Г. Радошевич,
В. А. Резвого, послесловие и примечания —
В. Э. Молодякова. — М.: Водолей,
2012. — 736 с. — Серебряный век. Паралипоменон. —
500 экз.
Григорий Ширман — один из самых заметных членов Всероссийского союза поэтов. По профессии он — медик, до 1925 года состоял врачом-ординатором при Роддоме им. Сеченова, а после полностью отошёл в частную медицинскую практику. Это приносило хорошие деньги — и Ширман начал собирать антиквариат, заказывать известным художникам свои портреты (сохранился портрет кисти Константина Юона), а главное — издаваться.
За один только 1926 год вышло четыре поэтических сборника — «Череп», «Созвездие змеи», «Клинопись молний» и «Карусель зодиака». При этом надо учесть, что абсолютное большинство поэтов 1920‑х годов издавали тоненькие книжечки, практически брошюрки, на десяток или два десятка страниц. Нередко можно было встретить одно стихотворение, выпущенное тысячным тиражом. А у Ширмана — аккуратные, с академической безукоризненностью, на сотню или две сотни страниц сборники с обложками, оформленными видными художниками.
Земля, ты готовишь постель нам,
Покрышку куёт тишина…
В прыжке изогнулась смертельном
Наездницей тонкой луна.
Для звёзд безопасною сеткой
Качается млечный гамак.
И звёзды глотает нередко
Голодный поэт или маг.
Луною накурено густо.
Заждался и город, и весь…
Приди с головой Заратустры,
Топор золотой свой повесь.
Нередко в стихотворениях Ширмана можно увидеть поэтизированную карту звёздного неба. Его взгляд — преимущественно в космос, к Луне и Солнцу, до самых краёв нашей Галактики и дальше, покуда хватит воображения и знаний.
В автобиографии образца 1925 года поэт написал: «Я составлял всевозможные системы линз, на огороде устроил обсерваторию, а в своей комнате — лабораторию. Но неизменно в своих инструментах я ничего, кроме тьмы кромешной и тумана непроницаемого, не видел. Тогда я взялся за чтение научных книг. Изучая строение вселенной и блуждая мыслью по просторам небес, я попался в плен Аполлону и навеки, по-видимому, сделался его жертвой».
Но возникают и иные стихотворения:
Не извивайся, не упорствуй,
Не проливай сладчайший яд, —
Пособьями по свиноводству
Витрины времени пестрят.
Народ стихов не терпит боле,
Не разоряется на них,
И говорят, что даже болен,
Кто в ночь вырезывает стих.
Тут легко угадывается в «пособьях по свиноводству» ходящий в ту пору анекдот из жизни имажинистов. Книгу Вадима Шершеневича «Лошадь как лошадь» отправили в условный «Главпочтторг», который уже должен был распространять издание по магазинам. Молодые работницы стали сортировать товар и отправили поэтический сборник с таким причудливым названием — в отдел ухода за домашней скотиной. Вот они «витрины времени».
Подобных аллюзий и реминисценций в творчестве Ширмана хватает:
Луны бессмысленная лапа
Ночей ласкает купола.
Топлёным воском звёзд закапан
Пасущий облака Алла.
И ты, о снежная страница,
Крылатых песен барабан, —
Мне на кривом Арбате снится
Твоя скрипучая арба.
Надо ли говорить, что «скрипучая арба» уже несколько лет до Ширмана каталась в стихах Александра Кусикова? Не говоря уже о странно аллитерированном Аллахе.
И в этот день, когда не мрут, а дохнут,
Когда нам камни выпеченный хлеб,
Когда забыли кони, где
Причёсанный кортеет стог —
Я на Арбате,
Пропахшем хлебным квасом,
Учуял скрип арбы,
Тяжёлый след быка…
Москва, Москва,
Ты Меккой мне Москва,
А Кремль твой — сладость чёрная Каабы.
Можно сказать, что имажинисты были очень популярны или что они оказывали колоссальное влияние на молодых поэтов, можно вспомнить, что Ширман (тесно ли, не тесно — вопрос!) общался с ними — всё это будет правдой. Но важно иное — он вбирал в себя самый различный инструментарий своих коллег. Где-то получалось захватить и чужие темы или интонации — и тогда текст становился творческим эксцессом. Но где-то удавалось освоить чужие наработки и воспользоваться ими — и тогда получалось совершенно прекрасное стихотворение:
Быть может, я тебя наивней,
Но верю я в грядущий век.
Подымет счастие на бивни
Древнейший мамонт — человек.
Залезет лапой заскорузлой
В зарю оранжевых садов.
И новых рек иные русла
Омоют бёдра городов.
Вздохнут невиданный крылья,
Решётки зла преодолев.
И лунныё мёд мужчины выльет,
Как в ночью египетскую лев.
И будет женщина иначе
И раздеваться, и рожать.
И жизнь, рождаясь, не заплачет.
И смерть не выйдет из ножа.
А солнце в блузе неба синей
Златые руки засучит
И всей охапкой людям кинет
Колосья новые — лучи.
В арсенале Ширмана много акростихов и сонетов, посвящённых Ивану Рукавишникову, Евгению Соколу, Олегу Леонидову, Сергею Спасскому, Николаю Захарову-Менскому, Максимилиану Волошину, Ивану Грузинову, Георгию Шенгели и многим другим. В. Э. Молодяков в послесловии называет поэта одним из самых мастеровитых сонетистов своего времени: «Читатель ждёт краткого ответа: что за поэт Григорий Ширман, чем он ценен? Прочитав этот том, можно с уверенностью сказать: перед нами один из лучших, наиболее виртуозных и разнообразных, мастеров русского сонета ХХ века — века, богатого сонетами и сонетистами».
Что ж, мы не станем ограничивать Ширмана узкими рамками сонета и скажем, что это, безусловно, достойный внимания поэт.
[1] Кацис Л. Ф. Владимир Маяковский. Поэт в интеллектуальном контексте эпохи. — М.: Языки русской культуры, 2000; 2 изд. — М.: РГГУ, 2004. — 830 с. — 1500 экз.
[2] Кацис Л. Ф. Осип Мандельштам: мускус иудейства. — М.: «Мосты культуры», 2002.
[3] Кацис Л. Ф. Смена парадигм и смена Парадигмы. Очерки русской литературы, искусства и науки ХХ века. — М.: РГГУ, 2012. — 641 с. — 1000 экз.
[4] Дувакин В. Д. Беседы с Виктором Шкловским. Воспоминания о Маяковском. — М.: Common place: Устная история, 2017.
[5] См., например: Ардов В. Е. Этюды к портретам. — М.: Советский писатель, 1983.
[6] В архиве А. Е. Кручёных (РГАЛИ) сохранился листок с заметкой А. Б. Мариенгофа, которая несколько противоречит воспоминаниям Ардова: «На Страстном монастыре было Есенинское: “Пою и взываю/ Господи, отелись!” В Союзе поэтов (кафе “Домино”): “Вот они, жирные ляшки!” [sic!]».
[7] М. Г. Павловец, исследователь русского авангарда, писал: «“Нулевые тексты” — те, в которых пустое пространство листа не является необходимым, хотя и может присутствовать как “носитель” данного типа текстов. Иначе говоря, “нулевой текст” сводится исключительно к [заголовочно-финальному комплексу], нередко в свою очередь сильно редуцированному. Канонический пример такого текста — знаменитая “Поэма Конца” Василиска Гнедова, представляющая собой жанровый надзаголовок в позиции заглавия — чем и исчерпывающаяся». Подробней см.: Павловец М. Г. «Вакуумные тексты» Ры Никоновой и «сверхмалые тексты» в литературе // Новое литературное обозрение. — 2014. — №6 (130).