Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2018
Оксана Аншукова
родилась в Москве в 1986 году. Окончила Московский государственный
университет печати. Работала копирайтером, редактором, сценаристом
на радио.
Пробовать силы в прозе
начала еще в школьные годы, но подойти к литературе осознанно
решилась недавно.
Живет в городе Видное Московской
области.
1
Кто-то тронул меня за плечо — я обернулся
и наткнулся на слишком близкий, слишком внимательный взгляд:
— А ты правда не заразный?
— Правда, — буркнул я и хотел уже нырнуть
в поток одноклассников, несущихся с четвертого этажа на первый,
на физкультуру, но она еще раз коснулась моего рукава:
— Не обижайся. Просто мало ли — вдруг грипп или еще
что-нибудь, а родители тебя в школу отправили. Ты же Петя?
Я — Майя.
Что Майя, я помнил прекрасно. Уже двое суток, как Ольга
Геннадьевна завела в 5‑й «Б» космическую девочку — вылитую
Алису Селезневу из фильма «Гостья из будущего». Хорошо, что форму
отменили и на ней были вязаный свитер в белую, синюю
и бирюзовую полоску и вываренные джинсы, а то сходство
было бы каким-то уж слишком, каким-то чересчур. Хотя мне и этого
хватило, чтобы побагроветь до ушей (на таком рыжем человеке это
смотрится достаточно пугающе) и отправиться домой с температурой
39,1. Трудно придумать что-то глупее и мелодраматичнее.
И все же, я надеялся, что соврал, что любовь заразна
и передается, как в детском анекдоте, через прикосновение
к плечу.
Агония неразделенного чувства, охватившая почти всю мужскую половину
нашей параллели, закончилась для меня быстро — через пару недель. Майя,
до этого не выходившая со мной на контакт, которого
я от робости и не искал, прислала завернутую в кусок
тетрадного листа наклейку динозавра. На бумажке прыгали буквы (прыгали они
только в моей голове, но все равно читать было непросто): «Давай
меняться. Я видела, что у тебя есть лишний велоцираптор». Выяснилось,
что мы единственные в классе, кто собирает журнал «Парк Юрского периода», —
у остальных девочек в почете были «Барби» и «Элен
и ребята», у мальчиков — «Футбол» и «Мортал
Комбат». Я холодными пальцами упаковал в ее записку велоцираптора и,
подумав, прибавил пару симпатичных диплодоков.
Дружить с Майей оказалось еще интереснее, чем вздыхать
по ней. Если честно, у меня к тому моменту не было
настоящих друзей, и она заполнила собой все полагающееся им место. Учителя
умилялись, девочки дразнили, мальчики завидовали и только из-за моего
особого положения не решались отмутузить
из ревности. Мы очутились за одной партой, а после уроков гуляли
или сидели друг у друга в гостях дни напролет. Майе все давалось
легко, я же был обыкновенным оболтусом «с тройки на четверку».
Мама с папой нашей дружбе нарадоваться не могли, ведь Майка
подтягивала меня по провисающим предметам. Ее родители, понятное дело,
испытывали меньше восторга. Впрочем, тот факт, что дочка как-то «при глазе», их
устраивал.
— Ты, Петрушка, несерьезный, у тебя ветер в голове, —
с улыбкой трепала меня за макушку ее мама.
— Ветер и мультики, — добавляла, сощурившись, Майя.
Это правда: мультики я жутко любил. Но не столько смотреть,
сколько рисовать. Углы тетрадей (да что там, и учебников), покрытые
плотными синими узорами шариковой ручки, топорщились от постоянных пролистываний.
Больше всего — даже больше, чем сидеть на дуге
железнодорожного моста и болтать ногами, — нам нравилось торчать
у меня дома: я рисовал эскизы супергероев, а Майя читала вслух
заданные на дом книги по литературе или английскому. Иногда она
заглядывала мне через плечо и, высунув от усердия язык, бесцеремонно
добавляла какой-нибудь штрих. Не то чтобы всегда удачно, но этот
ритуал почему-то нравился нам обоим. Пару раз я все-таки
не выдерживал и выпускал колючки:
— Может, сама нарисуешь то, что здесь должно быть?
— Да пожалуйста, — смеялась она и принималась
за рисунок, закрывая от меня процесс локтями. Тогда страницы
наполнялись удивительными, немного несуразными, но обаятельными существами
и неожиданными деталями.
— Майка, тебе бы рисовать и сочинять: смотри, как
здорово выходит!
— Брось ты, — едва заметно краснея, отворачивалась она, —
это так, баловство…
Ее родители прочили дочке неактуальную тогда «науку», твердо веря
в ее скорое возрождение. Теперь я думаю, что они были правы —
по крайней мере, это не набившие оскомину фавориты тех лет менеджмент
и маркетинг. Майю ждали биофак МГУ, новые открытия и, вполне
вероятно, работа за рубежом.
— Никак не пойму, Петька, кто у тебя главный
герой-то? — однажды спросила Майя, захлопнув после придирчивого изучения
очередную изрисованную тетрадь.
— Сам пока толком не знаю. Вроде бы, супергероев
полно — человек-еж, человек-эскимо, человек-паук (да-да,
«и я там был»), а главного, который воплотит в себе все,
не могу придумать.
— Хм, — Майя задумалась, — ну да. Ничего,
найдешь. На мост?
И мы, свалив тетради с пеналами в рюкзаки, понеслись через
весенний Нескучный сад к Андреевскому мосту.
Это случилось в последний день зимних каникул
седьмого класса. Майя с родителями уезжали на все две недели
к бабушке в Новороссийск, так что мы не виделись с прошлого
года. Договорились сходить в кино — медленно поднимавшееся
из руин искусство — и обменяться подарками. До выхода
оставалась четверть часа, и я, собранный и даже в шарфе, решил
набросать пару идей для нового мультфильма. Не знаю, что это было. Вдруг
все сошлось. Из штрихов и каракулей сам собой появился силуэт, потом
образ, потом еще и еще… Идея, которую я ухватил за самый край
хвоста, выглядела примерно так: из пакета концентрированного супа, если
попавший в беду человек очень этого хотел, появлялся эдакий плазменный
супермен по имени Суперсуп. Он обретал
необыкновенную силу, замешиваясь на благих замыслах того, кто обращался
к нему за помощью. Чтобы ею воспользоваться, нужно было всего лишь
взять пакет концентрата, залить водой и очень-очень захотеть. Этот
очеловеченный бульон каждый раз принимал новый вид, а суперсила его менялась
в зависимости от ингредиентов. Звучит так себе, но если бы
вы тогда попали в мою голову, вас, честное слово, тоже бы шарахнуло.
Очнулся я от настойчивой воробьиной трели дверного звонка.
На пороге стояла Майя: на меховой оторочке лилового пуховика тают снежинки,
щеки и нос горят, в красных глазах дрожат слезы.
— С Новым годом и пошел к черту, Окунев! —
в лицо полетели набор гуаши «Невская палитра» и связка беличьих
кисточек. Я открыл рот, чтобы все объяснить, но дверь захлопнулась.
Похоже, если у судьбы есть план, нам остается только наблюдать:
оказывается, в гостях Майю просквозило злосчастным новороссийским ветром
Бора, и все каникулы она провалялась с простудой. Оказывается,
поэтому родители не пускали ее в кино, а она удрала на свой
страх и риск. Оказывается, я опоздал на час, и все это
время она торчала на морозе, как стойкий оловянный солдатик, ведь внутрь
пускали только по билетам. Оказывается, простуда переросла в бронхит,
с которым Майя промучилась дома, где ей за наше «кино» хорошо
влетело, еще две недели. Но главное, что она так меня
и не простила.
Я звонил, дежурил в подъезде ее девятиэтажки, заваливал письмами
почтовый ящик, а записками — ее портфель на переменах
(выздоровев, она пересела к зубриле Карине на другой конец класса).
Пытался объяснить, что в тот вечер меня посетила настоящая толстозадая
муза с лирой наперевес, что я придумал тогда своего Суперсупа, чьи эскизы сопровождали каждое мое послание.
Что, конечно, я отчаянный козел, сто раз кругом виноватый, признаю это
и каюсь… Но Майя не хотела ничего слушать.
Не в силах больше выносить безмолвного противостояния,
я поймал ее за руку на выходе из школы.
— Майка, я очень, очень…
— Ты, Петрушка, очень несерьезный, — как можно веселее
сказала она и посмотрела на меня совсем как ее мать, чуть склонив
голову набок. — Извини. Не по пути нам. Пусти.
Снежный пух крутился, медленно приближаясь к поднятому к небу
лицу и, не касаясь его, не тая, опускался куда-то внутрь. Следующий
учебный год Майя встречала уже в другой школе — не знаю, какой,
говорили, с биологическим уклоном.
Пришлось жить дальше: найти себе пару друзей среди мальчиков, шляться
целыми днями по району, прогуливать уроки, пробовать пиво и сигареты.
Рисование и доморощенная мультипликация захватывали меня все больше,
но с Суперсупом отношения не ладились.
Обожая и лелея образ, одновременно я винил его в потере Майи,
и постепенно он из главного героя превращался в статиста.
Впрочем, иногда ему удавалось выклянчить главную роль, но я не позволял
этим сериям занимать слишком много места в сердце.
На протяжении учебы в школе я ни разу не поддался
на уговоры родителей и не придал своему увлечению какую-то
осмысленность, вроде посещения художественного кружка. Упрямо рисовал, понятия
не имея о законах перспективы или правилах наложения светотени.
Но больше, конечно, гулял, слушал музыку и поглощал пивко
во время задушевных бесед с друзьями. Может, из-за того, что они даже
близко недотягивали до прогулок с Майей, глотков пива делалось
больше, чем произносилось слов.
Когда пришло время поступать в институт и на другой чаше
весов замаячила армия, я, как говорила мама, «включил голову» и неожиданно
для всех поступил во ВГИК на факультет анимации и мультимедиа.
Предшествовали этому пара месяцев лихорадочной подготовки, сдобренной литрами
кофе и энергетиков, и, наверное, усердные мамины молитвы.
2
К двадцати семи я сидел в анимации и моушн-дизайне
по уши, иногда даже читал на эту тему лекции, надеюсь не очень
скучные. Работы, хоть и интересной, было так много, что в отпуск
я тут же уматывал подальше от цивилизации — в зелень
Альп или прохладу Скандинавии. Правда, основной доход, благодаря которому
я смог позволить себе небольшую двушку
на Юго-Западе и пузатый «мини-купер», был
платой за сделку с совестью: когда Суперсуп
мне окончательно надоел, я продал права на него. А заодно стал
владельцем некоторого количества акций компании. Начиналось все неплохо,
но в итоге с легкой руки маркетологов идея скатилась
к отечественному аналогу «Кэмпблз».
На порядок ужаснее, конечно. Вы наверняка помните его навязшую на зубах
рекламу и сомнительный вкус. Если сможете, простите… Поначалу
я пытался работать над его рекламной кампанией, но потом плюнул
и решил довольствоваться процентами с продаж.
В общем, жил как жилось — иногда заводил отношения
с девушками, но те быстро сбегали, аргументируя уход как-то скомканно и однотипно: я, мол, хороший парень,
но во мне чего-то не хватает. Если бы каждая из них
была мне интересна чуть больше, я бы, возможно, потратил время и силы
на поиски причины. Но я только всякий раз вздыхал с облегчением.
Как коллеги — трое парней и две девчонки — уговорили
меня поехать в Индию, до сих пор загадка. Кажется,
на корпоративе в честь дня рождения компании выпил лишнего
и проспорил. Обычно для зимних каникул я выбирал пряничную Прагу или
кукольный Стокгольм. Будучи классическим рыжим, я моментально обгораю,
пунцовею и мученически долго облезаю. И вообще терпеть не могу
жару, духоту и грязь Востока. Словом, до сих пор не понимаю, как
так получилось, но канун католического Рождества я провел
в Шереметьево, а сам праздник встретил в Мумбае,
страдая от острого отравления и лупя гостиничных тараканов
шлепанцами.
Еле живого, меня погрузили в слиппер-бас,
который за самую долгую ночь в моей жизни доставил нас
на побережье Гоа, в Арамболь. Пара дней
в номере, строгая диета и неведомые порошки местного шамана поставили
меня на ноги ровно настолько, чтобы я успел дотла сгореть
за десять минут пребывания на пляже.
Попутчики, не обращая внимания на «Тридцать три несчастья»,
как они успели меня прозвать, стали планировать культурный отдых
и остановились на храмовом комплексе Хампи.
После ночи в слиппер-басе я все еще
приходил в ужас от мысли о любом местном общественном
транспорте, поэтому настоял на том, чтобы арендовать машину. Ребята нехотя
согласились, объявив, что в таком случае я сам должен найти
и обеспечить всем транспорт, и тому было две причины: первая —
аренда машины была моей прихотью, и вторая — вчера они перебрали
коктейлей и наутро не в силах были пошевелиться.
Проклятое солнце заливало пыльные улицы-тропинки, влажный воздух
не колыхался. Я брел мимо лачуг торговцев, выглядывая что-нибудь
похожее на пункт проката транспорта. Синтетические пледы «из шерсти
ламы», трубки для курения травки, полосатые шаровары, фенечки из ниток и перьев,
местные «пиво‑воды»… А вот и car hire. То ли палатка,
то ли здание — какое-то нагромождение фанерных листов, сшитых
железными скобами, прилепленное к уходящему вглубь каменному строению.
Я отодвинул служившую дверью занавеску с выцветшими «омами»
и нырнул в темень, взбиваемую вентилятором. На складном стуле,
облокотившись на пластиковый стол…
Нечто подобное случилось однажды в столовой на новой работе.
На старом месте приданым к опыту я получил гастрит
на нервной почве и с тех пор осторожничал с острым
(о чем вспомнил примерно тысячу раз в Индии). Так вот, забывшись или
задумавшись, я тогда принял горчицу за масло и намазал ее
на черный хлеб, как зубную пасту на щетку. Откусил —
и явственно ощутил выстрел в затылок, разносящий голову жарко, сильно
и навсегда.
3
Тонкие загорелые руки оплетены до ключиц наполовину сошедшими
узорами хны; на шее болтаются какие-то словно обглоданные кожаные шнурки
и кулоны; копна русых волос наполовину заплетена в дреды, наполовину топорщится во все стороны, лишь
густая челка обрезана ровно; сухие обкусанные губы, нос с пирсингом
в перегородке. Она повернулась, лениво оторвавшись от журнала,
и уставилась на меня мутными, покрытыми сеточкой воспаленных сосудов,
словно заметенными песочной бурей, но все еще синими глазами.
Наверное, что-то такое испытывали приносимые в жертву языческим
богам — счастливый ужас.
— Майя…
Она склонила голову набок, совсем как ее мать, прищурилась
и вдруг, мне почудилось, побелела под своим древесным загаром.
— Петрушка? Да ладно.
Прошло минут десять, понемногу из звона стала выплывать
реальность.
— Ну что, интересно, наверное, узнать, как я дошла
до жизни такой? — с вызовом усмехнулась Майя.
— Я бы даже сказал, интересно узнать, что случилось, —
услышал я свой голос.
— Точно. Случилось. Много всего, одно к другому…
Из-за какой-то очередной занавески выглянула лоснящаяся индусская
физиономия. Майя кивнула ему и снова неторопливо обернулась:
— Знаешь что, заходи после семи? Посидим
в кафе на пляже, выпьем по пина коладе. Там один официант, местный, от меня без ума.
Все собирается денег скопить и увезти в снежную Россию.
На бумажной тарелке передо мной исходило паром что-то из рыбы,
креветок, риса и овощей, несмотря на мои «ноу спайс, плиз», явно
сдобренное перцем. Майя молниеносно уничтожила веганский бургер и, пригубив
коктейль, заговорила:
— Значит, как оно было. Поначалу сказка сбывалась, как
по маслу: поступила на биофак МГУ, встретила там «перспективного
жениха» — весь такой серьезный, в науке по уши.
— Я… — я хотел сказать, что знаю о биофаке
и с «перспективным» видел ее один раз на улице (парень был
чем-то похож на меня — это оказалось одновременно приятно
и больно), но Майя жестом показала, что вопросы логически последуют
после основной части.
— Мы остервенело препарировали лягушек, копались
в таракашках всех этих… Впереди маячила жутко интересная научная
и при этом совместная жизнь. Но потом оказалось, что Володе нужна
не конкурентка, не напарница и даже не ассистентка,
а жена, в смысле хранительница очага. Эти, знаешь, патриархальные
дела — юбки в пол, куча детишек, борщ с пампушками. Я, дура,
к тому моменту уже втюрилась по уши и решила: значит, быть
посему. Поженились, я как-то незаметно подзабила
на учебу, стали мы детей делать как проклятые… В общем, через год
обнаружилось, что я этих самых детей иметь не могу. Какая-то
дисфункция, все такое.
Видимо, я состроил страдальческое лицо, потому что Майя
поморщилась:
— Давай без соболезнований. И этот орел меня бросил.
Вернулась к родителям, а они уже привыкли без меня жить, и так
им это показалось замечательно… Скандалы пошли, и как-то раз в такой
момент папа проболтался, что поступила я по блату. В общем,
понимаешь — кругом никакой от меня пользы. Детей не рожаю, для
науки туповата.
Я попытался совладать с лицом и не скорчить опять
печальную мину. Майя допила пина коладу
и приступила ко второй, предусмотрительно заказанной прямо
во время монолога ловким движением пальцев.
— И тут, Петька, у меня башню и сорвало. Всю жизнь была
пай-девочкой, маму-папу слушала, все куда-то лезла, лезла… И вот мне
двадцать один, а вокруг темень и тлен. Что, для кого? Пошла
бунтовать — какие-то концерты, пьянки, богема, расширение сознания… Одно
за другое, поехала путешествовать в Тай, понравилось. Пожила пару лет
там, здесь третий год уже. Знаешь, тут та же Турция, только
в профиль. Русских до фига, мне даже по-английски почти
не приходится уже разговаривать. А ехала за просветлением… —
Майя надолго задумалась, уставившись за мою спину в океан.
— И сидим мы теперь с тобой здесь, на вершине мира,
пьем коктейли и беседуем. Разве не чудо.
Она победно улыбнулась, откинулась на спинку кресла, закурила
«Мальборо» и с издевкой на меня посмотрела.
Есть расхотелось, пить — тем более. Я попросил
у официанта — видимо, это был тот самый влюбленный индус —
стакан воды. Судя по свирепому взгляду, он насылал на меня мор
и чуму. Хотя, куда уж дальше. Вид у меня и так был далек
от цветущего.
— Твоя очередь: рассказывай, что преуспел в жизни, катаешься
по заграницам и знаешь наперед, как все будет.
Я продолжал молчать, словно идиот, и мучительно краснеть под лоскутами
облезающей кожи. Не хотел оправдываться, но и жалеть ее
не получалось. Вдруг я понял, что изучаю Майю, как диковинное
животное. Соотношу былое и явь, кручу в голове причины
и следствия. Наконец она полупьяно рассмеялась:
— Знаешь, Окунев, с таким отвращением на меня еще никто
никогда не смотрел! То есть да, — вдавила сигарету
в пепельницу, — отвращений было немало. Но ты реально всех
превзошел. Спасибо за ужин. Пойду потренирую осознанность…
Последняя фраза из-за подступивших слез вышла глухой, смятой. Майя
рванула с кресла и, тыча пятками в песок, зашагала в темноту.
Я бросил на стол какие-то деньги — казалось, этого будет
достаточно и даже слишком, пусть индус сочтет платой за отсутствие
яда в моем питье — и побежал за ней. Нагнал на выходе
с пляжа, где песок переходил в разломанный асфальт. Подлетел сзади,
сгреб, стиснул. По обожженной коже полыхнуло. Майя несколько раз неловко
дернулась, обмякла и беззвучно заплакала.
Пестрый, словно с выкрученным до предела
контрастом закат сменился густой темнотой, пока мы бродили по пляжу
и болтали. Я вкратце обрисовал свою жизнь, как-то плавно опустив
эпизод с продажей Суперсупа: эта часть легенды,
видимо, отбрасывала нежелательную тень. В глубине души я надеялся,
что Майя покинула родину достаточно давно и обо всем этом
не в курсе. Она тем временем с неподдельным любопытством
выспрашивала подробности работы аниматора. В какой-то миг почудилось, что
сквозь паутину дурмана начала проступать та девочка, которую я знал и,
теперь точно понял, любил. Словно со старинной шкатулки мазком пальца
сняли вековую пыль, обнажив ослепительные перламутровые узоры, инкрустированные
в темное дерево.
— Проводи меня, пожалуйста, домой. Уродов здесь полно,
а время позднее. Я, конечно, привыкла, но раз уж так удачно
совпало… — она устало улыбнулась. Снова считав мысли, посмотрела прямо
в глаза, — Только до дома, и все.
— Майка, ну, почему? — я на мгновение остановился.
Давай, Петя, жми. — Можешь называть это как угодно: судьба, звезды, Вишну
наколдовал, или кто у вас тут. Но мы после стольких лет встретились
у черта на рогах, а я, между прочим, терпеть не могу
Восток, меня калачом не заманишь тараканов есть и маслами мазаться.
Я сгорел тут до костей, выблевал половину себя…
— Увлекательно, — пробормотала Майя и двинулась
вперед.
— Это к тому, что все неспроста, — спотыкался
я об песок следом.
Я нес какую-то высокопарную чепуху и, хоть сам уже был не рад,
никак не мог остановиться. Что приму ее любой, что она может побриться
налысо, забиться татуировками или стать бьюти-блогером,
что буду уважать ее выбор, что проживу и без детей… Копна дред, похожая на гриву львенка, что пел дуэтом
с черепахой, покачивалась перед глазами. В ночной духоте ароматы
благовоний мешались с помойным смрадом. Я ощущал, что мысли
ускользают, а слова уводят не туда. У двери своего жилища,
двухэтажного строения с флагами белья на веревках, Майя, наконец,
обернулась:
— Что, до сих пор хочется переспать с космической
пионеркой?
— Да при чем тут…
— Петрушка, я тут живу одним днем, фри
лав, все такое, — взгляд подернулся уже не пьяной дымкой, —
но с тобой я этого точно не вынесу. И спасать меня
не надо. Вытаскивать, обчищать, дарить новую жизнь. Я не Шарик
из Простоквашина. Я взрослая баба,
наломавшая дров и продолжающая набивать шишки. И я не хочу
быть больше никому обязана. Даже тебе. И вообще… — отвела взгляд.
— Что?
— Ничего. Как там? — скользнула печальная улыбка, —
Не по пути нам. Извини.
Я долго смотрел на колыхнувшееся на прощание белье у ее
двери на втором этаже.
4
Вентилятор мерно трещал под потолком. Третий час подряд. За это
время я выпил двухлитровую бутылку воды, съел полпачки галет, отжался
двадцать пять раз, присел пятьдесят. Похоже, мой сон перепутал дверь
и завалился к соседу, храпевшему как ломовая лошадь. К пяти утра
я дошел до середины книги «Цветы для Элджернона»,
забытой коллегой на тумбочке, и выпил две чашки настоя ромашки.
К восьми — дочитал книгу, умылся тайными мужскими слезами
и пришел к выводу, что второй раз у нее не выйдет.
Не выйдет выбрать будущее без меня. С сутью книги это, кстати, никак
не соотносилось, разве что бессонная ночь обострила восприятие,
а история настроила на сентиментальный лад. Я вскочил и,
проглотив чашку отвратительного растворимого кофе, понесся по спящим
в утренней дымке улицам к ее дому.
В голове при каждом шаге стучали друг об друга разрозненные мысли.
Лидировала заготовленная лет десять назад фраза: «Была Рыбаковой — станешь
Окуневой. Исполним заветы одноклассников». Почему-то в самые нужные
моменты всплывает и упрямо болтается на поверхности именно такая
пошлость. За нею, правда, с небольшим отрывом следовала исповедь
о том, что уже почти сутки как та снежная дырка со школьного крыльца
затянулась…
Вот и он, домик: маленькое осиное гнездышко в разрезе. Дверь
открыл крошечный заспанный индус, прямо «Тысяча и одна ночь».
— Майя, рашн герл! —
рявкнул я и, отодвинув его в сторону, побежал по галерее,
чувствуя себя Данилой Багровым. Мелькали одинаковые двери, шлепанцы чпокали об кафель и стучали по пяткам. Вот
ее комната: те ночные прощальные панталоны напротив. Прихожая, темно,
налево — арка в сумрачную от синих занавесок нору.
На кровати сидит похожий на мумию доходяга-европеец. Бледная кожа,
черные сосульки грязных волос, мятая застиранная одежда. Сгорбившись, ковыряет
алюминиевой ложкой… в банке «суперсупа». Как
в кино — приближение и удаление, трагические литавры
в ушах.
— Где Майя? — выдавливаю я.
— Майка?
Я сейчас дам ему по лицу.
— Ты вообще кто-о‑о? — противно тянет он
и пробует сфокусироваться на моей фигуре.
Впечатаю в банку супа, честное слово. Повторяю вопрос.
— Ушла она, — мумифицированный уставился в пустоту
перед собой взглядом старого бассета.
Глаза привыкли к потемкам, и из серости вдруг начали
проступать очертания стен. Вся комната была покрыта фантастическими, нереальными
не то узорами, не то сюжетами. Сумасшествие вперемешку
с восторгом — словно ты в первый раз видишь все полотна Ван Гога
сразу. На смятом покрывале разбросана, наверное, сотня подобных рисунков.
Комната зашевелилась, как нагретая зноем толща воздуха.
— Что это? Кто все это…
Мумия усмехнулась:
— Это-то? Майкины художества. Круто, правда? Она все рисовала
какие-то трипы на тему «суперсупа», — он
покосился на банку, и даже на таком лице я заметил тень
брезгливости. — Вбила себе в голову, что это не просто дерьмовая жрачка из Рашки,
а какая-то высшая сила… Сколько тут живет, все рисует, рисует. А что,
каждый по-своему с ума сходит.
Я опустился рядом с ним на кровать, не в силах
смотреть и не в силах оторвать глаз от ее творений. Она все
знала. А я, напыщенный болван, милостиво
предлагал ей руку помощи. Презирал (да-да, презирал) и мнил себя новым
Пигмалионом. Предал дружбу, предал мечту, предал любовь…
5
— Вы чего тут расселись?
В проеме арки, разрезанная лучиком солнца, стояла Майя, по-птичьи склонив
голову набок. За плечо закинут полиэтиленовый пакет с огромными,
с мою голову, плодами манго. Я перевел изумленный взгляд
на парня-мумию.
— Так она всегда с утра пораньше за манго таскается.
— Гонзо, какого ты в моей комнате торчишь?! Что ты ему наплел? —
она подавилась смешком, глядя на мое оторопевшее лицо.
— Тихо, тихо, открыто было! Я, ну, заглянул к тебе, трубочку
одолжить… И этот вот приперся, сидит тут, заикается.
Майя улыбнулась:
— Ну что, Петрушка, кто кого спасать будет?
Мы вернулись в Россию, и первым делом, конечно, после
свадьбы, я выкупил права на «суперсуп». Для
этого пришлось продать кое-что, помимо акций, но в итоге даже
осталось на небольшой частный домик под Тарусой и добротный
подержанный внедорожник. Я ушел на фриланс, так что живу
и работаю теперь на свежем воздухе. Нам все нравится, но, честно
сказать, иногда, откапывая по утрам от снега дорогу до калитки,
я скучаю по мокрой безвоздушной Индии… Пока мы не придумали,
каким будет новая жизнь нашего супергероя, но скоро, чувствую, нащупаем.
Майя много рисует в разных техниках, и потихоньку ее творения
начинают оседать в частных коллекциях. Хотя с появлением второй дочки
времени на это дело у нее остается все меньше… Врачи разводят руками,
а нам, если честно, кажется, что ничего удивительного тут нет. Просто та
банка «суперсупа» в Арамболе,
наконец, сработала.
Напротив
Валера вернулся домой. Перед закрытыми глазами еще мельтешила,
извиваясь, прерывистая разделительная полоса, да и тело, казалось, все
катилось по инерции. Гудение мотора постепенно сменялось в голове
гулом от выпитого литра разливного пива, и он, не разлепляя век,
лениво прикидывал, приняться ли за второй. Великолепный августовский
вечер располагал: Валера неохотно выбрался из глубокого просиженного
кресла, сходил за добавкой, открыл окно и с наслаждением
закурил.
Вокруг стрекотало, дышало, переливалось звуками и запахами. Словно
выведенная толстым кислотно-розовым маркером, черта заката делала вид, что она
нарисована не над маленьким, медленно ветшающим подмосковным городком,
а где-то между Сан-Паулу и Пальма-де-Майорка. Нутро требовало
праздника, и, перевалив за половину второго литра, Валера включил свою
«золотую подборку». Пятый квартал привычно затрясло под «Черный бумер» Сереги, Pretty fly Offspring и «Городок»
Варум.
Тело его, словно Леонов в открытом космосе, болталось
в приятной зыбкой дреме, душа отплясывала, мыслей же не было
вовсе. Сквозь грохот музыки и вату забытья он не слышал ни стука
в калитку, ни мужских криков «Эй!», ни женского «Гера, вызывай
ментов…» со второго этажа соседнего многоквартирного дома.
Песни закончились, и Валера погрузился в сладостный сон,
который действительно оборвали двое в форме. Вот те на. За тридцать
пять лет — то есть за всю жизнь — такой наглости еще
не случалось. Кто посмел? Бабка Ангелина, занимавшая вторую половину их
дома, была беззаботно глуха. Обитатели стоявшей почти вплотную кирпичной
пятиэтажки относились к Валере, как к скрипящей половице. Поначалу,
когда мамы не стало и он зажил вольной одинокой жизнью, пробовали
взывать к совести, но быстро махнули рукой: «Вообще-то, он
не буйный. Ну, бывает иногда, а с кем не бывает». Прозвали Валерик-холерик и забыли. Хотя больше бы подошло
«флегматик».
— Нарушаем? — дежурно поинтересовался полицейский.
Пробормотав положенное про «больше не буду, осознал, исправлюсь»,
Валера расписался в бланке, захлопнул дверь и отправился обдумывать
случившееся на кухню под аккомпанемент рогульки чесночной колбасы.
А случившееся было настолько удивительно, что отбило аппетит и сон,
испортив тем самым и настроение, и великолепную августовскую ночь.
Все раскрылось с быстротой, свойственной маленьким поселениям.
Баба Шура из третьего подъезда, окна квартир которого были как раз
напротив Валериного двора, причмокнула губами-ниточками и подняла глаза
на второй этаж:
— Так ить въехали на днях
трое — парень бородатый с женой и девочкой махонькой. Жена-то — Эммы Петровны внучка, должно. Все квартире
пустой не стоять, а то газ рванет еще, прости Господи… —
и поковыляла к скамейке, кивая сама себе.
Вскоре он их увидел: возвращались с прогулки. Верзила-хипстер
с бесцветной бородой и коротышка блондинка — оба
в одинаковых тяжелых замшевых ботинках. Пупс в кружевах и тоже,
понятное дело, светлых кучеряшках. Истинные арийцы.
А парня еще и зовут Герман, серьезно.
Валеру замутило от приторности новых соседей. При этом печалило,
что полноценно невзлюбить пришельцев из другой реальности, например,
за богатство, не выходило — жили они скромно, в доставшейся
по наследству квартире. Герман был кем-то модным и непонятным, вроде
программиста-фрилансера, работал из дома, пока кнопка Катя управлялась
с толстощекой Аришей (то бишь Ариадной, тьфу ты).
Катю раздражало все: как Валера курит в окно, потому что дым летит
прямо в их детскую. Как он слушает музыку, потому что Ариша, видимо,
круглыми сутками спит. Валера не отставал: курил вдвое чаще
и магнитофон включал вдвое громче, чем хотелось, всегда на шаг
опережая Катину реакцию. Лишь шевелилась покрытая вигвамами гардина, он
захлопывал окно, выключал музыку и свет и слегка улыбался, растирая
колючий подбородок: «Снова удалось, и не прицепишься!» Полицию фрицики больше не вызывали — не пойман,
не вор.
Все чаще в рейсе, глядя на вьющуюся дорогу или поглощая
огромную тарелку супа-солянки в забегаловке для дальнобойщиков, он видел
картины: то, как грозит кулаком Герман, то, как качает кулек, кружа
по комнате при синем свете ночника, маленькая Катя.
В один из вечеров — уже совсем осенних, мокрых — Валера
приподнялся в кресле, чтобы отправиться на кухню за добавкой
разливного, и увидел в окне очерченный тихим светом Катин силуэт. Она
смотрела на дождь. И ему почему-то захотелось не добавки,
не заплыва в грохот музыки и не игры в прятки,
а тоже смотреть на дождь и мерцающий изгиб света напротив.
Удивленный и раздосадованный, Валера укрылся синтетическим пледом
в катышках и долго не мог заснуть. Вспоминал, как они жили здесь
с мамой: она проверяет кипы тетрадей
за столом в углу, а он лежит на этом же диване
и изучает узоры на настенном ковре. Потом Валера вырос и завесил
его плакатами со «страшными рожами» из журналов — примерно
тогда, когда из надежды и опоры как-то естественно превратился
в камень на шее.
Дождь лил до утра, плед при почесывании пяткой о пятку бился
током и трещал, как угли в камине.
Это случилось в самую слякоть позднего ноября. Что-то пошло
не так после четвертой сигареты. Валера заметил, что она ни разу
не открыла форточку. И света нет. Четыре месяца торчали каждый вечер,
как гвозди, а тут…
— Так ить уехали, говорят, насовсем.
На какие-то Бали жить или еще куда. Бог его знает, не сидится людям,
теперь вот думай, не рванет ли там какая труба… — прошамкала
баба Шура на следующее утро.
…Пепельница распухла окурками. Сначала мягко вступил Виктор Цой с «Восьмиклассницей», следом загрохотали Limp Bizkit, потом заголосила свои Promises солистка The Cranberries. Казалось, еще немного, и из утлого домишки вылетят стекла. Напротив апельсиновым светом горели окна, только три квадрата на втором этаже чернотой своей сливались со стеной, будто их и не было.