Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2017
Валентина Петрова родилась в 1988 году в Москве, закончила
факультет журналистики Московского государственного университета. Работает
журналистом.
2013, 2015 — лонг-лист литературной премии
«Дебют» в номинации «Малая проза».
2017 — лонг-лист литературной премии имени
Александра Пушкина «Лицей».
ВЕЛИКОЕ ПОЛЕ
Не от будущего тошнило, не от грусти тянуло заплакать, не болезнь тянула и ныла внизу живота. Агния оказалась беременна. Совсем немного, недель на пять, «на одну восьмую беременна», – подсчитала она в уме. В экране аппарата УЗИ зародыш походил на пятно в космосе. Сверхмощный телескоп докладывает. «А можно бы было показывать его по телевизору, – подумалось Агнии. – По пять минут. Передача-пятиминутка «Вы беременны». Женщины будут украдкой включать телевизор в полночь, замирать и придумывать имя. И мягчеть сердцем. А с утра снова проснутся жестокими». Агния смотрела на экран, врач на Агнию, ждал, когда она завизжит от восторга, сомкнул губы, чтобы выдохнуть «Поздравляю!» и никак не мог дождаться.
Нежеланная беременность? – решил уточнить он.
Неожиданная. – Ещё внезапная, удивительная, ни с чем на свете не соразмерная, страшная.
Сохранять будете?
Посмотрю.
Тогда идите к своему гинекологу, он даст рекомендации, – врач обиделся. Он всё-таки надеялся, что она завизжит. «Никто не радуется беременности, – сердился он, пока Агния одевалась, – все сразу думают: ни минуты тихого дома больше, только шум, много шума, неумолчный шум, только плач, смех, игрушечный барабан, осёл говорит «иа-иа», «баю-бай, засыпай, вырастай, переезжай и не сердись на маму», «пап, покатай меня». Он весь грустил по младенцам, которым не давали родиться. Врач был еврей, он любил детей, завёл семь от трёх жен, помнил всех по именам и старался не проливать семени на землю, хотя был совершенно не религиозен.
Тебе-то не рожать, – сказала Агния уже в закрывшуюся дверь.
В кабинете гинеколога села лицом к окну, чтоб смотреть на крышу соседнего дома: пусть кто-нибудь вылезет на неё и помашет рукой, а потом скажет: да или нет. Хоть как-нибудь скажет. Прокричит в форточку, поднимет плакат, закивает головой. А то сама ты твердо решаешь: да. И передумаешь: нет, не сейчас, никогда. Потом снова «да». И вдруг чувствуешь, что не ты управляешь собственной жизнью, а она тебя куда-то ведёт, да не ведёт — тащит за волосы, коленями по асфальту, а ты пытаешься за что-нибудь уцепиться. Всё это — пока врач одним пальцем набирает: «Агния Ломко».
Гинеколог поднял глаза на Агнию Ломко и смотрел прямо, смотрел долго, изо всех сил смотрел.
Полных лет, говорю, сколько? – оглушил.
Тридцать девять.
Отлично. Смотрите, – взмахнул гинеколог листом бумаги в левой руке, потом в правой, – вот предписания на случай, если хотите сохранить беременность, а вот, если хотите… мммм… удалить. – Положил оба на стол. Гинеколог Агнией не впечатлился, он больше любил Агату Кристи. Поэтому захотел, как Пуаро, «проверить свою маленькую догадку»: посмотреть, к какому листу Агния потянется первым, узнать, чего она в душе хочет. Агния схватила обеими руками два листка сразу — она тоже любила читать Агату Кристи, а психологических опытов над собой не любила.
Имейте в виду, – поскучнел врач, – если вы склоняетесь к варианту, назовём его так, удаления плода, у вас примерно неделя на действия. Потом труднее.
А что тут написано? Это ж не рецепт, но адрес.
Наша клиника — семейная! Мы абортов не делаем. Но вы можете пойти туда, где нет принципов. Сделать там.
Дверь закрылась, гинеколог уронил голову на стол. Ему хотелось заварить крепкий сладкий чай, добавить туда лимон, сделать бутерброды с белым хлебом, маслом и сыром, лечь на диван и бесконечно читать Агату Кристи. Ещё — пойти в театр на комедию, чтобы послушать, как женщины смеются, они очень по-разному смеются, громче и тише, редко и по любому поводу, но только не в его кабинете.
Агния села покурить на заборчик и сразу потерялась — курить, не курить? То есть — рожать, не рожать? Решать? А как решать? Рядом из кафе вышел охранник, тоже покурить. Попробовала подмигнуть ему. Тот встревожился, смутился духом и убежал назад без перекура. Агнии стало горько. Только что был сложный вопрос — жить туда или жить сюда, по очереди твёрдо и бесповоротно выбирала то «Рожу!», то «Аборт!», и вдруг осталась одна обида. Даже во рту пересохло. Агния облизала нёбо, подняла руки, опустила.
«Лицо трогать нельзя. Запрещено. Не трогай лицо, а то в лицо ударю», – уговаривала себя Агния. Потрогать лицо — плохая примета. К слезам. Руки сами поднялись, и рукава опали к локтям, а пальцы провели под глазами до висков. Ощупали лоб и подбородок. Подлая правая не удержалась и изучила нос, задержавшись в особенности на кончиках. Ладони приникли к горящим щекам и упали на колени.
«А что, хорошее лицо, – уговаривала себя Агния, – мягкое такое», а сама встряхивала головой, чтоб тёмные волосы закрыли его. И сама же откинулась назад, чтобы отразиться в зеркальной витрине кафе. Повернулась к ней и заплакала. Не знаю, почему мы сами напоминаем себе о плохом, наверное, хотим делать себе больно.
Хорошее лицо. Мягкое такое. Небольшие морщинки разбежались под глазами. Щёки обтянули скуловые кости, шею измяло временем. Агния боялась стареть. День за днём менялось лицо, очень тихо, и она не любила смотреть в зеркало: кто вообще умеет правильно посмотреть на себя в зеркало? Чтобы увидеть не то, что он думает, а то, что на самом деле? Агния видела там старость с пятнадцати лет, ещё можно было радоваться, а она уже видела, как проваливаются щеки, как опухают глаза и седеют волосы. Мы все не те, что должны быть. Совы не то, чем кажутся при поверхностном знакомстве. Осенью солнечные лучи не горячие, а холодные. Агния встала с забора и пошла, вытирать слезы не стала. Всё равно никто не станет долго смотреть ей в лицо.
Вернулась на работу. Послушала, как между полок перекрикиваются: «Ты не видела бездну? Тут две должно быть! – На складе лежат!». Книги чуть выдвинулись с полок от напряжения, как будто вытянули шеи, книги хотели узнать, что она решит. Давным-давно Агния заметила, что вещи как-то относятся к людям. Непостижимым образом. Любят и презирают. Одна юбка портит день, вторая исправляет, кольцо сваливается с пальца, чтобы его нашёл кто-то другой, но только книги интересуются людьми самими по себе. Может, потому что книги живут стаями, они могут сбиться в шкафу и наблюдать, чем люди живут.
В комнате для одежды и людей на сейфе сидел Женя и что-то увлечённо читал. «Прогнать его в зал, что ли, – и тут же передумала, – Да ладно, пусть сидит». У Жени лицо из одних костей, на которые туго натянута медовая кожа, а почти посередине торчит одна длинная, от виска до виска, чёрная бровь, и ниже — широкая белозубая улыбка. Поэтому он немного смахивает на «их разыскивает милиция». Когда продавец-консультант Женя подходит к покупателям и спрашивает «Чем вам помочь?», у них книги из рук падают. Поэтому Жене поручали только таскать, пересчитывать, переставлять, вносить в базу. И переименовали в продавца-носильщика.
Как дела, филолог? – швырнув сумку на свой стол, поинтересовалась Агния.
Я не филолог, я лингвист! – прогудел Женя. Лингвистика, считал он, была на два порядка умнее и лучше филологии, так что «филолог» было очень обидно. Днём, когда в книжном магазине пусто, Женю дразнили филологом. В книжном магазине все друг друга поддразнивали. Аню почему-то называли голой библиотекаршей, та монотонно бормотала в ответ: «Бляди. Суки. Сволочи. Уебаны». Свету просили найти в базе роман «Идиотка», а когда Света докладывала «Нету», смеялись. Агния села за стол, запустила руки в волосы. Книги, когда их очень много, излучают энергию притяжения странных людей, поэтому в книжном магазине работали чудики, обслуживали безумцев. Старух в вуалетках, отдалённых потомков Клеопатры, изобретателей двигателя времени и вечной машины, сумрачных студентов-революционеров – руки в карманах, скандалистов с красными от обиды глазами, слепых букинистов. «А над всем этим — стареющая императрица», – заключила она про себя. И зарылась в бумаги.
Поработала, пошла к подруге. Та уже сутулилась над чашкой кофе в соседнем кафе. Взяла себе сначала тоже кофе, и сразу передумала — чаю.
Я беременна, – объявила Агния. Подруга сказала:
Поздравляю,
и заплакала. У подруги вот-вот должны были родиться двойняшки, она так и представлялась: «Меня зовут Юля, у меня двойняшки. Удивительно, правда? По линии деда у всех двойняшки». Двойняшек всё никак не получалось зачать — не с кем, некогда, некуда, да и незачем, но Юля ждала, когда они родятся. Ну а вдруг. Авось. Поэтому Юля плакала, смотрела на Агнию: как, у этого существа с подтаивающим лицом, с пухлыми ручками, не дотянувшем ростом до метра шестидесяти — ребёнок во чреве? Настоящий ребенок? А где тогда мой?
Агния пожалела подругу: хотеть ребенка и не иметь — разве не ужасно? Потом подумала и пожалела себя: иметь ребенка и не хотеть — ведь хуже? Встала и пошла, не попрощалась, даже чай не допила. Не оглянулась. Попросила у всего прощения, потому что мы перед всем виноваты, очень виноваты.
А на работе были счета, накладные, потом приехали бестселлеры — сорок экземпляров — надо было принять их, чтоб они захватили весь кабинет. И вечером закрыть книжный магазин на замок.
Любовник сидел на кухне, ел суп с лапшой, низко нагнулся над тарелкой, так, что ей видно было только тёмные ресницы, прекрасные. И хлюпал супом он прекрасно, Агнии тоже захотелось есть. Налила себе тарелку, села напротив, попробовала суп, подняла голову и ощутила себя в музее: на стене тёмная рама, ей когда-то показалось, оригинально, рама без картины, а в ней — «Любовник, обед» (холст, масло). Светлые волосы цвета куриного бульона в тарелке, на фоне тёмно-зеленой стены. Он ждёт, когда что-нибудь произойдёт, когда он сумеет освободиться от себя. Захотелось вырвать его из картины и вернуть обратно. К себе.
– Я беременна, – выпалила Агния. Пожалела сразу.
– Будешь рожать? – спросил любовник спокойно. Схитрил. Скажи он «Сделай аборт» или «сохрани ребенка», Агния заявила бы «нет», а так — потерялась:
– Не знаю, – сказала она, а любовник схватился за эти два слова и рассказал, сколько раз она пила вино за этот месяц, сколько транквилизаторов глотала перед сном, сколько ей лет, сколько раз он лежал в больнице, сколько они зарабатывают — сколько причин у них, как говорил гинеколог, «удалить» зародыш. «Против» было только одно: сама по себе Агния была когда-то красивой женщиной, а с ребенком в животе — чистым будущим. Но невесомые аргументы в расчёт не берут. Сказала «я сделаю аборт» и ощутила, как всё как будто существует без неё, словно и собственная кухня никак её не касалась — погостит и уйдёт. Но стало и легче.
– Не расстраивайся, – обняла она его, – сделаю аборт. Не уходи.
– У меня пациент повесился.
Агния испугалась, но слов, которыми можно было бы утешить, не было. Любовник был только для неё любовник, а для других — психотерапевт, восемь лет в профессии, наркологический диспансер, человек, которому можно без страха прокричать, что у царя Мидаса ослиные уши, а он ответит, что ты хороший.
И как ты себя чувствуешь из-за этого? – тут же поправила себя: – Давай французского бульдога купим?
Только палевого.
Включили компьютер, начали искать, смотрели фотографии щеночков, Агния плакала. Она хотела ребенка, в котором сейчас всего пять миллиметров и нет головы, этого самого круглого ребёнка хотела, но сильнее хотела Антона. Хотела ползать по нему и ворковать. Слушать, как он рассказывает любовные истории, а потом пытаться представить, что это тоже было: семнадцатилетний, он едет в метро к длинноносой женщине, с бутылкой вина и ананасом в руках. Он волнуется. Пробует пригладить волосы. Волосы вновь падают на лицо. Почти бежит по улице. Звонит в домофон. Оттуда голос, смешно, голос из домофона всегда ждёшь, и всегда он нежданный. Через две ступеньки по лестнице. Перед ним открывается дверь. Он улыбается, хотя ещё помнит последнюю встречу, когда женщина вдруг вскочила с дивана и убежала в расстёгнутой рубашке. Длинноносая тоже улыбается: он нравится ей, такой, с ананасом в руке, сам нездешний и смешной, как ананас. Стоп. Не получается. Те, кого мы знаем сейчас, раньше были другие. Мы не умеем это осознать.
В понедельник пошли вместе к врачу. Тот, согласно утверждённой процедуре, заставил обоих поклясться, что им не нужен общий ребенок, разломить печенье и съесть, только тогда подписал рецепт. Во вторник выпила таблетку от ребёнка, весь день лежала, очень больно, в среду взяла отгул, лежала и снова плакала — хотелось младенца, держать его в руках, маленького такого, привезли французского бульдога, обнимала его и плакала в шерсть. Антон ушёл на встречу одноклассников, все на десять лет моложе Агнии, особенно женщины, от этого тоже хочется плакать. Бульдог смотрел так, будто презирает её, это взбодрило: в четверг пошла на работу. У двери магазина уже толпились продавцы. Открыла дверь и вдруг заметила, что книги перестали переговариваться. Обошла весь магазин. Нет, не говорят, боятся чего-то. Тревожно стоят на полках. Некоторые даже перевёрнутые.
Поправить книги, – приказала и пошла дальше. Служебные помещения тоже изменились. Раньше Агния ходила по запутанному лабиринту, который стерегли страшные тени, а вёл он к царскому трону. Теперь шла тюремным коридором на расстрел. Там уже сидел Женя и читал книжку, от этой картины Агнии вдруг стало легче: хоть что-то не изменилось в этом распадающемся мире.
Привет.
Я не фи… Не п-понял, – сбился Женя.
Хочу стать лучше, – уселась Агния за стол, а Женя отбросил книжку, опёрся на стол и наклонился к ней:
Что случилось?
Ничего.
Хорошо, т-т-тогда другой вопрос. Что случилось?
Аборт вчера сделала. Странное чувство.
Срок?
Около пяти недель, я не дура, на опасный аборт не пойду, – Агния отозвалась беззаботно, замерла: бывает, скажешь и сразу, как ожог, чувство — не то, не тому.
Моего ребёнка? – выдавил Женя.
Уже ничей. Не волнуйся.
Ты меня не спп-росила? Не спросила меня? – оскалил белые зубы, Агния испугалась, неужели и этот полезет со своим мнением. Они с Женей приятельствовали: значит, она поила его чаем, рассказывала, как снимают кино, как кричат на рыбном рынке в Афинах, как верёвки натирают запястья. Значит, она помогала: полгода назад помогла выбрать подарок маме на юбилей, пять недель назад, когда уже сняла кассу, но ещё не закрыла магазин, быстро потрахалась с ним, потому что девственный лингвист — это как-то смешно. Ладно там, математик или физик, в стереотип влезает, но лингвист-девственник — это дурной вкус. Она была ему другом. А он ей нет.
Обругал её и себя, быстро вышел. Агния уткнулась лбом в стол и сразу к нему прилипла. Какая разница, чей ребёнок, если ребёнка нет? А всё-таки не знать, от кого ты была беременна, неприятно. Будто ты принадлежишь всем. «Когда я уже перестану плакать? – тоскливо думала она, – я как фонтан. Фонтан «Старуха».
Очень хотелось держать младенца. Тёплого такого.
На выходные поехали с Антоном к его другу, знакомиться. Друг жил в деревне, на улице, запертой забором, — Агния впервые такое видела, поэтому, когда ворота распахнулись, начала вертеть головой. «Кусты пионов. Большой дом. Три сосны, – изучала она местность, – ажурные оградки, надо же, забор за забором. И ещё забор поменьше. Ого! Над забором будочка консьержки! Выглядит, будто старушка там гнездо свила. И пахнет осенью». С крыльца спустились и побежали к ним две овчарки с тем же запахом осени, за ними — друг. Агния сразу забыла, что увидела: запомнила только удивлённый и радостный взгляд в глаза, взгляд «я вижу что-то прекрасное», и свой в ответ — смущённый и радостный. Словно обменялись тайнами. Впрочем, в октябре, когда кажется, что светится мир вокруг, а не небо, все глядят как-то таинственно и мягко. И морщины не так видны.
Друг и любовник обнялись. Втроём они вошли в дом, пили, ставили по очереди музыку, завели какой-то спор о том, что такое норма, и оборвали. Антон с Сашей, друга звали Сашей, начали вспоминать какого-то дурака, которого оба знали в детстве. Агнии всё нравилось: вино, разговор, серое нежное за окном, кресло, буфет, хлеб с сыром, мягкий голос Антона и шероховатый Сашин. Хотя взгляд обозначал, что между ними с Сашей непременно что-то будет, она не боялась — мало ли, померещилось, такими взглядами люди обмениваются и в метро: сигнализируют, что они могут стать важными и нужными друг другу, что увидели друг друга и сразу поняли, а потом уходят, не оборачиваясь.
Давайте на берегу реки заночуем! – предложила она. Начали собираться: взяли с собой маринованную курицу, решётку для курицы, камни для решётки, дрова для камней, спички и бересту для дров. Взяли рыбацкие стулья, три штуки, и раскладной стол. Взяли много сигарет и маленьких красных помидорчиков. Взяли соль и тёплые куртки. Заехали за вином, взяли десять бутылок. Вино быстро заканчивается.
Как мне машину вести? Я же выпила.
Это деревня, здесь по-другому не ездят.
Трезвых за руль не пускают?
Пиздец нам! – почему-то обрадовался Антон.
Ну… Выпившие ездят. Зато ездят медленно и осторожно. Да тут больше никто не ездит, – успокаивал Саша.
Быстро приехали к реке, пока устраивались, стемнело. Берег накрыл туман. Агния оставила фары включёнными, чтобы хоть свои руки видеть, остались трое в конусе света: Саша жарит мясо, Антон открывает и разливает, Агния сидит в двух куртках и курит. Потом ели, выпивали, разговаривали и посмеивались друг над другом. Спьяну пытались приманить сома курицей, но он не вышел.
Она немного поспала в машине, а когда проснулась — ахнула. Уже рассвело, но туман так и не рассеялся, наоборот, стал ещё гуще, и рядом по берегу, оказалось, местами горит торф, так что дым смешивается с туманом, а где-то прорывается огнём. «Странно, в такой туман видно пламя», – подумала и тут же забыла, оглянувшись: оказывается, вчера они чудом пробрались к реке. Наверное, повезло пьяненьким. Берег реки переходил в поле, покрытое заброшенными ирригационными канавами. В них высохла высокая трава, а её кое-где вбили в грязь, примяли колеи тракторных гусениц.
Натянула верхнюю куртку, вылезла из машины и поморщилась: из тумана над головой сыпался мелкий дождь. Саша с Антоном, как ни в чём не бывало, сидели рядом, смотрели на реку, что-то обсуждали, оба в пакетах из магазина на головах.
Давно вы так сидите?
С темноты, наверное, – протянул пьяный Антон, – иди ко мне, зай. На коленки. Поспишь. Сейчас семи утра нет.
Сначала посмотри, что у тебя за спиной.
Оба обернулись, Саша уронил короткое: «Ничего себе. Летом вроде просто поле было», а любовник констатировал:
Хлябь безысходности. Как на том свете. Зачем мы вчера сюда припёрлись?
И как, главное? – Агния не хотела напоминать, что она предложила ночевать на реке. – Тут же застрять две секунды.
Давайте не будем застревать, – подытожил друг, – а смотаемся прямо сейчас.
Засунули пустые бутылки в багажник, Агния медленно поехала по полю, застряла, выехала, застряла ещё раз… Выбралась… Повернула налево… Ещё раз застряла, ребята подтолкнули. Через час три дурака и машина совсем заблудились — в квадрате пять на пять километров. И губы пересохли.
Попробовали запустить навигатор. Тот заявил, что ничего не понимает, где они и как так жить, потому что нет связи со спутником. Антон, как всегда спьяну, наслаждался ситуацией, старался выжать из неё все возможности: таращил синие глаза, канючил: «Мама! Я потияяялся!», просил у дяденьки конфету. Агния бесилась. Саша успокаивал её, а под курткой мял левой рукой правую, потом наоборот.
Всё, накатались! – взорвался он, когда машина в очередной раз застряла. – Выходим все, ищем дорогу. Там попутку поймаем. Или пешком.
Мою машину оставить?!
Соседа попрошу вытянуть. Он на джипе. Который специально для езды по говну. Но когда туман рассеется только. Иначе и он встрянет.
Вылезли, размяли ноги. Договорились: Саша, как местный, идёт один и влево, парочка идёт направо. Кто увидит асфальт, громко кричит. Агния согласилась, взяла любовника под руку, засунула кулаки в карманы и рванула вперёд так, что Антон чуть не упал. Ей всё разонравилось. Вино, злоебучая, мать её, мать-природа, гнусный холодный «свежий воздух», Сашин взгляд. Вчера казалось, что теперь на душе всегда будет легко, вспомнишь этот вечер — и сразу легко. А с утра видно, что обманули, подделали радость, поманили, чтоб утопить в тоске. «Хожу с пьяными дураками по пересечённой местности, – от мыслей злилась ещё больше, шагала ещё быстрее и спотыкалась чаще, – волосы грязные, в двух куртках, этого Антона за собой тащить, вернусь домой и уйду от него, не хочу тянуть, и жопа замёрзла и мокрая, а мне нельзя, я беременна…». И сама себе удивилась — как же ты беременна? Ты совсем не беременна. Потом ещё сильнее удивление — а ведь ты двенадцать часов и не помнила, что однажды была беременна.
Эй! Нашёл дорогу! – донёсся голос, будто из шкафа кричали. – Сюда идите!
Идём! – отозвался Антон, и Агния удивилась: он был гораздо ниже, когда о нём думала, и некрасивее, и глупее. «Вернусь домой — приму ванну», – сменила планы она. Пошли на голос:
Отличная дорожка! С восхитительным асфальтом! Дайте я его поцелую! Как я по нему соскучился! Я так по мамке в лагере не скучал! Какой благородный цвет! Какие изящные ямы! Он ждёт ваших ног! Он создан для ходьбы! Бегите сюда и попробуйте! Радио «Я люблю цивилизацию» снова с вами! – восторгался голос, потом помрачнел: – Боже, как я спать хочу! Да где вы там!
Мы бежим, бежим! – она сорвалась с места, за ней, сцепленный накрепко локтями, побежал и Антон. Хлестали по ногам какие-то мелкие кусты, худые щиколотки натирали сапоги, но впереди была тёплая ванная, удобная кровать, горячий чай и спокойные мысли.
Вы по-пластунски ползёте? – призывал голос, – вы прыгаете на одной ножке? Тут десять шагов хода!
Мы… …изо всех ног, – отзывались по очереди и снова бежали на голос, который маячил где-то впереди, как обещание, но, как обещание, не сбывался, не приближался:
По-моему, вы надо мной издеваетесь!
Не издеваемся! Мы не можем тебя найти!
Жду! Жду! Всё жду и жду! – кричал сам туман задыхающейся Агнии, которая уже не бежала, а еле шла, и снова через десять минут: – Жду, жду, жду!, и вдруг обрушился сверху:
Всё, надоели. Раз вы так классно меня разыгрываете, выбирайтесь сами. На дороге направо, на перекрёстке тоже, потом в деревню войдёте, там спросите. Я дома буду.
Не уходи! Пожалуйста! – но голос больше не отзывался. А белое марево вокруг съело все другие звуки. Любовник заговорил, чтобы хоть что-нибудь услышать. Решили вернуться к машине и подождать, когда туман развеется.
Попробовали принюхаться, чтоб идти на запах бензина, но не почуяли и пошли наугад. Почти сразу наткнулись на машину, бросились к ней, выхватили оттуда последнюю бутылку вина, а хотелось — простой воды. От вина во рту ещё сильнее пересохло. Доели помидоры, уселись в машину и закурили, прислонившись друг к другу.
Ничего себе поле, – выдохнул слова вместе с дымом Антон, – умеем мы с тобой развлекаться. Ещё детям своим будешь эту историю рассказывать.
Своим расскажешь, – протянула Агния, размякшая от вина, и сразу же собралась: – Можно я спрошу, можно…
Да пожалуйста.
Почему ты выбрал аборт? Нет, ты ни разу не произнёс «сделай его», но ты захотел, было понятно. А почему?
Я передумал, нельзя спрашивать.
Скажи правду. Я не рассержусь, правда-правда, обещаю не упрекать.
Могу рассердиться я… Ладно. Я тебе не говорил, – Антону явно было не по себе, – … В общем, у меня не может быть детей, так что…
А зачем ты тогда предохраняешься?
Люблю щёлкать резинкой. Ещё на случай чуда. Неважно. Просто ты тогда пришла, ела суп, потом вдруг сказала, что беременна. А я сразу понял, что изменила или изменяла, потому что от меня ты забеременеть не можешь. Но расставаться я не хотел. Так тяжело было бы расставаться. Решил, что об измене говорить не буду, но на ребенка не соглашусь.
То есть мы с тобой детей не заведём вообще? – она ещё не поняла, что её раскрыли, но это её и не волновало, ей больше всего хотелось узнать, могут ли они хоть как-нибудь, наукой и молитвой, завести ребенка, маленького такого, от него и неё.
Агния, я бесплоден, тебе тридцать девять. Ни у одного из нас детей не будет. Вообще такие, как мы, продолжаться не должны, – разозлился Антон, – раз уж завела этот разговор, скажи: с кем ты мне изменила?
Ни с кем.
Не ври, тебя, можно сказать, застукали. Скажи, с кем?
Я не изменяла, – Агния твердо смотрела в глаза. Она рассчитывала, что просто так он ей не поверит, но засомневается: может, и вправду ему даровали чудо, прямо из райских ворот выкинули в руки, а он его сломал. «Он знает, как мне неприятно врать, но представить себе не может, как мне важно, чтоб он хорошо обо мне думал, – тосковала она, – может, признаться? Конечно, нет. Я лучше спрячу это где-нибудь далеко, чтобы не вспомнить, я всегда буду виновата и всегда буду расплачиваться, только пусть не думает обо мне плохо».
Нет, не изменяла, – повторила ещё раз.
Да кто тебе поверит, – Антон ждал: пусть она начнёт изображать обиду, а я тогда устрою скандал, пожалуйста, Господи, пускай она возмутится, чтоб я мог устроить скандал, иначе меня просто разорвёт. Она молчала. Думала: «У него самые красивые руки и губы, самое мужское лицо, он лучше всех стоит в полный рост, он чудесно курит, я люблю смотреть, как он жуёт или ругает кого-то, когда слушает радио. Чтобы он разрешил мне на это смотреть, я буду молчать». Так ждали, не отводя глаз. Туман трогал машину и ждал, когда откроют окно.
Сколько времени? – не выдержал он первым.
Агния закатала два левых рукава:
Восемь утра… Стоп, у меня, кажется, часы стоят, – встряхнула запястьем. Антон склонился, чтобы приложить к нему ухо:
Нет, я слышу, как они тикают.
Тикают, но не двигаются. Где твой мобильный?
Сейчас, – пошарил по карманам, извлёк, посмотрел, уронил на колени. – Сейчас удивишься. Они тоже считают, что сейчас восемь утра.
Может, завис?
Нет, секунды-то идут. Видишь, мигает. Но сеть не ловит. Проверь свой телефон, пожалуйста.
То же самое. Ещё и почти разрядился. Боже, мы как в аду, – засмеялась Агния, – вечные восемь утра.
ААААААААААААААААААААА, – закричал вдруг он. – ААААААаа, – громкий крик, не найдя выхода, разорвался в машине, так, что Агния вскочила и, конечно, ударилась макушкой в потолок.
Чо орём-с?
Потому что хочу. Испытываю эмоцию. Ещё потому что умный: кто-нибудь проезжает и услышит. Давай ори тоже. Только окна распахни.
Ааааа! Аааа! Помогите! Мы! Тут! Кто-нибудь!, – кричали они на два голоса, передразнивали друг друга и сливались в унисон, один общий голос бился о лобовое стекло, рикошетил в окно и падал в туман, как в вату, – Ааааааааааааааааа! – кричали о том, что потерялись, об обиде и тоске, о чужих детях, о страшной Буке в лесу, где под ногами хрустят только выбитые зубы. О том, что чувствуешь, но не можешь назвать, и от этого горько во рту. Агния ещё орала «ааааа!» своей старости, Антон выл на какую-то свою луну. Ещё о замерзших руках, о пропавших друзьях, о том, что уже не скрыть: мы не можем больше это терпеть.
Кричали, наверное, час, умолкали и снова — пока можно, кричи во всю глотку — орали, пока не поняли, что никто не придет. Охрипли до шёпота. Вскипятили воду из реки в бутылке из-под вина, на костре из хлама, в огне, который не виден с двух шагов. Пили по очереди кипяток в машине, и, тёплые среди холодного тумана, вдруг ощутили, что ещё живы.
Я прописал ему флуоксетин, – заговорил Антон.
Кому?
Своему пациенту. Который повесился.
Ты думаешь, это на него повлияло?
Я думаю, он из-за этого повесился.
Разве так бывает? – Агния дышала в ладони, поэтому говорила неразборчиво. – Они же антидепрессанты.
Эти могут, – любовник взял её за запястья, чтобы положить ладони на свои пламенеющие щеки, может, скрыть лицо хотел, сам заговорил неразборчиво. – Сейчас ты должна сказать «но ты не виноват, ты же не знал», а я заявлю «знал», тебе надо будет ахнуть и спросить, зачем я тогда выбрал их, а я начну объяснять. Просто я его отлично знал. С первого класса знал. Мы с ним дрались против всех, а потом друг с другом, выпивать пробовали. Наперегонки за девчонками бегали. Вместе готовились к сессии, только он на химика учился. Мы двадцать лет продружили, но он был такой человек, который никогда не скажет «мне не нравится». Или «я не хочу». Не объяснит, почему. Вот поэтому я до сих пор не знаю, за что он меня бросил. Мы не геи, но у меня было чувство, что меня именно что бросили. Причём не просто так, а после тридцати лет брака вывезли свои вещи, пока я на работе, записки не оставили. Типа, понимай сам. Но других психотерапевтов он не знал, или стеснялся их. Поэтому спустя три года пришёл ко мне и попросил помощи. Сказал, что хочет покончить с собой. Ничего страшного не произошло, но ему прямо очень сильно хочется. Представляет себя мёртвым. Думает, что никогда ничего так сильно не хотел. Сильно, сильно хочет закончиться. Но ему страшно.
Мне очень понравилось, что ему так плохо, я чего-то такого ему три года назад и хотел. Не перестал хотеть. Даже сильнее захотел. Поэтому не удержался. Сказал, что Флуоксетин поможет.
Но теперь тебя могут найти? По рецепту там? По записям о приёме?
Поэтому я не выписывал ему таблетки. Дал свои собственные, в ящике лежали. Флуоксетин нельзя при суицидальных наклонностях, пациент через пару дней в петлю лезет. На что он рассчитывал? Надеялся, что я добрый и пожалею? А я не пожалею.
Тихо, тихо, он ведь этого хотел, ты же помнишь, очень сильно хотел. Боялся, но хотел. Ты ему такое счастье дал, огромное, даже больше, чем мне, ты ни в чём не виноват…
Не виноват, потому что он и так умереть хотел, что ли? Агния, ты с ума сходишь.
Не виноват, потому что я тебя люблю. Чего тебя потянуло каяться? Чуешь свою смерть?
Ты сказала, что мы как в аду… И я подумал… Может, мы в аду?
Думаешь, мы по пути погибли?
Нет. Просто я так ад и представлял в детстве. Ты сейчас сказала, вечные восемь утра, а я вспомнил. Место без цвета, запаха, шума, времени. Место, где чувствуешь себя слепым, потому что ничего впереди не видишь, никто не слышит твой плач, – заторопился Антон. – А главное, оттуда нельзя выбраться. Мы ехали, шли, но выйти не смогли, а до дороги пять километров…
Агния отпрянула от него, схватилась за руль, завела машину и рванула по прямой, не выбирая путь, изо всех сил жала газ, дважды они выходили и выталкивали застрявшую машину, чтобы снова гнать через поле… В восемь утра закончился бензин. Антон не успел схватить её за руку — она выпала из машины, вскочила на ноги и побежала в туман. Спотыкалась, падала в какие-то рвы и выдёргивала себя за волосы, одна нога провалится в пустоту — вторая тащит её оттуда, думала только «Бежать!», а не «За что?» или «Так не бывает». По коленям била мокрая трава, брызги разлетались из-под сапог, а потом, видно, сапоги завязли в канаве, потому что Агния вдруг почувствовала, как ноги вымокли и замёрзли, как в носках хлюпает, словно суп, глина. Ещё почувствовала, что страшно устала, и легла в рыжую грязь. Поползла обратно к машине. До неё оказалось всего десять шагов. Антон впустил её, устроил на сиденье, накрыл сверху всеми куртками, что были. Протянул бутылку:
На?
Агнии хотелось вырвать у него из рук бутылку и проглотить её целиком, вместе со стеклом, но сил не хватило руки поднять. Антон сам напоил её. Посидела. Всё было очень плохо. Хуже уже не станет. Поэтому притронулась к щекам, на ощупь они были пылающие — прохладные — и гладкие. Провела под глазами и вскочила, чтобы взглянуть в зеркало:
Смотри, смотри, – смеялась она, дёргая Антона за рукав, смотри, какая я…
Безумная?
Молодая! О господи, мне двадцать лет, – вырвала зеркало из сумочки, чтобы взглянуть ещё раз, и ещё раз убедилась: да, та самая, с нежной кожей, та, с широко открытыми глазами, та, которой не было прошлой ночью — без впадин на щеках, без пятен, которые приходилось замазывать, закрывать волосами, закрывать, заплакивать. Когда времени не стало, вернулась юность.
Чему ты радуешься? Почему ты радуешься? – потряс её за плечи Антон, Агния смеялась: сбылось, сбылось наконец-то. – Ты не понимаешь? Это значит, мы точно не просто потерялись, тут просто нет времени, никакого — вечные восемь утра никакого года, мы никогда не вылезем…
Сашка с джипом, может, приедет. Он же не знает, что мы вдвоём застряли, значит, сможет сюда попасть и вывести нас!
Не сможет! Въедет на пустое поле. Такое же, но пустое. Он в другом месте. Не уверен, что нас даже пропавшими объявят. Там нас забыли.
То есть мы уже не на том поле, что были? Только Сашка нас и связывал с тем местом?
Да, пока он нас звал, мы были в том самом поле. Пока он нас звал, часы шли.
Стой. Ты же пробовал один выйти, наверняка пробовал! Может, только меня не выпускает, – Агния злилась и сама себя растравляла: потому что он пытался её оставить, потому что от злости она краснеет, а ей идёт румянец.
Да я чуть-чуть отошёл. Десять шагов до машины всего обратно.
Ну не сволочь ли.
Весьма.
То есть мы в тюрьме. В преисподней. В аду. Ты за подстрекательство к самоубийству, я за аборт.
Нет. Тогда бы Сашка не выбрался. Он лет в двадцать действительно убил человека. Тот в драку полез, а Сашка огнетушителем ему голову проломил. Суд оправдал, самооборона, но он всё равно точно сильнее убийца… то есть более… скорее его можно назвать убийцей, чем нас.
Тогда почему он тут с нами не сидит?
Мне кажется, потому что себя виноватым не чувствует. Мы с ним об этом говорили, он считает, что просто оказался быстрее. И себя не упрекнёт.
То есть это что-то вроде тюрьмы для виноватых? А нам дадут ещё вина?
Поле виноватых. Хлябь вины. Грязь позора. В общем, особо тяжкие преступления перед самим собой.
Мы будем торчать тут до искупления?
Наверное.
То есть вина не дадут.
Полагаю.
Ну и ладно, – засмеялась Агния, – я всё равно чувствую себя виноватой, когда пью. Тут брошу навсегда.
Думаешь, тебя больше не потянет пить?
Думаю, нам отсюда не выбраться. А вина тут нет.
У меня есть вариант, но он безумный. Совсем.
Покончить с собой?
Попробовать переплыть реку.
Там есть другой берег?
Не знаю. Поэтому он и безумный.
Мы же замёрзнем в реке. Может, пока подождём? Может, тут бывает какое-то лето?
Река-то неширокая, авось не успеем замёрзнуть. По идее, река должна быть границей. Но не знаю, между чем и чем.
Я не поплыву.
А что ты будешь тут делать?
Не знаю, – растерялась Агния, – мне здесь нравится. Здесь тихо. Я хочу, чтоб было тихо. Не знаю, почему это место считают наказанием.
Мы тут застряли! Мы не можем выйти! Нас лишили свободы!
Я знаю. Но я хочу остаться здесь. Подождать. Да ты не понимаешь, – сорвалась, – я хочу свое лицо! Просто хочу остаться с этим лицом! И я устала, я виновата, меня мучает, что я старею, я не хочу дёргаться, в конце концов, хочу посмотреть, что дальше, не может же тут быть бессрочная тюрьма… Я хочу быть тут.
То есть не пойдёшь.
Да. Я тебя люблю. Но я не пойду.
Сказал «хорошо», вылез из машины и ушёл, Агния вслед — прямо сейчас? Неужели прямо сейчас? Подожди!
– Можешь проводить меня, – они уже оказались на берегу. Того берега не было видно, ничего в трёх шагах не было видно, но огни на берегу отчётливо горели. Так это было неестественно, так неправильно, что только тут Агния полностью поверила, что они оказались в нигде. Антон расстегнул куртку.
– Не раздевайся! Ты же замёрзнешь!
– Не разденусь — утону, – он стягивал с себя одежду, пока Агния надеялась, что сейчас замёрзнет и решит подождать, с ней решит подождать, она умоляла подождать, остаться, не бросать её, ведь он же не хотел её бросать, он бы мог подождать. Но Антон уже переступал босыми ногами по земле, пошёл к воде, кинул:
– Пока.
– Пока, – ответила она, как будто у подъезда прощались до вечера.
У него была худая спина, она раньше не замечала, какая худая спина, поэтому не могла тогда насмотреться впрок. Такая худая спина, а плечи — округлые и очень белые. Весь он молочно-белый, как туман. Слышен был только всплеск воды, когда он вошёл в воду, потом звуки пропали, и не видно, где он: белое марево скрывало реку в пяти метрах от берега и сливалось с ней. Нырнул в туман и исчез. «Прощай, где бы ты ни оказался», – вслух сказала Агния, а потом вернулась в машину, чтобы ждать, когда боль пройдет.