Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2017
Александр Михайлович Стесин (род. 26 сентября 1978, Москва) – русский поэт.
В
1999 г. окончил литературный факультет (отделение поэтики) университета Баффало, в 2000 г. — курсы по французской литературе в
Сорбонне. Публиковал стихи на английском и французском языках, однако главным
образом является русским поэтом. Поэзия Стесина лежит
в русле постакмеистической традиции, развивая
творческие поиски таких авторов, как Бахыт Кенжеев и Сергей Гандлевский. В
рецензии на сборник «Часы приёма» Владимир Гандельсман
пишет: «Приверженность Александра Стесина к
классическим образцам выражается прежде всего не в
формальном, а в содержательном — в неотступном внимании к вечным вопросам
бытия. Художническая зрелость проявляет себя по-разному, в частности, в умении
„решать“ эти вопросы не в лоб».
Стесин
также выступает как эссеист, прозаик и переводчик на русский язык современной
американской поэзии (в частности, Роберта Крили, преподававшего Стесину в университете Баффало).
Стихи, проза и эссе печатались в журналах «Новый Мир», «Знамя», «Октябрь»,
«Иностранная Литература», «Звезда» и др., а также в многочисленных антологиях. Автор трёх стихотворных сборников, лауреат международного
литературного конкурса «Tamizdat» (2007), конкурса
им. Гумилева «Заблудившийся трамвай» (2007), дипломант премии «Московский счёт»
(«Лучшие книги года») за сборник стихов «Часы приема» (2011), финалист
российско-итальянской поэтической премии «Белла» (2014), лауреат «Русской
премии» за книгу «Вернись и возьми» (2014). Подготовил к печати
антологию «Современная русская поэзия в Америке». Куратор серии литературных
вечеров в Нью-Йорке «Трилогия», член редакции журнала «Интерпоэзия».
Стихи Стесина переводились на английский, французский
и итальянский языки.
Имеет
также медицинское образование, кандидат медицинских наук, работает
врачом-онкологом. В 2010 г. жил в Гане, где работал врачом под началом
международной благотворительной организации. О своей работе врачом в Гане Стесин написал повесть «Вернись и возьми» (2013). С 1990 г.
живёт в США .
С Александром Стесиным
беседовала Лилия Газизова.
Г. – Саша, среди коллег, среди нашего
общего круга, так скажем, вы человек достаточно известный: поэт, прозаик, у вас
более сорока публикаций в «Журнальном зале» в очень
приличных изданиях. Скажите, пожалуйста, ваше совмещение литературной
деятельности с врачебной – насколько вы чувствуете себя в этом гармонично? Есть
канонический ряд писателей, которые совмещали эти ипостаси, но тот же Антон
Павлович Чехов в какой-то момент всё-таки ушел из медицины. Я сама шесть лет
проработала детским врачом и ушла, поскольку считала и до сих пор считаю, что
двум богам не служат. И мне кажется, что это две такие глыбы, две такие
вселенные, которым, в принципе, надо отдаваться целиком. Как у вас получается,
то есть где начинается поэт, где заканчивается врач, или это две половины
одного целого? Или, в сущности, это одна вселенная?
С. – Это одна вселенная. У меня всё
немножко по-другому, чем у большинства врачей-литераторов. Потому что у меня
первое образование как раз литературное, а потом уже медицинское. И раз уж речь
зашла о прозе, у меня в 2016 году в «Знамени» вышла повесть под названием
«Птицы жизни», мемуары, что ли, или полумемуары… Всё, что я пишу, это такой полу-fiction,
но там я действительно много вспоминаю о своей литинститутской юности,
литинститут – американский, естественно. В Баффало
мне преподавали корифеи американской поэзии, Роберт Крили, Чальз
Бернштейн, благодаря этому я попал во Францию окольными путями, хотя должен был
попасть в Россию… Я как-то совсем далеко ухожу от вашего вопроса.
Г. – Уходѝте.
С. – Вот, получилось так. Это был
литературный факультет Баффаловского университета,
естественно, речь шла о литературе на английском. Никакого отношения к русской
литературе это не имело, но у меня получилось всё наоборот и вопреки:
пока я там учился, я как-то плавно перешел на русский. Я перестал писать
по-английски, и стал писать только по-русски.
Г. – Вы поступали в Баффало,
представив работу на английском языке?
С. – Да, я писал изначально
исключительно на английском языке. Я приехал в Америку, когда мне было 11 лет и
в какой-то момент, как нормальный эмигрантский ребенок, перешел на английский.
Что-то я начал пописывать уже в старших классах, но, в основном, я писал
по-английски. По-русски начал писать только в университете. Мой учитель Роберт
Крили отреагировал таким достаточно неожиданным образом, он сказал: «Ну, раз
так, тогда тебе нужно съездить в Россию и там пожить, по крайней мере,
несколько месяцев. Изначально проект был в этом. Естественно, я был бедный
студент. И я поехал на его деньги, он из своих грантов мне собрал несколько
тысяч на поездку.
Г. – Это характеризует и его
человеческие качества, и вас как талантливого ученика.
С. – Нет, это характеризует его
человеческие качества, просто исключительный был человек. Потом все это в
последний момент провалилось, поездка в Россию, а деньги уже были и я вместо
этого поехал во Францию. Я провел год в Париже, учился в Сорбонне на отделении
французской литературы. И пока я там учился, у меня закончились деньги. Я начал
подрабатывать лаборантом в институте Пастера.
Г. – Как вы туда попали?
С. – Через знакомую.
Г. – То есть такая низкопрофессиональная
работа, но место прекрасное?
С. – Место прекрасное, да. Завлаб
предлагал остаться мне там в качестве аспиранта.
Г. – Без профессионального образования?
С. – У меня было университетское
образование, хоть и литературное, но я брал какие-то курсы биологии, не был
совсем чужд. И потом уже оттуда я подал документы в мединститут в Америке. То
есть это меня заинтересовало и я решил заниматься био-медицинскими вещами. Потому что нужно было чем-то
заниматься дальше, либо идти на «ЭмЭфЭй», то, что вот
здесь делают, по литературе…
Г. – Что такое «ЭмЭфЭй»?
С. – MFA – это магистерская программа в
области изящных искусств на Западе. Это ступенька для тех, кто собирается
строить академическую карьеру при каком-нибудь университете, преподавать
словесность, писательское мастерство и так далее. Все, кто собирается
заниматься дальше литературой, если не все, то многие, идут на этот MFA. Но я
как-то не видел в этом особого смысла, так как писал на тот момент
исключительно по-русски. Русские стихи в Америке особо не кормят (смеётся), во
Франции оставаться я не собирался и решил, что нужна профессия, и почему бы и
нет? И долгое время потом, когда я уже учился в мединституте, передо мной
стояла такая психологическая дилемма – служение двум богам, или-или, «и» не
бывает, и так далее. Но потом с годами всё ушло. То есть я не вижу перед собой
такой дилеммы. Во-первых, я врач, и это главное.
Г. – Это главное?
С. – Ну конечно. Я всю жизнь что-то
пишу, но вот так определять себя, говорить, что я – поэт или писатель, это, мне
кажется, немножко такой моветон.
Г. – Ну почему? Мне
кажется, человек, который стесняется или чувствует неловкость, говоря «я –
поэт» (я, кстати, тоже чувствую неловкость), придаёт этому слову больше смысла,
чем есть на самом деле. На самом деле, поэт – это человек, который пишет
стихи.
С. – Да, правильно, безусловно. Но это
не профессия. Поэтому, когда ставится вопрос – медицина или
поэзия, это, мне кажется, немножко неправильная постановка вопроса, потому что
одно – это профессия, а другое – нет. Писание стихов – это не профессия.
Г. – А если бы присуждали Нобелевскую
премию, какую бы выбрали – по медицине или литературе?
С. – Учитывая, что мне это ни в коей мере
не светит, можно хоть по экономике выбрать (смеётся). Вот. А потом я понял, что
одно другому не мешает, а, скорее, наоборот, помогает. Любой пишущий человек
должен найти свой уголок. То, чем я занимаюсь в профессиональном плане, в
принципе, меня определяет, «кто я есть». Раньше мне казалось, что ни в коем
случае не надо писать о своей врачебной деятельности, потому что мухи отдельно,
котлеты отдельно. Теперь мне кажется совсем наоборот, именно об этом и нужно,
потому что…
Г. – Потому что вы это знаете.
С. – Ну да. А всё остальное – это общее
место.
Г. – Вы говорили, что на вас сильно
повлияли поэты группы «Московское время».
С. – Да.
Г. – Некоторые из них живут в Нью-Йорке.
С. – Ну есть Сергей Маркович Гандлевский, который живет в Москве.
Г. – Это совпадение, что вы оказались в
Нью-Йорке?
С. – Когда я впервые познакомился с
поэзией «Московского времени», и она произвела на меня столь сильное
впечатление, ни один из них тогда не жил в Нью-Йорке. Бахыт
тогда жил в Монреале, Цветков жил в Праге, Гандлевский,
соответственно, в Москве, я никого из них не знал. Познакомился с ними намного
позже. Они были такие кумиры моей юности в плане стихов.
Г. – То есть вы достаточно рано с ними
познакомились? Потому что дойти до «Московского времени» в юности, это надо
было дойти.
С. – Ну, пожалуй…
Ну вот я читал, когда учился в школе, американской, естественно, школе, весь
джентельменский набор, серебряный век и так далее, а потом я как-то совершенно
перешёл на английский. Надо сказать, что в Баффало
нам преподавали не только американскую поэзию, там были обзорные курсы –
европейская поэзия 19-20 веков, азиатская там, африканская, ну много, мировая
поэзия, в общем. Были там и Ахматова с Маяковским в переводах, но это всё
неинтересно, потому что я могу на русском прочесть. Но я как-то на втором, что
ли, курсе прочёл книгу «Осень в Америке» Бахыта Кенжеева, это, кажется, была
вторая его книжка, 84-ый год, если я не путаю, она вышла, когда он был в
Америке , и она для меня всё перевернула, и я начал
уходить в русскую поэзию. Потом я прочёл Цветкова, Гандлевского, Сопровского, вот с них всё началось.
Г. – Следите ли вы за публикациями в
«Журнальном зале», за новинками, за новыми появляющимися поэтами, знаете ли вы
поэтов, которые появились в последнее, скажем, десятилетие? Какие журналы вы
читаете?
С. – Читаю я «Журнальный зал», в
основном. Слежу за всем, что появляется, за обновлениями. Естественно, читаю
тех, кого знаю. А многое так. Вслепую. Из тех, кто появился за последние 10
лет, то есть, скажем, из тех, кто моложе меня… Хочется, в первую очередь,
назвать моего замечательного друга, поэта и мыслителя, критика, эссеиста Льва
Оборина. Молодой человек, но совершенно замечательно
всё, что он пишет. Невероятно эрудированный и талантливый. Еще очень важный для
меня автор – это Керрен Климовски,
прекрасный драматург и прозаик, вообще человек удивительной судьбы. Она живет в
Швеции, где у них с мужем, музыкантом Элиасом Файнгершем, свой театр. Владеет каким-то умопомрачительным
количеством языков. И пишет, на мой взгляд, исключительно талантливые пьесы и
рассказы. Есть, разумеется, и другие молодые авторы,
заслуживающие внимания, но, во-первых, я не всех знаю, а во-вторых, не хочу
кого-то обидеть, не упомянув. Так что не буду пытаться составить список,
а ограничусь этими двумя именами.
Г. – Где в литературе вы видите себя
через 10 лет? То есть вы хотите писать стихи, прозу?
С. – Ой. Трудно сказать.
Г. – Вас несёт, вы подчиняетесь некоей
стихии, либо вы как-то выстраиваете свою литературную биографию?
С. – Я выстаиваю не биографию, но я, на
самом деле, человек проектов. Я себе выдумываю проекты. В данный момент я
преимущественно пишу прозу, такую вот полуавтобиографическую
со всякой медицинской, больничной тематикой. Это некий проект, потому что мне
кажется, что это не вытоптанное поле личного пространства какого-то. И в
последние несколько лет я довольно сознательно решил, что буду писать вот это.
Пока что. Через десять лет, ебж, как говорил Лев
Николаевич, если я буду писать, то, надеюсь, это будет совсем что-то другое. То
есть будет другой проект.
Г. – А сейчас готовится где-то книга к
изданию?
С. – Сейчас только что вышла. «Путем
чая» в НЛО. Это травелог и стихи, там две части.
Г. – Вы чувствуете свою оторванность от
русской литературы?
С. – От русской литературы? Я бы сказал,
скорее, от литературной тусовки.
Г. – То есть русская литература не
принадлежит России?
С. – Нет. Всё-таки литература и
литературная тусовка этот разные вещи.
Г. – Тусовка
вам нужна?
С. – Видите, я даже в Нью-Йорке не
выбираюсь особо никуда, потому что у меня нет времени. Я и поэтому, может,
грущу. Не из-за тусовки, а потому что не так часто
вижусь с друзьями, как хотелось бы. А так… да нет, скорее,
если бы было больше свободного времени, хотелось бы тратить его на либо на
чтение, либо на свою графоманию. Не на тусовку.
Тусовка очень нужна человеку двадцатилетнему там,
двадцатипятилетнему. Потому что это среда, которая формирует тебя. И в этом
смысле я, конечно, очень благодарен Баффало, потому
что там была именно среда сверстников, американцев, ни с кем из которых я не
общаюсь сегодня, за исключением моего друга Эрика, который главный герой в той
самой повести.
Г. – Эмиграция существует сейчас?
С. – Я думаю, что не существует, мне кажется
это дело прошлого. И, кстати сказать, проблема русско-американской поэзии
именно в этом – эмиграция закончилась. Нет смены поколений.
Г. – Вот эта могучая русская
нью-йоркская поэзия, грустно говорить, она заканчивается. Нет?
С. – Ну, дай бог всем здоровья. До
120-ти и так далее. Но, в общем, никто моложе не становится. И это очень
чувствуется на самом деле, потому что я вот помню – 10 лет назад, 15 лет назад
все было по-другому, все тогда были гораздо увлечённее
литературным процессом, русским нью-йоркским, и я там постоянно устраивал
чтения, и так далее. И что-то постоянно происходило, была среда. Потом
появились какие-то новые люди, малознакомые. А те, кого я любил и продолжаю
любить, они стали старше, может быть, немножко устали от всего.
Г. – От жизни?
С. – Ну, не от жизни, а от бурления.
Г. – Это и есть жизнь.
С. – Ну, да. Я литературное имею в виду
бурление. Я помню, году так в 2005-м, тогда Цветков только-только приехал, нет,
в 2005-м он только приехал в Америку, а в 2007-м – уже в Нью-Йорк, вот, тогда я
устраивал литературные чтения Кенжееву, Цветкову и Гандлевскому, который приезжал из Москвы, тогда было чуть
ли не первое чтение «Московского времени». У меня было такое место – кафе Файвси в Виллидже, которое могло
вместить, наверное, человек 40-50, потому что я не рассчитывал, что на вечер
русской поэзии в Нью-Йорке придет больше людей, но там было человек за сто,
наверное. Это был абсолютный аншлаг. Людям было негде стоять и сидеть, в общем,
вот такие были времена.
Г. – Поговорим, как говорят, за сегодня.
С. – Человечество читает фейсбук. И наше восприятие информации очень изменилось. Один человек, не помню кто, он занимается информационными
технологиями, работал в Гугле, что ли, говорил
довольно интересные вещи о том, что наш современный образ жизни это будто
человек всё время играет, сидит в казино, потому что он компульсивно
проверяет сообщения, проверяет е-мейл, фейсбук, и это
как рулетка: то ли тебе выпадет что-то интересное, что ты сейчас схватишь и
дальше пойдёшь, то ли не выпадет, такая азартная игра. Мне показалась
интересной эта мысль.
Г. – Ну, может, не азартная игра, но мы,
действительно, хватаем и смотрим, что там в почте, что
в мессенджере, и боимся то ли опоздать, то ли не успеть, то ли отстать.
С. – Да, да, да. И при этом твоё
внимание постоянно рассеивается. Потому что оно постоянно скачет.
Г. – Время не романов. Романы читают
критики, обозреватели литературы, преданные читатели.
С. – Вот, и мы все говорим – это потому
что мы такие занятые, потому что времени не хватает, да нет, это потому что
наше внимание рассеивается, потому что наши умственные способности сильно сели.
Г. – И вообще, то ли рассказ написать,
то ли пост.
С. – А пост прочтут гораздо больше
людей.
Г. – Технологически это очень близко –
написание рассказа и написание поста. Жанр поста он же тоже совершенствуется.
То есть в малом сказать о многом, использовать выразительные средства. Это те
же задачи.
С. – Это немножко другие задачи, мне
кажется: как бы близко, но тут ещё ты конкурируешь с котиками. И ты всё время так или иначе об этом помнишь. Пост должен привлечь к
себе внимание так же, как привлекают к себе внимание сенсационные таблоиды. Он
должен быть коротким, хлёстким и завлекающим, чтобы хоть кто-то отвлёкся от
фотографий. На большее рассчитывать не приходится. Мне кажется, я сейчас вижу
кризис поэзии.
Г. – Я тоже вижу кризис поэзии.
Читателей мало. Стихи не должны лежать, они должны звучать, поэзия, как любой
вид искусства, имеет склонность к устареванию. А при современных возможностях
сохранения информации останется всё.
С. – Вот это и есть перепроизводство.
Останется всё, значит, не останется ничего.
Г. – Да. И найдётся, образно говоря,
юноша со взором горящим, какой-нибудь аутист. Который будет читать и выуживать.
С. – Ну это такой мандельштамовский
гипотетический читатель.
Г. – Есть ли будущее у поэзии, есть ли
будущее у нас, тех, кто пишет стихи, кому это нужно? Ну
понятно, если звёзды зажигаются, значит это кому-нибудь нужно.
С. – Просто день сегодня такой пасмурный,
дождь собирается…
Г. – Дождь собирается, будет гроза и всё
разрядится.
С. – Точно! Потом солнышко выйдет.
13 июня 2017, Нью-Йорк