Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2017
Маша Вильямс родилась в Москве в 1975 году, окончила
факультет журналистики МГУ.
Работает не по специальности в Почвенно-агрономическом музее имени В.Р.
Вильямса, своего прадеда.
Автор двух книг: «Очень страшные сказки» и «Магазин мертвых кукол».
Живет в Москве.
Царица
Дачное хозяйство Нина Николавна содержала в образцовом порядке. Три ровные дорожки, что начинались от крыльца, четко обозначали приоритеты: левая вела на огород и к теплицам, правая – к плодовым деревьям и сараю. Та, что находилась между ними, красиво, но грустно зарастала. Она кончалась у края газона, где стояла пластмассовая беседка, увитая диким виноградом, и давным-давно были вбиты специальные колышки для гамака. Но отдыхать Нине Николавне было некогда.
Весной и летом ее рабочий день начинался в шесть утра. Умывшись и выпив кофе, она выходила на крыльцо и осматривалась. Это был идеальный мир, созданный ею самой. Здесь всему было место и для всего находилось время, здесь солнце светило только туда, куда нужно, оставляя тень там, где это и задумывалось при планировке участка. И только здесь Нина Николавна могла делать то, что ей нравилось больше всего, – распоряжаться.
Садово-огородные работы сами по себе ее интересовали мало, но та власть, что они давали, ценилась Ниной Николавной особо. Она была вольна казнить или миловать сорный кустик, решать, сколько веток отнять у разросшегося дерева и даже – в пределах своих владений – охотиться на кротов и мышей. В городской квартире такой возможности у Нины Николавны не было: командовать чайниками и властвовать над пылью было скучно, кроме того, этой территорией с некоторых пор владела невестка, маленькая молодая женщина с вежливой улыбкой и хваткой недокормленной бульдожки. Не без обиды уступив молчаливой просьбе единственного сына, Нина Николавна съехала на дачу и жила там круглый год, благо позволяли условия. Сын приезжал раз в неделю, привозил продукты, справлялся о здоровье, выслушивал наставления и уезжал. Нине Николавне становилось одиноко, очень одиноко. Временами ей даже хотелось попроситься обратно. Но она вспоминала, какие возможности открыты перед ней на площади в половину гектара, приободрялась и шла полоть.
Хрупкие стебли ломались, не давая сразу подобраться к корням, но Нина Николавна была упряма. Она тянула и тянула, жадно гребла маленькой тяпочкой, нащупывала и тащила с удвоенной силой, чувствуя себя полководцем, освобождающим родную землю от захватчиков. Иногда она разговаривала с корнями, убеждая их не сопротивляться. Она вообще часто рассуждала вслух, отвечая самой себе, а иногда, просыпаясь по утрам, не сразу могла понять, кончился сон, ей снившийся, или еще продолжается. Это началось не очень давно, и сыну об этом она не говорила.
Противник, к которому она обращалась с речью, был молчаливей, слабее, но хитрее. Неся тяжелейшие потери, он рвался на территорию Нины Николавны, нарушая симметрию ее клумб, сдвигая камни с дорожек и презрительно тесня давно порабощенных ею зеленых собратьев – газонную траву.
Но она не отступала. Чтобы пололось веселее, она представляла на месте особенно упорных сорняков кого-то из бывших сослуживцев или подруг. Они никогда не слушали ее советов. Все делали наперекор здравому смыслу. А если Нина Николавна с усталым видом указывала им на это, только плечами пожимали да отшучивались. Начальство игнорировало ее усилия и не ценило врожденную склонность к руководящей работе.
А потом подруги заскучали и сами собой кончились, а начальство и сослуживцы с облегчением проводили уважаемую коллегу на пенсию. Муж Нины Николавны кончился еще раньше, еле дождавшись, когда их сыну исполнится восемнадцать, и сбежав в неизвестном направлении. Таким образом, для приложения сил осталась только дача, где все должно было быть как у людей, только лучше.
С культурными насаждениями Нина Николавна поступала не менее решительно. Полностью подконтрольные гладиолусы стояли по стойке «смирно», каждый у своего колышка. Всякая однолетняя мелочь несмело клубилась в строго отведенном месте. Кустам флоксов Нина Николавна давала некоторую свободу, но лишь потому, что их стебли было легко ломать; как только какая-нибудь веточка начинала слишком сильно выделяться из общей массы, клонясь под тяжестью пышного клубочка соцветия, ей тут же находилось место в большой вазе на веранде.
Газон и декоративные колючие кустарники никто не спрашивал – когда приходило время, их просто стригли. С деревьями был заключен договор: пока они не отбрасывают слишком много тени на стратегически важные участки и исправно плодоносят, их не трогают. Однако в целях устрашения и ради поднятия собственного престижа Нина Николавна любила, вооружившись секатором или ножовкой, прохаживаться мимо наиболее подозрительных яблонь и слив, покровительственно похлопывая свободной рукой по стволам.
И только розы находились на особом положении. Их капризная красота пугала Нину Николавну. Это был очень редкий и привередливый сорт. Этим цветам нельзя было грубить, их невозможно было запугать, при малейшей небрежности они молча и гордо гибли. Им требовался неторопливый, тщательный, идолопоклоннический уход. Нина Николавна злилась, но выполняла все необходимые обряды, и розы цвели, хорошели, но, как она думала, посмеивались над ней. И эта мысль не давала ей наслаждаться властью в полной мере.
Было еще кое-что, выводившее Нину Николавну из себя. Соседка Вера. Она поселилась здесь немного раньше, но уже к приезду Нины Николавны смогла запустить свой участок до последней степени. Газона у нее не было, кусты росли как попало, а плодовые деревья щедро рассыпали урожай прямо на поросшие мхом кирпичи дорожки. Плющ вился, где ему вздумается, а синицы обнаглели настолько, что, вдоволь наклевавшись вериных груш, были не в силах долететь до леса, а прятались под карнизом дома. Нину Николавну бесило не столько это наплевательское отношение к собственности, сколько то, что многие (и даже ее родной сын) считали верин участок «симпатичным». Сама Нина Николавна с хозяйкой «этой помойки» не здоровалась уже несколько лет, хотя, ковыряясь на очередной грядке с отборной клубникой или подстригая живую изгородь, высматривала – не глядит ли со своего крыльца Верка, а если глядит, то с каким выражением лица?
Как-то раз, охотясь на крошечные проростки сорняков, нелегально пробравшиеся на розовую клумбу, Нина Николавна случайно разворошила небольшой муравейник. Случилось так, что с муравьями у нее до сих пор не было никаких дел: она не уничтожала муравейники (по крайней мере, специально), а муравьи, не подозревая о чести, что им оказана, копошились на дачном участке Нины Николавны, как и на любом другом. Но сейчас отчаянное, но бесшумное движение десятков насекомых заворожило ее. Муравьями руководила сила, значительно превышающая полномочия Нины Николавны, и они подчинялись этой силе добровольно, зная, что так заведено, и иному порядку не быть никогда.
Она заинтересовалась всерьез, отложила тяпку, сняла перчатки и сбегала домой, вернулась с табуреткой, уселась и стала наблюдать. Блестящая черная масса колыхалась на солнце, от нее отделялись тоненькие дорожки и бежали в разные стороны, и это непрерывное мельтешение казалось Нине Николавне очень важным. Она напряженно вспоминала все, что ей было известно о муравьях. Ее мало волновало, что муравейник находился в опасной близости от розовых кустов, и что возможный вред, причиненный корням, не шел бы ни в какое сравнение с пользой от уничтожения тли, которой на ее розах никогда и не водилось. Нину Николавну занимал другой вопрос – кто же руководит этими маленькими тварями? Ей вспоминалось что-то смутное про главную муравьиную самку, или как ее, царицу, обеспечивать благоденствие которой надлежало всем остальным. Ей служили не за страх, а за совесть, ей не требовалось никого уговаривать или подбадривать секатором.
Всю следующую неделю Нина Николавна посвятила изучению муравьиной жизни. Она приходила, усаживалась на табуретку и нетерпеливо тыкала палкой в едва успокоившийся муравейник. Его обитатели снова начинали свою беготню, а Нина Николавна сидела и смотрела. Ей начинало казаться, что муравьи уже сомневаются в правильности устройства собственного мира, подозревая, что существует некая высшая сила, интересы которой следует учитывать прежде всего. Чтобы рассмотреть, что происходит на подконтрольной территории, Нина Николавна надевала очки и наклонялась ближе, и отчетливо видела, что муравьи тоже смотрят на нее.
Она перестала следить за садом, перестала полоть и даже поливать. В выходные, как обычно, заехал сын, но Нина Николавна не рассказала ему о муравьях. Почему-то она подумала, что эта новость его расстроит. Сын задержался дольше обычного, побродил по саду, удивился, увидев подзаросшую грядку и поникшие цветы, но Нина Николавна сказала, что у нее было много дел, связанных с заготовками на зиму, тем не менее помощи никакой не нужно, спасибо.
Как только он уехал, Нина Николавна бросилась к розовой клумбе. Муравьи ждали ее, почтительно шевеля усиками. «За работу, за работу!», – весело закричала она и несколько раз ткнула палкой. Стоявшие рядом розы испуганно сжались и даже, как ей показалось, немного подобрали корни. «Ага, страшно!» – злорадно сказала им Нина Николавна. – «Теперь-то не будете надо мной потешаться, а?» Розы мрачно молчали, а муравьи снова принялись за работу. Теперь они трудились на благо новой хозяйки и не хотели ее разочаровывать. В полной уверенности, что все идет, как надо, Нина Николавна хотела было пойти домой и немного передохнуть – за неделю управления муравьями она устала больше, чем за последний перед пенсией год работы, – но тут увидела нечто странное и даже возмутительное.
Царица сидела на бугорке посреди муравейника. Она была в несколько раз крупнее обычных муравьев, за которыми наблюдала Нина Николавна. На голове у царицы сияла крошечная золотая корона, а в лапках было что-то вроде посоха, сделанного из множества мертвых муравьиных лапок. Царица смотрела нагло, а несчастные муравьи, пробегавшие мимо нее, виновато отворачивались, стараясь даже не взглядывать на новую хозяйку. Нина Николавна думала недолго: перехватила палку поудобнее, прицелилась и поразила царицу вместе с ее бугорком и несколькими десятками предателей. Остальные муравьи замерли на секунду, а после забегали с удвоенной силой.
Подавив таким образом бунт в самом его начале, Нина Николавна почувствовала, что действительно очень устала; поднялась на веранду, села в кресло-качалку и, не глядя, нащупала справа на столике миску с белой и красной смородиной. Она стояла там уже четвертый день, и крупные прозрачные ягоды слегка запылились, а по тонким веточкам ползали какие-то маленькие мушки и новые подопечные Нины Николавны – муравьи. Но она, не замечая их, брала одну веточку за другой, жадно засовывала в рот, смыкала челюсти и с легким «тррр!» вынимала сквозь вытянутые трубочкой губы – уже без ягод и без насекомых. Миска опустела быстро, и Нина Николавна, еще пошарив рукой для порядка, откинулась назад, закрыла глаза и начала качаться.
Вскоре, убаюканная ритмичным поскрипыванием кресла, она заснула, и ей приснился сон. На ее муравьев напали другие, с соседнего участка. Они были больше, агрессивней, а у их царицы было лицо Верки. Она отдала приказ поработить муравьев Нины Николавны и захватить их территорию. Нужно было что-то делать, но что? С этим вопросом Нина Николавна и проснулась.
Обороняться? Напасть первой? Она вспомнила, как быстро ей удалось захватить власть над ее муравьями – она всего лишь пристукнула их глупую матку. Возможно, это выход. И, снова взяв свою длинную палку, Нина Николавна отправилась на соседний участок. К ее досаде, Верки дома не оказалось – очевидно, уехала в город, чтобы лучше приготовиться к наступлению. Что ж, по возвращении ее ждет сюрприз.
Нина Николавна бродила между деревьев, зорко высматривая муравейники, а, увидев, кидалась на них, размахивая палкой, и била, била, пока не сравнивала и без того маленькие горки с землей. Но некоторым муравьям удавалось сбежать, они прятались под камнями, пытались залезть на травинки и стебли, и Нине Николавне приходилось преследовать их, дотаптывать ногами на земле, сшибать с цветов. Конечно, они молили о пощаде, но об этом не могло быть и речи – она пришла сюда защищать свою собственность, свою территорию. Если бы на ее месте была Верка, она поступила бы точно так же.
Уходя, Нина Николавна сломала несколько низко растущих веток у яблони – они давно ее раздражали, неужели нельзя спилить по-человечески? – и перевернула ржавую некрашеную бочку, где обычно скапливалась стекавшая с крыши дождевая вода. К своему дому она вернулась победительницей и сразу пошла проведать спасенный муравейник. Ее маленькие подданные были настолько милы, что устроили в ее честь небольшой хоровод и принесли ей в жертву красно-бурого дождевого червя. Нина Николавна едва не прослезилась от умиления. Она решила оберегать муравейник постоянно – мало ли что еще придет в голову Верке.
Через три дня на дачу приехал сын, обеспокоенный тем, что Нина Николавна не отвечала на мобильный и не звонила сама. Он нашел ее в саду. Она сидела на табуретке в одном халате, босиком, широко расставив голые ноги, по колено вымазанные, как ему показалось, чем-то черным и блестящим. В правой руке у нее была палка, на которую она торжественно опиралась. На голове у Нины Николавны красовалось что-то вроде венка из сорной травы. Увидев сына, она гордо заулыбалась и глазами показала вниз, на свое маленькое царство. Муравьи, сотнями ползавшие по ногам Нины Николавны, радостно приветствовали наследника новой царицы.
Лес
Николай Петрович снова собрался в лес за опятами. Корзину приготовил побольше. В прошлый раз грибов было столько, что собирать пришлось даже в рюкзак, а потом, дома, проклиная собственную жадность, вытряхивать целую гору почерневших, изломанных шляпок и ножек прямо в помойное ведро.
Экипировался Николай Петрович как для дальнего похода. Поверх теплой рубашки надел жилетку с восемью карманами (три справа, три слева и два зачем-то на спине), а под старые тренировочные штаны, как обычно, смущаясь, натянул толстые женские колготки. Пару шерстяных носков и запасную майку бросил в рюкзак – на всякий случай. Китайский термос с фальшивыми пионами доверху залил чаем, а в отдельный пакетик положил пару вареных яиц и шесть бутербродов с сыром. Еще раз проверил, легко ли открывается перочинный ножик, нацепил кепку с надписью «Олимпиада 80» и вышел из дома ровно в 5.30, чтобы успеть на электричку в 5.47.
Станция называлась Верхнее Кузищево. Где-то дальше, на востоке, предполагалось Кузищево нижнее, но Николай Петрович так далеко никогда не ездил – незачем. Полную корзину отборных опят он мог набрать здесь, в этом лесу, примерно в километре от железнодорожной станции.
Он сошел с платформы и по тропинке, до гладкости утоптанной десятками грибников, направился в лес. Николай Иванович точно знал, где свернуть, – три года назад он сам сделал зарубку на высокой тощей осине. От нее налево, а дальше – прямо, держа солнце за спиной, через маленькую полянку влажного мха, по толстеньким зеленым подушкам, надолго запоминавшим отпечатки тяжелых человеческих ног. За полянкой начинался лес нехоженый, настоящий, грибной.
Солнце встало, но предпочитало не показываться, обозначая свое присутствие лишь неярким желтым пятном на блеклом небе. Несмотря на ранний час, воздух быстро прогревался, и Николай Петрович пожалел, что оделся так тепло. Но впереди возник многообещающий пень, а за ним еще один. Издали они напоминали большие кастрюли, из которых, бурля и пучась, вытекала коричневая масса. Опята росли пышными гроздьями, их было много, но на этот раз Николай Петрович был готов. Он поставил корзину вплотную к ближайшему пню и принялся собирать.
Через полчаса ему пришлось сделать перерыв – заболела спина. Он достал из рюкзака маленький складной стул, уселся рядом с корзиной, заполненной почти доверху, и первый раз огляделся.
Было самое начало сентября, и лес только начинал желтеть. Деревья, дорожа каждым листом, стояли тихо, стараясь не шевелиться. Ветра почти не было. Какие-то маленькие птицы, грустно попискивая, сновали среди веток. Единственным источником шума был сам Николай Петрович. Со скрежетом отвинтив крышку термоса, он налил себе сладкого горячего чаю, распаковал бутерброды и приступил к завтраку, не забывая осматриваться и восхищаться вслух тишиной и красотой окружавшего леса.
Тот подберезовик он заприметил между вторым и третьим бутербродом. Высокий, на ровной упитанной ножке, он стоял, не прячась, кокетливо подцепив на шляпку желтый в крапинку березовый лист. И хотя Николай Петрович помнил, что пришел за опятами, и только за ними, инстинкт грибника не позволил ему бездействовать. Он срезал гриб как можно ниже, оставив на земле лишь маленький розовеющий кружок, и положил его в корзину. Рядом оказался еще один подберезовик, поменьше, и Николай Петрович срезал и его. Он уже не мог остановиться, и углубился дальше, хрустя ветками, высматривая и срезая.
Корзина становилась все тяжелее, и он решил оставить ее и сходить налегке вперед, на разведку. Вырвал вместе с землей пучок травы, распушил, положил на грибы. Рядом росли какие-то смешные метелки с ярко-красными ягодами, он сорвал несколько штук таких метелок и тоже положил сверху, чтобы корзину было видно издали.
Дальше лес пошел сухой и скучный, но Николай Иванович чувствовал, что грибы еще будут. Он упрямо продирался сквозь острые ветки, увязал сапогами в трухе мертвых стволов, преграждавших путь, отмахивался от невидимых паутинок, налипавших на лицо. И лес потихоньку отпускал его, деревья мельчали, ветки больше не метили в глаза, а покорно сгибались под его руками. Напоследок споткнувшись и захватив рукой целую пригоршню листьев с ближайшего деревца, Николай Петрович вышел в поле. Это было обычное колхозное поле, давно заброшенное и заросшее молоденькими березками – лесным авангардом. Через пару десятков лет лес доберется и сюда, подумал он. Исчезнут ромашки и иван-чай, трава потемнеет и загрубеет, полезут из земли темные коряги, и над ними будут возвышаться не эти трогательные столбики – в обхвате тоньше веника – а настоящие стволы, невозмутимо и важно набирающие свои годовые кольца. Но пока это было только поле.
Запомнив место, откуда он вышел, Николай Петрович отправился вдоль края леса, внимательно присматриваясь. Сыроежки совсем уж были ему не нужны, но их яркие шляпки, торчавшие то тут, то там, притягивали взгляд. Он решил сорвать парочку самых крепких и красивых, просто так, полюбоваться, а потом выбросить, и, прибавив шагу, устремился в поле, прочь от леса.
Конечно, он снова увлекся. Даже снял с головы кепку, чтобы складывать в нее грибы. Он почти не пользовался ножом, вынимая их прямо из земли. Но снова дала о себе знать спина, и Николай Петрович решил повернуть обратно. И увидел это дерево.
Николай Петрович был не особенно силен в ботанике; отличить акацию от сирени он смог бы только в пору цветения. Тем не менее, он полагал, что средняя полоса России, наглядно представленная в окрестностях Верхнего Кузищева, не может таить никаких растительных сюрпризов. Но дерево стояло прямо перед ним. Николай Петрович мог бы поклясться, что оно выросло будто из-под земли, но клятва прозвучала бы бессмыслицей – скорее всего, именно так оно и было. Невысокое, коренастое, оно походило на дуб, но листья на нем формой напоминали ивовые – такие же длинные и узкие. И они были ослепительно-желтого цвета. Эта непонятная безымянная красота заворожила Николая Петровича. Он подошел ближе и дотронулся до ствола. Кора была по-летнему теплой.
Пожалев, что не захватил фотоаппарат, Николай Петрович решил что-нибудь у дерева отломить – на память. Потянулся вверх, схватился за крайний листок и, быстро перебирая пальцами, забрал в ладонь всю ветку. Дернул на себя и услышал неприятный треск. Вместо одной веточки он каким-то образом ухитрился выломать огромный сук. Он повисел мгновение, уже еле соприкасаясь со стволом, и обрушился.
Николай Петрович быстро попятился, но вдруг остановился. Теперь дерево выглядело иначе. Симметрия кроны была непоправимо нарушена. Вместо ветки, за которую он так легкомысленно схватился, зияла дыра. Безымянное дерево походило на безрукого калеку.
Николаю Петровичу стало ужасно неприятно, однако он пытался успокоить себя, подумав, что Кузищево – не заповедник, в конце концов, и дерево вряд ли представляет собой редкий экземпляр.
Но ощущение, что он совершил что-то непоправимое, только усилилось. Мало этого, ему стало казаться, что сделал он это не в первый раз, умышленно, как злостный рецидивист. У Николая Петровича даже мелькнула мысль приставить ветку обратно, но он чувствовал, что ситуацию таким образом не исправить. Поэтому решил просто уйти, мысленно перед деревом извинившись. Сделал еще шаг назад и снова услышал хруст, но едва слышный. Обернулся и увидел, что по колено стоит в низеньком колючем кустарнике, усыпанном ягодами. Таких Николай Петрович тоже не знал, но собирать на память не стал, а захотел поскорее выбраться с этого странного поля. Завозился, зашаркал ногами, снова захрустел ветками и наконец высвободился. Кустик, вцепившийся было ему в штанину, печально поник, сломанные веточки обвисли, несколько ягод упали на землю, и Николай Петрович уже успел растоптать их.
Ему снова стало не по себе – да что же он все портит, к чему ни прикоснется? Он посмотрел на дерево, но без одной руки оно было страшным и корявым. Вспомнил о сыроежках и заглянул в кепку, которую все еще крепко держал за козырек. Пока Николай Петрович воевал с деревом, грибы пришли в полную негодность. Веселенькие желтые и красные пленки на шляпках облезли, ножки раскрошились, и кепка была полна некрасивой и даже несъедобной трухи.
Он расстроился окончательно, вытряхнул сыроежки вон и нацепил кепку на голову. Они бесшумно упали на землю и легли белой мертвой горкой – несчастные, никому больше не нужные. Зачем он их собирал? Зачем он оборвал ветку? Зачем он вообще поперся на это поле, когда в лесу полно опят? Тут Николай Петрович вспомнил о корзине и заторопился назад. Дорогу он помнил, но идти ему было неприятно. Везде, куда ни погляди, были заметны следы его пребывания. Вот прямо в глаза тычет голая ветка – это он одним махом сорвал с нее все листья, потому что ему понадобилось вытереть руку. А руку нужно было вытереть от ягодного сока – Николай Петрович сорвал целую горсть калины и сунул в рот, отлично зная, что будет горько. Выплюнул, конечно же.
Вот раздавленная лягушка – он ее просто не заметил и наступил. Она хотела добраться до мелкой кузищевской речушки, спокойно перезимовать и прожить еще хоть годик, или сколько там ей полагается. Вот и тропинка, которую Николай Петрович только что проделал, пробираясь к полю – взрыхленная земля, продавленный мох, вырванная трава, белые бельма срезанных грибов. А вот и корзина, прикрытая сохнущей травой. В ней кротко лежат опята, придавленные тяжелыми подберезовиками, и половину из них придется выбросить.
Никогда еще Николаю Петровичу не было так тошно. Он снова начал себя успокаивать. Ведь уже осень, подумалось ему. Ну сломал я эту чертову ветку, лягушку дурацкую раздавил, так ведь и время такое… Какое? Сонное! Осень все-таки, природа умирает, ей же все равно. «А тебе не все равно? – возразил ему его же собственный голос. – Умирать-то не надумал еще? Тебе бы вот руки оторвали, мол, все равно скоро помрешь, – ты бы как запел?»
Но ведь в природе всегда так, робко не соглашался Николай Петрович. Что-то родится, что-то умирает, что-то само собой ломается. Лягушек, вон, вообще змеи жрут. «Конечно, жрут! – ехидно отвечал голос. – Но ты-то не змея! И без тебя тут все отлично устроено. Времена года меняются, змеи жрут лягушек, листья облетают, ветки ломаются. А ты-то вообще здесь зачем?»
Да я это… грибочков набрать. Мне же мало надо, упирался Николай Петрович, уже предчувствуя собственное возражение. «Мало надо?! – взревел голос. – Ты сколько раз сюда приходил? Ты сколько корзин насобирал? А сколько выкинул потом? Жадный ты, вот что. Из жадности хватаешь, а оно тебе и не нужно вовсе. Тащишь, тащишь к себе в нору, а зачем? Зачем оно тебе, я спрашиваю? Зачем ты вообще на свете-то живешь?»
Николай Петрович никогда не задавал себе этот вопрос и не знал, что на него полагается отвечать. Он растеряно посмотрел по сторонам. Ему захотелось отойти куда-то в сторонку, спрятаться, исчезнуть. Но он видел, что каждый его шаг обернется очередной катастрофой. Сломается ветка, хотевшая дожить до весны, размажется по земле травинка, что тянулась к последним осенним лучам солнца, умрет растоптанная смешная букашка. «Господи, да что мне делать-то?» – только и мог спросить Николай Петрович, топчась на месте. Он был совсем один в этом лесу, был ему чужой, чужой навсегда. Он явился сюда только забирать, а отдавать ему нечего.
«Почему же нечего? – пришел он на помощь сам себе. – Человеку всегда есть что отдать. Может быть, настало время?» И Николай Петрович понял, что время действительно настало. Он вывалил все грибы из корзины, а в нее положил уже бесполезный рюкзак. Снял жилетку с восемью карманами, теплую рубашку, штаны, колготки, скатал одежду в большой ком и тоже сунул в корзину. Оставшись в одном белье, лег прямо на землю. Она была не по-осеннему прогрета, и лежать на ней было очень приятно. Он просто лежал и глядел в небо. Высоко летели птицы – при их крике всегда вспоминалось что-то печальное – но как они называются, Николай Петрович, конечно, не помнил, и сейчас это было уже неважно.
«Корзинка-то быстро сгниет, – думал он. – И одежда тоже. Ножик останется, ну и термос, конечно. Но ведь кто-то их найдет по весне и себе заберет, так что нестрашно». И стараясь не думать о том, сколько травинок он примял на этот раз, Николай Петрович свободно раскинул руки, нашел взглядом улетавшую все дальше птичью стаю, мысленно с ней попрощался и закрыл глаза.
И лес простил его и принял. Быстро истлело влажное от росы белье, земля под телом стала проседать. Тучи деятельных насекомых, обрадовавшись неожиданной щедрой кормежке, поспешили на сладкий запах, и вскоре от Николая Петровича не осталось почти ничего, лишь белые кости, которые уже ничему и никому не могли навредить. Когда пошел первый снег, пропали и они. Трава, что выросла на этом месте весной, была удивительно нежной и зеленой.