Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2017
МЕТЕЛИЦА
(рассказ)
В молодости я с друзьями частенько колесил
по нашей стране. Цель одна – страну посмотреть, а где понравится и отдохнуть.
Остановились как-то переночевать недалеко от Таллина[1],
разбили палатку на берегу вялотекущей реки. Река, выгибаясь извилистым телом,
резала на две неровных половины каравай огромного некошеного луга. С одной
стороны она струилась к тёмной полосе лиственного леса, с другой вытекала
из-под большого бетонного моста с убегающими по его плечам светлячками машин.
Вязкая, тягучая, как многолетнее вино, тёмная вода лениво облизывала песчаные
бока обрывистых берегов. Наверное, эстонские реки так же неторопливы, как сами
эстонцы.
Сгущался вечер. Уходящие белые ночи блёклым
киселём пропитали невнятные июльские сумерки. Чуть ниже по течению, в ста шагах
от нашего лагеря, пестрела одинокая палатка.
Костёр собрался скоро. Валежник, затрещав,
взялся дружно и основательно. Пока я возился с палаткой, друзья подобрали сухих
дровишек, и вскоре бивачный костерок зарделся жародышащими углями. Настроение –
шашлыковое, и вот наконец дурманящий запах жареного мяса аппетитным облаком
накрыл засыпающую округу.
Из соседней палатки вылез человек,
осмотрелся и, увидев огонь, направился в нашу сторону. Чем ближе он подходил,
тем больше мы поражались его размерам. Огромного роста атлетическая фигура
довольно быстро приближалась
– Tervist,
– здороваясь, кивнул головой, протягивая здоровенную ручищу, хмурый гигант, и
только тут мы заметили, что левый рукав дорогого спортивного костюма был
безжизненно пуст.
– Привет! – моя кисть утонула в его
ладони. – Давай к столу, – настороженно, но дружелюбно пригласил я.
За шашлыком разговорились. Выпить гость
отказался категорически. Оказалось – бывший спортсмен, легкоатлет, метал молот.
В прошлом году выиграл крупный международный турнир, на радостях выпил, много и
неумело. Завалился спать. Проспал, не шевелясь, почти шестнадцать часов,
придавив могучим телом левую руку. Отекла она, задохнулась, омертвела. Ампутировали.
Вместе с рукой потерял спорт, большинство друзей. Ушла подруга. Остался один.
Второй месяц живет в палатке, жалеет себя, печалится.
– Утроом, ко мне, на чаай, – просто,
по-свойски пригласил и ушёл, чуть сгорбившись.
Парни уснули. Мне не спалось. Я думал об
огромном эстонце, ещё недавно – успешном спортсмене, а ныне – покинутом и
подавленном, запертом своим сознанием в этом тихом местечке.
Нестерпимо захотелось чая. Я подбросил
дровишек в полусонный костёр и спустился к реке. Присев на корточки, зачерпнул
котелком воды. В полуметре от меня упрямой арматурой выглядывал из воды старый
древесный корень. Мрачно-серая личинка подёнки[2]
медленно выползла на него из воды, остановилась, будто задумалась на мгновение,
затем дрогнул, лопнул старый ужасный покров, появилась головка, спинка и
что-то, пока ещё скомканное, за спиной. Прямо на глазах, мелко дрожа, это
«что-то» крепло, расправлялось, превращаясь в чудесные белоснежные крылья –
рождалась эфемерная прелестная бабочка. Ещё миг – и она, взлетая, в первом
полёте сбрасывала надоевшую за долгую подводную жизнь оболочку…
Я, зачарованный, замер. Казалось, вся река
превратилась в космическую стартовую площадку. Нимфы поднимались на поверхность
воды тысячами, перерождались – и взлетали, образуя снежнокрылую круговерть.
Живое облако росло, множилось, поминутно превращаясь в многоликие
фантастические фигуры. Всё это белоснежное великолепие то взвивалось вверх, то
рассыпалось на части, иногда на секунду замирало, затем снова и снова
празднично-танцующий полёт набирал буйную силу настоящей, слепящей глаза зимней
метели.
Я не знаю, сколько стоял без движения.
Зависло, остановилось время. Вокруг – лишь бесконечно замедленное порхание
бабочек и больше ничего… Казалось, вся эта карусельная круговерть унесла меня в
край далёкого детства. Вокруг мотыльками порхали мои желания, белоснежным
вихрем кружились несбыточные мечты. Хотелось выскользнуть из своего надоевшего
кокона, разорвать связанную с землёй пуповину и, переродившись, взмыть,
расправить крылья и закружиться в этом изящном безгрешном танце…
Негромкий звук заставил меня вздрогнуть и
обернуться. Эстонец стоял у своей палатки. Скомканные непонятные звуки,
пробиваясь сквозь шелест крыльев, едва доносились до меня. Он пел! Несомненно,
он пел! Этот огромный, раздавленный одиночеством хмурый гигант оказался в самом
центре живого шелестящего облака. Сначала голос неуверенно дрожал и еле
пробивался в ночи. Но всё менялось – крепчал, набирая полную силу, голос. И тут
началось! Река вскипела от обилия кормящейся рыбы. Высокими сильными нотами
выпрыгивала рыбная мелочь. Тяжело, низко бухала, поедая павших мотыльков,
крупная рыба. А он пел всё громче и лучше, помогая себе, дирижировал здоровой
рукой. Культя предплечья, стараясь догнать полновесную руку, отчаянно билась в
пустоте рукава. И запела, зазвенела ночь. Заискрила, заблестела светлыми
пятнами жизнь…
Когда пение смолкло, кружевная метель
рассыпалась. Одна часть белым шелестящим шарфом скрылась вдали, другая рухнула в реку, копошась слабеющими крыльями в тяжёлой
воде, и уже сытые, ленивые рыбьи рты бесстыдно вяло шамкали живое покрывало.
Третье белоснежное крыло понеслось в мою сторону. Бабочки врезались в меня,
забивались в уши, заставляли руками прикрывать глаза. Тысячами летели на пламя
костра и падали, заживо сгорая в пламени. Огонь и свет с магической силой
притягивали к себе, и они, не видевшие ничего более прекрасного и светлого за
свою долгую подводную жизнь, фанатично следовали зову, стараясь обнять нежными
полупрозрачными крыльями торжественную, убийственную красоту. Я не мог стерпеть
этого бессмысленного самопожертвования. Выплеснув воду из котелка в костёр, я
спустился к реке ещё раз, затем ещё и ещё, пока не погасил огонь, и кострище не
заклубилось столбом густого удушливого дыма, отпугнувшего тысячекрылое облако.
Наконец оно спустилось вниз по реке,
оставив на воде густой ковёр доживающих
последние минуты бабочек. Всё стихло… Умерла и ночь…
Я повернулся. Эстонец всё ещё стоял на
берегу. Я не заметил, как подошёл к нему.
– Я никкогдаа не пел! – изумлённо
воскликнул эстонец. – Что этто? – провожая взглядом улетающее живое облако,
спросил он, поворачиваясь в мою сторону.
И тут я вспомнил: отец рассказывал мне про
это необычное явление – массовый вылет бабочек-однодневок, рождённых на закате
и умирающих с первыми лучами солнца.
– Это – метелица, так у нас говорят.
– Меттээлица, меттээлица – этто я
никкогдаа не забуду, – повторял потрясённый эстонец…
***
Один большой двадцатилетний глоток жизни –
и вот я, уже зрелый мужчина, гуляя по зимнему Стокгольму, натыкаюсь на афишу.
Лицо с афиши показалось знакомым. Я не мог ошибиться. Я, несомненно, встречался
с этим человеком. Заметив мой интерес, Роланд, мой шведский партнёр с русскими
корнями, произнёс: «Я знаю его. Это известный певец из Эстонии. Уже лет десять
каждую зиму приезжает на гастроли. Потрясающий голос».
Мы
ещё долго бродили по Стокгольму. Неожиданно завьюжило, замело, и мы спрятались
от непогоды под крышей торгового павильона. Народу было немного, но один
человек, изучающий рекламу и стоящий ко мне спиной, выделялся огромным ростом.
– Метель, такая же, как дома, – задумчиво
и почему-то вслух произнёс я.
– Нээт, не меттээль. Мне одиин русский
сказаал, этта – меттээлица, – медленно поворачиваясь, произнёс улыбающийся
гигант.
ПУСТАЯ
ДОРОГА
Что
за люди эти судебные пристава! Забрали ни свет, ни заря, в Петрозаводск из
посёлка привезли. Ну, алиментщик я. Ну,
не плачу уже два года. Не работаю я. Да, долг по алиментам есть, а
денег-то нет! Появятся – отправлю. Я ведь не отказываюсь… Протокол могли бы и
дома составить. Ну ладно, в контору
доставили, – так отвезите домой обратно
или хотя бы проезд обеспечьте! Билет на автобус
уже сто девяносто рублей. Ничего себе! Нет – ночевать оставьте, койку дайте. А куда мне сейчас? Последний автобус в шесть вечера
с автовокзала, а уже половина шестого. А
туда за полчаса не добраться. Да и денег на билет нет, совсем нет. Как хочешь,
так и добирайся. Ладно – дойду до большака, голосовать буду…
Стою
на трассе уже с полчаса, рукой машу, и никто не тормознул. Никакого к человеку
сострадания. Несутся все, как угорелые. Делать нечего, пойду потихоньку в
сторону посёлка…
За
два часа прошёл больше десяти километров. До дома осталось ещё шестьдесят.
Позади – Петрозаводск, Сайнаволок. Скоро покажется Хутор и, наконец, растянутое
вдоль дороги старинное село Деревянное.
Там Витек живёт – кореш, шоферили
вместе. Живёт, правда, на дальнем краю села, но ничего, переночевать напрошусь.
Кореш, как-никак, примет, похмелит. Правда, баба у него – язва… Переночую, а
завтра утром доберусь, на лесовоз сяду. В нашем леспромхозе с десяток лесовозов точно есть на линии.
Рано утром в город караваном лес попрут, и дальше, в Кондопогу
на бумкомбинат. Утром порожняком возвращаются. Наши поселковые наверняка подберут! Да, ещё заправка есть перед Деревянным – там авось и
подсяду к кому-нибудь. В лицо то отказать труднее – подберут!
Смеркается.
Наверное, около восьми. Сколько времени, и не посмотреть – сотик поменял на
неделе у магазина на литруху…
Есть
хочется. Надо зайти в лес. Черника вдоль дороги начисто выбрана, да и время уже
не то – осень. Если не выбрана, то почти вся опала. Летом здесь только
городские пасутся. Далеко от дороги не отходят, леса пужаются.
Переспелая,
только куст тронешь – катится, на землю падает, в траве теряется. По ягодке,
стараясь не мять, удалось собрать только малую
горсточку. Запрокинул в рот, раздавил, прыснула вкуснота, духом лесным
освежила. С удовольствием облизнул сухие губы влажным
лиловым языком. Ох и сладко, но не сытно.
Осенью
день киснет быстро. Гнусью моросит
дождь. Каждая проносящаяся мимо машина обдаёт мириадами мерзких брызг,
оседающей мокрой пылью на одежду. Лицо стараешься защитить рукавом или просто
отворачиваешься, но толку мало. Грузовик проедет – и стоишь по уши в грязной
слякоти. И не отскочить с обочины – кювет узок, и сразу косогор с болотной
жижей внизу. Чуть дальше шагнёшь, не дай бог поскользнешься в грязь вонючую, такого точно никто не
подберёт, в машину не посадит. Ветер промозглый, холод собачий.
Надо
считать шаги – до ста, а потом снова до ста – отвлекаешься, голова занята
монотонным подсчётом. Раньше, когда ещё на железке работал монтёром путей, иной
раз семенишь по шпалам, считаешь, и
дорога короче кажется. Тогда ещё молодой был, устроился железнодорожником сразу после армейки. Через четыре года старшим в смене стал – доверяли, значит.
Женился. И жинка – девка культурная, учительницей в школе работала.. Хорошо…
Через три года дочка родилась Ксюха. На радостях, конечно, попил денька три –
событие ведь! Но потом чаще
прикладываться стал, и в семье не заладилось, ругаться стали. А я что – не
мужик, после работы права не имею? На том и разбежались. Правда, восемь лет
прожили. А еще через год жинка с дочкой в город собрались. А потом и вовсе
нашла моя в Питере мужика и туда… И видеться с дочкой запретила, а алименты
того – только давай!
Хорошо,
сапоги надел – у нас и летом без сапог никуда,
посёлок деревенского типа. Да и лето пошлое, никакое который год уже.
Может, с неделю тепла и было, а так
хлюпал в сапогах и куртку не
сымал. Нет лета, и всё тут! Девяносто восемь, девяносто девять, сто… Какая уже
по счёту сотня… Да и чёрт с ней!
Уже
и Хутор показался. Тут одни буржуи живут – вон какие заборы непролазные, будки
охранные, собаки злющие. Проскочить бы мимо скорее, а то ещё собаку спустят –
вон кобель надрывается. С драными штанами точно не поберут.
Хорошо,
что налегке. Да и привычка есть. Всё
лето за ягодой бегал. Ноги привычку не
оставили. Ещё и клюква впереди, её до снега
брать можно… Сердце колотится. Виски ломит… Хоть бы пару глотков –
здоровье поправить… Дома-то есть, со стакан в пузыре осталось, утром не дали
уроды похмелиться… Ведь приехали ни свет ни заря, ещё до восьми утра. И не спится им, законникам. Может, и к лучшему.
Вот доберусь – стаканюгу сразу замахну…
А
вот и заправка! Что-то тихо там как-то – все мимо едут. Может, пересменка
какая?
Вот
мля! Закрыта, сука! Ремонт, мля… Уроды,
не могли раньше отремонтировать! Уроды!!!
Уже
три часа машу рукой, и не одна машина не остановилась. Вот люди! Раньше, когда
сам водилой работал (это уже после железки было), – святое дело, голосует
человек – всегда подберешь, знакомый, не
знакомый, всё равно. Дело доброе – по пути ведь, да и самому веселей! А не дай
бог своего поселкового не подсадишь –
дома все кости перемелют. Вот времена! Эх, был бы я биксой какой-нибудь,
сисястой да ногастой – давно бы ехал.
Мимо
промчался блестящий чернотой джип, ход не сбавил, прямо по луже – окатил с ног до головы.
Вот урод! А был бы биксой, этот точно меня подобрал бы!
С
месяц назад сам насмехался над Бандерой – того тоже забирали менты и в Петрозаводск увезли в отдел. Иностранец – с
западной Украины, потому и Бандера. Правда, на кличку обижается – сам ты, говорит, Бандера. Ехать
домой всё равно не хочет – с работой там совсем беда, да и шумно у них как-то
стало. Всё воевать норовят.
Бандеру
тоже промурыжили до вечера, паспорта нет – то ли потерял, то ли заложил,
непонятно. Под ночь выпнули. Автобус вечерний уже ушёл. Так, что – пёхом до
большака. Голосовал всю дорогу – без толку. К утру только пришел и прямо к открытию лавки. Ну, он-то лось,
сухой, двужильный. Рожа у него, правда, чёрная. Ну не рожа, а резьба по дереву
– вот и не подобрал никто, боятся. Я как раз из лавки с пузырём выходил, со
вчерашнего тяжёлый был, поправиться надумал. Вовремя Бандера подвернулся.
Посмеялся, конечно, над непутёвым, но стакан ему налил. Шутка ли – семьдесят
километров маханул. Он обмяк сразу,
слезу пустил. Не пойму я его – у него
дома на родине тепло, лето есть, фрукты опять же. Езжай домой, депортируйся на
здоровье. Ан нет, не едет! Может, натворил там чего, а здесь отсиживается, уже
лет пять по посёлку шастает. Но бабу нашёл. Вьёт она из него, что захочет, а он
терпит. Кто ж его такого проблемного подпустит. Вот и менты его раз в три
месяца для отчёту словят, в город свозят, протокол для галочки сладят – и
гудбай…
Ай
да спасибо Бандере, отвлёк. Вон из-за поворота уже и Деревянное показалось.
Неужто двадцатку маханул. Да больше – по
городу ещё пару, а то и тройку километров получилось. Тут до
дома кореша с полчаса ходьбы осталось – село-то длиннющее. Хоть ходить по лесу привычка имеется, но это и для молодого
многовато. Загудели ноги, присел,
отдохнул…
У
Витькиного дома, захлёбываясь в лае, с
цепи рвался здоровенный кобель.
Да
у Витьки такого зверя и не было никогда. В прошлом году навещал его – кобеля
точно не было, видно, завёл недавно. На хрена ему такой? Ему на раз кастрюлю
варить надо. Лучше поросёнка выкормить. Крыльцо обновлено. Допекла, наверное,
жинка – новое сладил. Поди и пить завязал? – недобро шевельнулось нутро. Да и
баба выскочила из дверей не его – эта крупная какая! Разбежался-таки со своей
старой, та масластая была, въедливая. Эта вроде и ничего, хоть и крупная. Точно
завязал…
– А ну. Рой, фу!
Собака смолкла, послушно виляя хвостом.
– Чего надо? – сильным, мужиковатым
голосом осадила баба.
– Витька мне надо, – я еле свой услышал голос.
– Нет тут такого.
– Как нет?
– Так и нет. Я уже год как хозяйка здесь.
Купили мы дом.
– А Витёк где?
– В Шёлтозеро они съехали.
Вот
стерва! Развернулась и ушла. Хоть бы спросила чего, в дом позвала. Тьфу!
Кобелина опять лаем зашёлся. Опять непруха! Теперь до Педасельги придётся
шуровать. Ночь. Хорошо дождь пропал. Чуть посветлело. Вызвездило. Луна вон
какая круглощёкая.
У
колодца из ведра напился, поискал глазами – нашёл под забором пустую полтарашку
из-под пива. Сполоснул. Набрал воды.
Следующий колодец по пути только в Педасельге, а до него еще десятку надо
топать.
В
Педасельге на повороте надо постоять – там все машины с основной трассы в нашу
сторону поворачивают.
Педасельга – это половина пути. Это уже
половина! Тридцать пять километров отмахал, обалдеть! Ходят ещё ноги, терпят!
Сколько времени – чёрт его знает – глубокая ночь. Посижу пока, отдохну
малость…
Я
ведь не всегда такой был. Какой, такой? Выпивающий. Работал же на машине. Лет
пятнадцать точно баранку крутил. Да нет, бывает и с неделю ни капли в рот, но
не часто. Ну, с неделю это конечно я
маханул, но дня три бывало. В браке восемь лет состоял и после лет пять сожительствовал.
Сейчас-то холостой, так проще. Нет обязанностей, и точка. Хозяин…
С
полчаса уже точно сижу на обочине – ни одной машины! Тут и до Пухты осталось
километров семь. Надо вставать. Пойду потихоньку. Сердечко как-то странно
колотится. Похмелье душит. Ну да ладно, поколотится – перестанет.
Вот
и Пухту видать. Машину слышно – вроде как лесовоз идёт. Кабина жёлтая.
Рудковский едет. Машу. А он руки в
стороны разводит и головой качает – не могу, мол. Не может он! Совсем охренел!
Зараза…
Вспомнил
я… Как раньше-то забыл. Запретил директор брать пассажиров, под страхом
увольнения запретил… А случай-то громкий
вышел. Семёнов месяца три назад подобрал двух баб тут же из Пухты, заболтался с
ними и завалился на повороте. Сам живой, одну в усмерть, вторая, калеченая, до
сих пор в больнице, лесовоз – в утиль… Вот
запрет и вышел. Народ нынче сволочной – подберёт меня водитель, а кто-нибудь углядит и обязательно начальству стуканёт… А там разговор
короткий… Вот так-то.
Беда!
Значит, лесовозники не подберут! Теперь
одна надёжа на легковушки. Дочка уже выросла, в институт поступила. Вроде как
последний год алименты плачу. По телефону года три назад к ней дозвонился,
соседка номер подсказала. Она с моей
бывшей сродственница. Вот и дала телефон по секрету. Поговорили немножко. Сразу
и не признала отца-то. Выпивший, конечно, был, так она мне и сказала, чтоб
трезвый только звонил. Обидно… Не проведала ни разу за столько лет. Как в Питер мать увезла, так я её больше не
видел. А ведь я её в первый класс сам повёл. Во второй класс
уже мать повела.
***
Скоро
Ладва. От Ладвы ещё пятнадцать до родной Ветки останется. Ноги уже не болят,
они воют! Башка трещит, как арбуз спелый! Может, перед Ладвой свернуть, по лесу
пройти – узкоколейка раньше так шла. Рельсы давно уж сняли. Сейчас дорога лесовозная.
Пару километров точно срежу. Был бы мой дом с этой стороны посёлка – был бы толк, а так через весь
посёлок придется пилить. Нет, по лесу
ночью топать жутко боязно.
В
Ладве у колодца умылся. Скукожило лицо от студёной водицы, но в чувство вошло,
посвежело как-то. Сапоги снял. Шутка ли – почти сутки обувь не снимал… На ноги
посмотрел, жалко себя стало – вены вздутые, кожа прелая до синюшной белизны. От
луны, что ли, так отливает. Да нет – это она от резины задохнулась. Окатил ноги
из ведра свежестью колодезной – аж
обожгло. Полегчало вроде. Ещё три часа стерпят… Я знаю – они точно стерпят…
Последние километры шёл на автопилоте,
ноги подволакивал и вперёд бросал… подволакивал и бросал… Пустая дорога – как
жизнь моя пустая. Всё мимо меня проносится – только грязь, да пыль собираю…
Рассвело
уже. Сижу на обочине, ног не чувствую, от боли в грудине слёзы текут. До
посёлка последний километр. Люди на работу в город едут. Взглядом в меня тычут
– нажрался мол, с утра. Кто-то смеётся,
а кто-то и морду воротит, пьяница мол, непутёвый. Хреново мне… жмёт грудину… дойду…
доползу и вмажу, легче станет.
Вот
и крыльцо родимое… посижу немного…
сапоги стянуть уже сил нет. Один
всё-таки снять удалось…
* * *
Ты
посмотри! На моём крыльце мужик сидит. Один сапог снял, а второй – нет. Бухой!
Точно бухой! Голова на бок… и куртка на нём моя… да и сапоги тоже… Так это
ж я… Как это я? Я-то здесь… я-то рядом…
А вон и Бандера во двор заруливает. Ты смотри – с пузырём! Братан по несчастью!
Вспомнил вовремя! Молодец! А как узнал?
А что, посёлок маленький, видно, слух прошёл, что меня вчера забрали. В посёлке
везде глаза. Ты посмотри – стакан из кармана тянет… культурный… наливает… Мне
подаёт – вежливый. Только я не беру… видно,
совсем пьяный… За плечо меня трогает…
Валюсь я, гулко о крыльцо головой брякаюсь. Склонился Бандера надо мной,
трясёт… вроде как пульс на руке щупает… отпрянул… Глаза округлил. Бутылку
бросил. Кричит что-то! Выбегает со двора, калиткой хлопает.
Поднял я глаза – дом-то мой второй с краю
посёлка. Дорогу хорошо видать – прямая. Фигурка вдалеке. К посёлку еле идёт,
маячит… Видно, ещё одного не
подобрали…
А мне хорошо… Ничего уже не болит… Светло как-то стало…
[1] В СССР название
города Таллинн писалось с одной «н».
[2] Подёнка – изящная легкокрылая
бабочка, живущая от нескольких часов до одних суток. Массовый вылет подёнки –
редкое по красоте зрелище. Обычно оно происходит в июле-августе. В стадии
личинки (нимфы) проживает в водоёме два-три года. Излюбленный корм почти всех
пород рыб. Бабочка же, вышедшая из личинки, не имеет рта и не питается. Сразу
после рождения бабочка отправляется в свой первый и последний брачный полёт,
ритмичный и по-праздничному танцующий.