Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2017
Александр Пиперски. Конструирование
языков: От эсперанто до дотракийского. – М.: Альпина нон-фикшн, 2017. – 224 с.:
ил. – (Библиотека ПостНауки)
В
своё время Михаил Эпштейн говорил о том, что, наряду с языкознанием – наукой,
изучающей языки существующие и существовавшие в прошлом, мыслима и
соответствующая практика, которую он называет восходящим к Хлебникову словом
«языководство». Культивирование языка, забота о нём, – укоренение и выращивание
его новых форм – потенциально возможных, но почему-либо не осуществившихся.
Ведь
если язык – живой организм (такова, совсем не безосновательно, одна из самых
устойчивых его метафор, куда, кстати, более популярных, чем метафора механизма
или машины, к которой отсылает слово «конструирование») – меняющийся, растущий,
убывающий и умирающий, — значит, его возможно направленно выращивать. И не
только отдельные слова и речевые области, но и язык в целом. Как систему.
Именно
такую деятельность и описывает Александр Пиперски.
Оказывается,
она существует уже очень давно: «поиск универсального семантического языка
начался больше 2000 лет назад, когда в Китае, в III в. до н.э., составили
первый одноязычный словарь «Эръя»[1]. За тысячелетия недовольства
человека своим, волею судеб доставшимся, языком языкотворческие и
языководческие практики успели разрастись, разветвиться, выработать свои
правила, освоить свои возможности, более-менее познакомиться с собственными
невозможностями… Невозможность вообще – предмет отдельного интересного
разговора. По словам Пиперски, известный нидерландский лингвист Марк ван
Остендорп «предложил различать не только естественные и искусственные языки, но
и языки реальные, потенциальные и невозможные»[2].
И если «любой естественный язык по определению реален», то «с искусственными
всё не так просто: они могут относиться к любой из трёх категорий»[3]. Но и ещё более того:
«полноценно ответить на вопрос, что возможно, а что нет, мы пока не способны.
Неясно, какими особенностями должен обладать невозможный язык, и столь же неясно,
что такое невозможность языка вообще: значит ли это, что Homo Sapiens не сможет его выучить? Не сможет на нём
говорить? Сможет выучить и говорить, но этот язык не передастся детям?»[4] Внятных ответов на эти
вопросы нет – но «по крайней мере задумываться об этом стоит»[5].
Пиперски,
правда, предпочитает говорить не о «выращивании» языка, но именно о
конструировании его – о деятельности целиком рациональной, выстроенной по
тщательно продуманным и, чаще всего, научно обоснованным правилам. Притом он
рассматривает широкий спектр таких попыток: как утопические, не снискавшие
массового признания прожекты – типа блиссимволики, создатель которой тщетно
добивался внимания к своей работе всю жизнь, — так и вполне успешные
лингвоконструкторские предприятия вроде восстановления праиндоевропейского
языка, создания литературного немецкого языка, понятного и общего носителям
всего множества германских диалектов, или превращения иврита в живой
разговорный язык, родной для миллионов людей – для чего потребовалось обрастить
древнее богослужебное наречие огромной массой нововведений, изобретением
которых и по сей день занимается целая Академия. И это удалось настолько, что
назвать иврит «искусственным языком» не поворачивается, простите за тавтологию,
язык.
Тем
более интересно: что же все эти языкотворческие усилия и их плоды, «от
эсперанто до дотракийского», объединяет? – кроме того очевидного
обстоятельства, что все эти языки, в той или иной мере, — рукотворные? Лежит ли
что-то общее в основе всего их разнообразия?
Автор
– лингвист, кандидат филологических наук, научный сотрудник лаборатории
лингвистической конфликтологии и современных коммуникативных практик ВШЭ,
доцент кафедры компьютерной лингвистики РГГУ – как раз и позволяет нам это
разглядеть. Он представляет сумму состоявшегося до сих пор языководческого
опыта, систематическую его рефлексию. Почти учебник по созданию языков…
собственно, почему «почти»? В книгу включены даже упражнения для читателя,
чтобы тот наглядно представил себе, как работает языкообразующая логика (на
случай, если у читателя не получается, — сразу вслед за задачами ему
показывается ход их решения). Не говоря уж о том, что искусственные языки в
книге внятно классифицированы по видам. Таких видов Пиперски насчитывает шесть,
— чуть позже мы их рассмотрим. (Собственной классификации он не изобретает,
просто приводит в обозримый для читателя порядок уже существующие.)
Каждому
из типов языков выделено в книге по главе. Автор, правда, сдержанно именует эти
главы «прогулками в разные области лингвоконструирования», отказываясь, таким
образом, причислять свою книгу к жанру исследований: «Мир искусственных языков,
— говорит он, — столь красочен и разнообразен, что было бы даже жаль писать о
них строгую теоретическую работу»[6]. Поэтому работу Пиперски
написал – по видимости – лёгкую (то есть – легко читающуюся), почти в режиме
живого – однако при этом жёстко структурированного — разговора.
Перед
нами – не справочник-путеводитель по многообразию рукотворных наречий (понятно,
что их неизмеримо больше, чем те три десятка, которым нашлось место в книге, —
достаточно сказать, что один только сайт Арики Окрент
inthelandofinventedlanguages.com «содержит список из 500 наиболее значимых
искусственных языков с датой создания, именем изобретателя и примерами»[7], не говоря уже о Википедии,
особенно всеведущей англоязычной), не всеобъемлющая аналитическая история
попыток их создания. Автора в данном случае вообще не занимает полнота описания
предмета, — он даже не снабдил своей книги «подробной библиографией по каждому
из языков», справедливо полагая, что «в современном мире это не так уж и
необходимо»: «беглый поиск по Интернету, — говорит он читателям, — легко
выведет вас на все основные источники, которые обычно доступны в Сети»[8]. Ему важна именно
систематизация языкотворческого опыта, выделение его принципиальных и
неотменимых черт. Того каркаса, на котором основываются, в конечном счёте, все
мыслимые попытки создания языков – как состоявшиеся, так и те, что могут
возникнуть в будущем.
Перед
автором стояла и ещё одна важная задача, которая и образует одну из основных
тем книги: включить языки-конструкты «в контекст традиционной лингвистики»[9] — эта последняя, замечает
он, «обычно не считает искусственные языки достойным объектом исследования»[10]. Автор же показывает
возможность рассмотрения их на равных правах и в одном контексте с языками
естественными (демонстрируя на каждом из избранных примеров и различия между
ними).
Но
и более того. Пиперски представляет создание языков как культурную форму (ну,
скажем: как необходимую форму компенсации языковой недостаточности). Как тип
заботы, как человеческое предприятие. Потому что языки классифицированы у него
на шесть предлагаемых типов на основании не чего-нибудь, а мотивов их создания.
Так,
языки философские, они же логические или энджланги (от engineered languages), вызываются к жизни стремлением их
создателей внести порядок и ясность в речь, а вместе с нею и в мышление – исходя
из представления о влиянии языка на мышление людей, на нём говорящих (гипотезу
об их взаимосвязи, так называемую гипотезу лингвистической относительности,
сформулировали в ХХ веке Эдвард Сепир и Бенджамин Ли Уорф, но задумывались об
этом и раньше). Следующая разновидность языков – знаковые – тоже имеет целью
своего рода универсальность и общепонятность: они стремятся быть устроенными
так, чтобы их не надо было учить, чтобы при взгляде на знаки носителю любого
родного языка было сразу всё понятно (таков, например, язык дорожных знаков –
которому, увы, далеко до максимальной неконвенциональности). Международные
вспомогательные языки (ауксланги, от auxiliary languages), из которых самый
известный и, пожалуй, самый успешный, — эсперанто, претендуют на роль универсальных
посредников, способных обеспечить взаимопонимание между разноговорящими людьми.
Языки художественные (артланги – от artistic languages) создаются, понятно,
ради искусства – скажем, для того, чтобы снабдить собственной речью обитателей
какого-нибудь вымышленного мира (пример языков Толкина тут – наиболее яркий, а
глава о языках вымышленных миров – пожалуй, самая интересная). Кроме того, к
области лингвоконструирования относится создание языковых норм «на основе уже
существующих языков, а иногда и мёртвых языков и диалектов», — ради, так
сказать, локальной универсальности, чтобы между собою могли договориться
представители одной предполагаемой общности: это случай литературного немецкого
языка, норвежского литературного языка нюнорск, иврита. Такие языки Пиперски
называет «естественными, да не совсем». И, наконец, самая что ни на есть
научная лингвистика, сколь бы скептически ни относилась она к искусственным
языкам – конструирует их сама! Причём у такого конструирования есть целых три
области: восстановление исчезнувших древних языков, лингвистические
эксперименты, моделирующие языковую эволюцию, и попытки создать «естественный
семантический метаязык» — свод базовых общезначимых понятий (такие усилия
предпринимали ещё Декарт и Лейбниц).
Интересно
ещё и то, что Пиперски прослеживает культурное «давление» на всякий
новообразующийся язык – влияние на него, притом не всегда замечаемое,
культурного фона и исходных очевидностей и пристрастий их создателей. (Так
волапюк – «первый по-настоящему международный язык»[11]
воспроизвёл структуру родного немецкого языка своего создателя, немца Мартина
Шлейера, простодушно принятую Шлейером за самоочевидную. Так Джон Р.Р. Толкин,
специалист по древнегерманским и кельтским языкам, именно на эти языки
предпочитал опираться при создании собственных, а придумывая собственную
письменность, вдохновлялся германскими рунами.) Где только возможно, то есть
там, где об этом существует достаточное количество сведений, автор обращает
внимание на жизнь и личностные особенности «языководов», подталкивая читателя
задуматься: что за люди вообще этим занимались? Антропология языкообразования?
Почему бы и нет?
Тем
более, что эта странная деятельность проясняет нам некоторые из важных черт
человека как вида. «Кто бы их (искусственные языки. – О.Б.) ни сочинял и какие
бы цели перед собой ни ставил, все эти языки объединяет одно: они помогают нам
лучше понять, как устроены естественные языки, а значит, в конечном счёте лучше
познать человеческую природу»[12].
Прежде
всего, среди особенностей этой природы должно быть, кажется, названо упрямо
воспроизводящееся чувство недостаточности данного и стремление эту
недостаточность преодолеть, восполнить, по крайней мере — скорректировать.
Человек уже которое тысячелетие измышляет не существовавшие прежде языки и
символические системы потому, что во всех существующих его непременно
что-нибудь не устраивает! – или они не в полной мере логичны, или недостаточно
универсальны, или не так организуют мышление (а значит, и поведение), как
стоило бы… И это при том, что всякий живой язык, как замечает автор, по
определению избыточен, — избыточность – верное свидетельство его жизни! Вот,
кстати, и второе устойчивое свойство человека: неукладываемость в рациональные
рамки. Где человеческое – там нерегулярность и расшатывание правил, — и
возведение новых, и новое их расшатывание. Стоит новосозданному языку войти в
хоть сколько-то живое обращение, как он немедленно примется обрастать разными
вариантами, исключениями и вообще излишествами. Именно так получилось с
тщательно продуманным эсперанто: варианты, вскоре провозгласившие себя новыми
языками, появились почти мгновенно.
Ещё
одна важная черта — стремление к (никогда не достигаемой) универсальности. При
этом обнаруживается любопытная вещь: чем более чистая, отвлечённая от любых
локальных, групповых и т.д. особенностей универсальность ставится языку целью,
чем более язык к этой цели приближается – тем, увы, меньшему количеству людей
этот язык становится известным и свойственным. Именно такова, показывает автор,
судьба философских и логических языков – они, несмотря на всё своё совершенство
(вследствие него?), «как правило, бывают известны в довольно узких кругах»[13]. Значит ли это, что живое,
сложное, полное исключений и не дающееся в руки больше привлекает человека? Но
что характерно: логические языки, как и предположительно общепонятные знаковые,
продолжают изобретаться снова и снова…
Ну
и, наконец, есть такой неотменимый мотив выращивания диковинных языковых
растений, как – «просто для удовольствия»[14]
(мотив, кажется, наиболее интересный и сложный – и куда менее прочих
продуманный). Толкин, создатель нескольких десятков тщательно разработанных
языков вместе с историей и письменностью каждого (самые известные – квенья и
синдарин), — признавался, по словам автора, что затеял выдумывание своего
Средиземья и всего там происходящего едва ли не исключительно ради того, чтобы
иметь повод создавать языки для народов этого мира[15].
И
это, между прочим, тоже многое говорит нам о человеке.