Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2017
Московский наблюдатель. Статьи номинантов
литературно-критической премии. I сезон / Сост. Д.
Файзов, Ю. Цветков; Отв. ред. Д. Бак, Н. Николаева. – М.: Издательство
«Литературный музей», 2017. – 416 с.
Жанр репортажа о
литературном мероприятии нынче не в цене. О причинах его непопулярности ёмко
высказался критик и литературтрегер Александр
Гаврилов в интервью журналу «Лиterraтура»
(№ 79, 2016): «Исчезает тип такого потребителя и актора
культуры, который потребляет всё. Мы по старой памяти предполагаем, что есть
неведомый нам персонаж, который с равным интересом ходит на чтения Всеволода Емелина, Александра Скидана, Владимира Аристова и Арс-Пегаса, но, честно говоря, представить человека,
который делает это по доброй воле, а не профессиональной надобности, я не
решаюсь <…> В этом смысле мне кажется, что путь,
которым пойдёт наша культура, связан скорее с формированием каких-то микрогрупп, с микроинформированием».
Две премии – клуба «Стихотворный Бегемот» (куратор Николай Милешкин)
за лучшее эссе о вечерах клуба и аналогичная премия «Культурной инициативы» –
характерны в этом смысле: «замкнутостью» проекта на вечерах «микрогруппы», организующей этот проект. Впрочем, и внутри с
виду герметичной системы можно выйти на широкий круг проблем (но к этому мы ещё
перейдём), попутно удовлетворяя и потребности репортажных перьев, и общую
потребность этой литературной жизни быть зафиксированной, облечённой в слова и
хроники.
В этой связи
премия «Московский наблюдатель», учреждённая в марте 2013-го сетевым изданием
«Культурная инициатива», заполняет важную лакуну. Её организаторы, Данил Файзов и Юрий Цветков, манифестируют свою идею так: «Цель
премии, по замыслу её учредителей, – отдать должное летописцам, создающим
уникальный архив литературной жизни начала XXI века. Из их работ, по сути,
складывается новый жанр литературной журналистики, балансирующий на грани
репортажа, художественного эссе и критического разбора…»
Стоп-стоп-стоп.
Обозначение премии как «литературно-критической» побуждает уточнить вопрос о
жанровых границах. Репортаж о мероприятии стремится быть
оперативно-хроникёрским – и хорошо, если не ограничивается «летописью», а
выходит за грань описательности. Пресловутое «пришёл…
был… выступил» – исчерпавший себя формат, в этом согласимся с редакцией
сборника. Но критика – жанр, для которого непременно осмысление явления внутри
контекста современности и контекста предшественников; жанр, по природе своей
подразумевающий оценочность и полемизм,
– как ни крути, может с этой литературной журналистикой граничить, а может и
вовсе идти порознь.
Взыскуя «пограничного
идеала», заявленного учредителями премии, среди многочисленных статей сборника
ищешь именно такого «баланса на грани». И оказывается, что жанр критического
очерка в книге вовсе не возобладающий.
Так с
размыванием жанровых границ мы имеем дело – или перерастанием их?..
«Лекция
обнаружила глубину предложенной темы и её важность для понимания современной
поэзии…», «слушателей не покидало ощущение радости…», «всем давно известно, что
Дмитрий Быков – автор уникальный…», «…собравшиеся на презентацию получили
огромный заряд энергии, и все были счастливы…» До критики тут далеко, сложно и
говорить о «балансе». Этот цитатный ряд совсем не полностью характеризует
стилистику сборника, и всё же «ощущение радости» и «огромный заряд энергии» при
чтении таких пассажей уступают место ощущению зевоты. К жанру отписки – и
соблазну обойтись общими словами – тяготеет сам формат репортажа,
самодостаточного в своей фиксационной структуре. (Хватаемый за рукав коллегами Файзовым и Цветковым после тех вечеров, на которых сам
бывал, и редко способный ответить отказом на «культурную инициативу» в
написании заметки – сам знаю, сам грешен).
Поэтому мой
поклон тем, в чьих заметках обязательный «джентльменский набор» освещения
события совпадает с глубиной истинного осмысления, а чужая инициатива – с
собственным неравнодушием (которое в жанре, вроде бы обходящемся
«самодостаточной» информативностью, становится ещё более заметным – так же, как
высвечивается и обратное). Выделим тексты Ольги Балла
(рефлексивное сознание которой всё-таки, кажется, позволяет анализу возобладать
над личным впечатлением) о презентациях Глеба Шульпякова,
Михаила Лаптева, Дмитрия Данилова; «заметки наблюдателя» Вадима Керамова об Андрее Гришаеве, чуть приподнимающиеся над
залом и миром в попытках осмыслить атмосферу вечера «внутри» происходящего и
вне его; лаконичное эссе-впечатление Линор Горалик о Сергее Гандлевском;
рецензию Надежды Николаевой на книгу Дмитрия Веденяпина «Что значит луч»,
которая недаром озаглавлена как заметка о книге – и этим осмысляет себя именно
в границах критического высказывания. Тех же аналитических границ
придерживается и единственная в сборнике
статья Дмитрия Кузьмина – попытка осмысления новых (на тот момент) для
условного «сообщества» авторов – Владимира Беляева и Ксении Чарыевой
– в контексте их сходства, различия и литературного происхождения. К
перечисленному можно было бы добавить ещё два-три «неформатных» текста, но из
их количества уже ясно, что «критикой» сборник не изобилует – как в
семантически неукоснительном значении, так и в обозначенных нами условных
границах жанра.
Дискуссия о
состоянии самого жанра между членами жюри премии – упомянутым Кузьминым и
Леонидом Костюковым – важная сама по себе, потому воспринимается изолированно.
Она – не о заметках сборника и вряд ли может служить их концептуальной
манифестацией (текста, который бы придирчиво осмыслял жанровые свойства и
художественную состоятельность номинируемых текстов, в сборнике отчётливо не
хватает – именно он мог бы послужить объединяющей смысловой базой интересного,
но всё же разрозненного целого). Заметки Костюкова – внятно артикулирующие
позицию критической субъективности и противостояние коррупционно-дружеским
началам внутри «замкнутого сообщества», – и ответ ему Дмитрия Кузьмина,
возражающего на «профанное «нравится – не нравится»,
– кажется, перерастают разговор о премии и выходят на разграничение двух
противоположных векторов критического процесса. Первый вектор, представленный
Костюковым, – эссеистическая критика, отстаивающая
произвол вкуса. (Пожалуй, я бы разграничил здесь критику и эссеистику как
смежные, но всё же отличные жанры – именно во втором возрастает значение стиля
и личностного начала). Кузьмин же прежде всего ратует
за контекстно-аналитическую составляющую – и его позиция подразумевает
ограниченность «своим кругом», понимающим терминологические кунштюки, не
приветствующим стилистическую броскость и метафоричность (ценность которых,
явно или неявно, отстаивает Костюков). «Не делающее» ничего с Костюковым
стихотворение, по его программе, не существует объективно – и в этом
чувствуется царапающее и неустранимое противоречие. Возражение Кузьмина, в свою
очередь, настораживает именно полным устранением потребности во вкусовой
позиции (которую тогда подменяет взгляд кураторский, основанный на туманном
понимании «объективной ценности» явления). Истина, как всегда, где-то между.
Что
до второй полемики, развернувшейся в границах сборника (единственный момент,
когда редакция «Культурной инициативы» сочла нужным дать свой ответ на заметку
– принадлежащую Евгению Никитину, который бросает в рамках своего репортажа
инвективу организаторам группы о герметичности московской литжизни),
– то в ней, кажется, всё же оказались правы «культурные инициаторы», говорящие
о представлении литературы на их вечерах «фронтально, от сих до сих». И, как бы ни
хотелось согласиться с представлением о «тусовочности»,
сборник, пожалуй, доказывает всё-таки разнообразие «московских наблюдателей». К репортажам удалось привлечь людей «внешних» – от «почвенника»
Владимира Бондаренко, вспоминающего историю альманаха «Метрополь» и вздыхающего
о прошествии времён «стадионной» поэзии, до прозаика Романа Сенчина,
пишущего о Сергее Шаргунове (оба, как ни крути,
скорее гости вечеров «Культурной инициативы», нежели завсегдатаи). От
Ирины Роднянской (возвышающейся столпом в этой критической иерархии) до лидера
издательской деятельности Юлии Качалкиной; от
нечастого гостя означенных презентаций, критика, культуролога и япониста
Александра Чанцева, до мандельштамоведа
Ирины Сурат. В целом перечисленные имена, наверное,
не слишком характерны для сборника – хотя бы ввиду единичного присутствия в
книге каждого из них. Основной состав авторов сборника – «такая-растакая московская тусня,
узнающая саму себя на литвечерах», как не без
язвительной иронии, но и с долей правды характеризует Костюков целевую
аудиторию вечеров, – отграничен от «непосвящённых» не только барьером снобизма,
но и представлением о профессионализации. Где кончается одно и начинается
другое – как всегда, вопрос, заслуживающий отдельного, ситуативного
рассмотрения.
Сборник,
охвативший лишь два сезона «Культурной инициативы» – 2010/2011 и 2011/2012, –
уже с большой долей условности можно назвать «срезом литературного настоящего».
Закрытие «Билингвы» и «Улицы «ОГИ» положило конец, по классификации Людмилы Вязмитиновой, «периоду кафе и клубов» и обозначило переход
к «библиотечно-музейному формату», да и в целом литературная жизнь уже не та,
что пять и семь лет назад – хотя бы в связи с расколом, вызванным политизацией.
В этом смысле эпоха, отражённая в разрозненных заметках, ещё ждёт исследователя
именно с этой стороны, а продолжение сборника (которое, надеюсь, случится) с
неизбежностью влечёт за собой сравнительный анализ этапов московской
литературной жизни.
Сергей Чупринин. И так
далее. – М.: Время, 2017.
Карманный
формат новой книги Сергея Чупринина по сравнению с
его недавними увесистыми томами, демонстративная игривость предисловия
(«Придумал книжку – и жить сразу стало не скучно. Всем советую – как противовес неважному самочувствию и дурному
настроению») поначалу ошеломляет. А ошеломив, заставляет задуматься о
его причинах. Ироническая попытка соответствия временам «несоветского»
самиздата – когда каждый может «придумать книжку» и выпустить её без особых
затрат?.. Словно бы и не для широкого отклика. Словно бы «для каких-то
«неведомых друзей» и хоть «ни для кому»,
по Розанову, – или следуя принципу «чем меньше читателей, тем лучше надо
писать. Потому что всё делаешь как для себя, а не для какого-то неведомого
многомиллионного читателя» (Наталья Иванова). Это отграничение своей частной
ниши, по сути, близко к локальной структуре личной ФБ-страницы, – но в случае с
Чуприниным характерно принципиальным, консерваторски-поколенческим отстаиванием формы именно
бумажной легитимации.
Книга –
своеобразный постскриптум к двум предыдущим «чупринианам»:
«Критика – это критики» (2015), откуда републикована
ключевая статья «Дефектура», и «Вот жизнь моя. Фейсбучный
роман» (вышедшей в том же году). К последней, пожалуй,
карманное издание близко в наибольшей степени, так как основную его часть
составляют именно «фейсбучные» заметки, уже несколько
лет дающие поводы для полемики на странице одного из самых популярных
российских литературных блогеров, главного редактора
журнала «Знамя».
«Проводимая
последовательно гипотеза» о «критике как равноправной части словесности», когда
«не только об идеях, но и об их [писателей] личностях можно рассказывать, и
рассказывать интересно», впервые оказалась апробирована Чуприниным
в ситуативной роли прозаика, которым тот почувствовал себя в фейсбучных новеллах (см. нашу рецензию в «Homo Legens» № 1, 2016). Вот он и
рассказывает.
С «длинной
фанатической мыслью» (по Блоку; мыслью, чаемой автором этой книги как примета
завершённого и протяжённого во времени критического высказывания) об «ушедшем в предание литературоцентризме».
С
базирующимся на цитате из Тютчева метасюжетом «новых
гостей», которые садятся за «уготованный им пир». Пир, на
котором, согласно ностальгическому вздоху Чупринина,
не останется места приверженцам традиций – в том числе и традиции литературоцентрической.
С поколенческим сожалением о «размывании цитатной базы», чуть
насмешливым взглядом на запальчивое молодое поколение, выкрикивающее о «боязни
такого провала, как у Набокова» (да не видать, не видать, – хочется успокоить с
позиции этого задиристого поколения, в подтверждение чупрининских
мыслей, – нам ни «провала Набокова», ни успеха Чупринина).
И – с недоумением, но всё же скорее горделивым, чем вопрошающим, – о том, что
журнальные коридоры полнятся и профессионалами, разъярёнными честным
редакционным отказом, и неловкими графоманами, а редакторский портфель –
радостными литературными находками. Почему так происходит – и экспертное мнение
не перестаёт быть значимым вне зависимости от объективного отсутствия литературоцентризма?.. Не даёт ответа. «И нервничают, и
ночами не спят, и места себе не находят в ожидании ответа…», – как тут не быть
– при внешней вроде бы констатационности
– плохо вуалируемому злорадству? И одновременно чувствуется самоуспокоение о
значимости литературы, «собственный сок» которой и объёмен, и наварист. Да и
чанов и бутылей, где литература варится в этом «собственном соку», столько, что
не хватает мотивации – не только для метафизической вместимости собственного
черепа относительно всех этих явлений, но и для простого учитывания
факта их существования.
Контраст,
особенно явный в двух соседних новеллах, тоже становится внутренним сюжетом
книги, – различие «сумасшествия тихого», редакционной суеты сует (и правда
насыщенной, не страдающей недостатком ни текстов, ни пишущих, ни явлений) – и
локальной рецепции этих текстов, пишущих и явлений, когда в цене именно отклик.
В заметке, опубликованной рядом с этим афористичным двустрочием
о «тихом сумасшествии», случайно встреченная в метро женщина читает чупрининскую книжку на глазах автора, пробуждая у самого
автора «чувство нужности кому-то, кроме родных и близких». Но ведь это и о
каждом пишущем сегодня, когда лайк, комментарий,
любое свидетельство о внимании – едва ли не повод для разрастания полноценной
иллюзии отклика – в отсутствие отклика полноценного и в ситуации этических
преград для его намеренного раздобывания.