Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2017
Warum?
Порой чужое,
непонятное слово способно воскресить в памяти целый фрагмент жизни с улицами и
набережными, чувствами, событиями, запахами, звуками… – деталями, которые,
казалось бы, истаяли навсегда.
«Warum?» –
слово из песни. Исполнительница написала её на смерть подруги от передозировки
героина. И сама, насколько мне известно, отправилась вслед за ней. Мы слушали
её, когда гоняли по горному серпантину Северного Кавказа. И спустя годы эта
песня ещё звучит в моих снах. Чистый мощный вокал, похожий на орган или волчий
вой. Глас отчаяния в ночи. Просыпаюсь в слезах. И мне бы хотелось продлить
жизнь нашей музыке, но я не помню ни имени певицы, ни названия песни. А сквозь
темноту безвременья до меня доносятся голоса моих друзей, обрывки разговоров,
смех, я чувствую даже прикосновения рук, но не могу разглядеть лиц. Лица
скрывает непроглядная дымка прожитых без них лет.
Переходный,
обнуляющий всё и всех год, рубеж веков… Сочи, как шекспировские Монтекки и
Капулетти, делят между собой два клана. Побережье принадлежит местным. Они
курят «Золотую Яву» и ездят на чёрных «Волгах». Дендрарием заведуют серьёзные
ребята с Дальнего Востока в ярких спортивных костюмах. Они предпочитают
иномарки и стомиллиметровые сигареты «Вирджиния». Я живу на улице Роз…
В январе по
утрам можно пить кофе и курить на балконе в футболке, а сочинские красавицы,
как голливудские кинодивы, разгуливают в шубах и в туфлях на шпильках. Тепло и
солнечно. И ветер напоен ароматами незнакомых цветов и морскими йодистыми
испарениями. Я счастлива. Устроилась референтом в порт. Сбылась мечта жить у
моря.
«Ну и что,
море?», – спросил меня на собеседовании будущий начальник и тоскливо уставился
в синюю даль за окнами.
Тот же сплин
преследовал и моих друзей. Люди у моря, они смотрели вдаль – и не видели
бесконечности. Не понимали, какое сокровище плещется у ног. Синее серебро,
бирюза, жемчуга волн. Невозможно оторвать взгляд от волнующего горизонта.
Ощущение наполненности каждого мгновения, приключения, перспективы – так
чувствуют себя капитаны дальнего плавания. А мои друзья к морю приходили редко,
вечера проводили в бильярдной. Познакомились мы, когда я обыграла в русский
бильярд мастера спорта. Мастер перепил чачи и вина, и рука была нетвёрдой. А
может, и что покрепче чачи и вина. В те годы многие в Сочи коноплю выращивали в
огородах. А на автобусных остановках курильщики источали характерный – не
сигаретный – запах. Черноволосая подруга мастера и врубала «Warum?» на полную
катушку в своей «Волге», когда мы мчались в горы наперегонки с ветром.
Золотая
сочинская молодёжь. Обеспеченные детки богатых родителей. Я недоумевала: у
людей всё есть, зарабатывать на жизнь не приходится, красота вокруг
неописуемая. Рай. В таких условиях можно вторым Гогеном стать и прославиться на
весь мир. А они вели мрачные разговоры о бессмысленности бытия и постоянно
что-то потребляли от скуки.
Я один раз
попробовала. Сидели с мастером в привокзальном баре в Адлере. На столе – бутылка
спрайта и две чашки кофе по-восточному. За окнами – бархатная тьма. Настенные
часы показывали полночь. Закурили. Когда в следующий раз подняла глаза, на
часах было шесть, а за окном стоял вязкий розовато-пепельный утренний туман.
Куда подевалось моё время? Я была на земле, в адлерском баре, кто-то же выпил
два литра спрайта и шесть чашек кофе, судя по пустым чашкам на столе. Но если
время безвозвратно исчезло, стёрлось из памяти, значит, меня там не было.
Больше не экспериментировала, пила вино. Если пьёшь и пьянеешь, всё равно
живёшь, чувствуешь часы, минуты, и время не пропадает.
Я любила
свои дни, они – нет. Ничто их не радовало, не могло увлечь по-настоящему. На
события, слова и поступки ложилась тень щемящей печоринской тоски – «мне всё
мало». Точно люди, мающиеся в очереди к
дантисту, они не знали, как убить время. Бесшабашность, страсть к риску и
бешеным скоростям тоже от скуки, неумения себя занять.
В Сочи я
прибыла из Карелии. Объясняла: русская Скандинавия, северо-запад. Они смотрели
в мои раскосые глаза, на финские письмена в старом паспорте – и мечтательно
произносили: «Корея». Так и не поверили, что я из России. Обещали: «Приедем к
тебе в гости». Наверное, загадочная, далёкая Корея манила их к себе, как меня –
море. Человек вечно ищет что-то за горизонтом,
кажется, только на другом берегу начнётся новая счастливая жизнь. А она
плещется под ногами. Мелеет и испаряется.
Как-то по
дороге с работы купила газету в киоске. В заметке рассказывали о жуткой участи
выпускницы филологического факультета, попавшей по распределению в горное село.
Местные предупреждали юную учителку: не ставить двоек детям. В селе едва
говорили по-русски, а она хотела работать честно. После нескольких
предупреждений её похитили. Держали на цепи и наркоте, на полу, как собаку.
Когда мучилась от жажды, заставляли пить собственную мочу. Избивали, ломали
пальцы. Истатуировали матными словами всё тело. Водили к ней по десять человек
в день. Когда молва о горном борделе дошла до городов, девушку вызволили. В
больнице она пришла в себя, осознала случившееся – и удавилась поясом от
халата, перекинув его через железные прутья кровати. В предсмертной записке
написала: «Я очень хочу жить, но не могу себе позволить». О наказании мучителей
девушки в заметке не было сказано ни слова.
Рабство на
Кавказе официально запрещено советской властью, а неофициально люди продолжают
пропадать в горах до сих пор…
Моё время
снова исчезло. Очнулась на скамейке в парке, с газетой в руках. Зуб на зуб не
попадал от холода. Над головой в морозном небе сияли звёзды. Днями на солнце в
Сочи тепло, но после заката температура резко падает даже в апреле.
Не знаю,
можно ли заболеть от нервного потрясения, или я простудилась в ту ночь, но
лихорадило с неделю. Мои друзья приносили еду и готовили. Кореянку надо беречь
– как надежду на лучшую жизнь. В Сочи тогда я видела лишь одного иностранца:
испанец, жил в трейлере, припаркованном на стоянке у моря. Говорил всем на
ломаном английском: «I travel around the world». Первый свободный
путешественник. Русские ездили отдыхать в черноморские санатории по путёвкам.
Когда
поправилась, снова помчались в горы. Развеяться.
На крутом
повороте машину выкинуло за край дороги. Подо мной зияла пропасть.
Головокружительная высота. Километры пустоты под передними колёсами. На дне
обрыва извивалась горная река – маленькой изумрудной ленточкой. Динамики выли:
«Warum?!». Мы слушали песню, боясь пошевелиться. Машина кренилась и
покачивалась, как лодка на невидимых волнах. Минуты, пока решали, что делать,
показались вечностью. Как самая лёгкая, чтобы сильно не раскачивать машину, я
переползла с переднего сиденья на заднее – для равновесия. Перевес стал в
пользу земли. Но камни из-под передних колес продолжали сыпаться на дно обрыва.
Нам повезло, что заднее колесо уткнулось в кусок скалы на обочине. Скала
удержала нас в полёте. Дальше мы с Варум остались сидеть вдвоём сзади против
мастера за рулём, а его друг осторожно вылез наружу и, упершись плечом в дверь,
выиграл ещё полметра у пропасти, оттащив машину назад, к дороге. Задний ход –
выехали!
Никогда не
забуду молчание обратного пути, посвист ветра в щелях приоткрытых окон, мелкий
дождь и тихий, но непрерывный поток слёз Варум…
Через месяц
я вернулась домой, в Карелию. После окончания Университета переехала жить и
работать в Москву. А в Сочи снова попала спустя годы – в отпуске. Город
готовили к Олимпиаде, строили высотки бизнес-центров и элитных жилых кварталов,
по радио в объявлениях бодро призывали сочинцев не развешивать бельё и
подштанники на балконах, чтобы не портить облик современной европейской
столицы. В уличных пробках гудели маленькие юркие «Смарты».
Случайно
встреченный в кафе на набережной друг мастера рассказал, что они разбились в
горах лет за пять до моего приезда. Вдвоём с черноволосой Варум. Оба, вероятно,
сидели впереди, и некому было их уравновесить.
Я побывала
на могилах. Съездила на экскурсию в горы – по новой, широкой дороге.
Безопасной, если бы не один участок, сохранившийся от старой трассы. Участок,
где каждые десять метров дороги увенчаны цветами в память о погибших в пути…
И сейчас,
когда сквозь сон слышу «Warum?», я просыпаюсь в слезах, подхожу к окну
московской квартиры – и часами смотрю на дождь.
Что-то
сломалось в людях, если им отказывает инстинкт самосохранения. Что-то в мире не
так, если люди не дорожат ни своей, ни чужой жизнью.
Кто-то
циничный ответит: «Всё правильно, детка! Это естественный отбор». Но почему
отбирают любимых?
Человек –
единственное существо на планете, способное
чувствовать время и сознавать конечность пути. И пока жива, я не
перестану спрашивать: «Почему?! Почему? Почему…».
Раствориться
в свете
«Бывают
такие лица,
в которых даже за полночь
в глазах остаются блики
от восходящего солнца».
(Ника
Турбина)
Ты мне сегодня снилась. Светлая. А за
окном хлопьями падал снег. Белая пелена. Дао. Начало начал…
Почти два года минуло с момента, как
запретила себе думать о тебе, но ничего не меняется. Теперь ты мне снишься.
Той зимой по утрам за окнами трамвая,
тянущего меня полусонную на работу, тоже струился медленный и густой снег. Я
слушала твои песни в плеере. Такой далёкий – и близкий голос. Грустная музыка в
унисон настроению. И слова – точно предназначались мне одной. В твоих песнях
всё было «про меня». Это удивительно, когда человек, живущий за тысячи
километров, из другого города, из чужой страны, с которым никогда не
встречалась лично, вдруг становится родным.
Я говорила всем, что ты – моя единственная
настоящая подруга. И показывала твою фотографию: светлые волосы, разметавшиеся
по плечам, полуулыбка, серые внимательные глаза. Когда мне было плохо,
рассказывала твоей фотографии сокровенное, о чём даже маме рассказать не
решилась бы. И ты понимала меня, как никто.
Утренний кофе сопровождали твои
сентиментальные записки об окружающих людях и о погоде, о твоей смешной собаке,
о семье, о музыке и стихах. Ни о чём – и о главном в жизни.
Однажды ты прислала мне на день рождения
концертную запись с посвящением в титрах. Наверное, это и был самый ценный
подарок – и самый счастливый день в моей жизни.
А потом началась война. И мы все разошлись
во взглядах. Война разделяет даже тех, кто по другую сторону забора выращивает
сады из музыки и слов. Ты написала что-то невнятное в блоге о пацифизме.
Закрыла комментарии и перестала отвечать на письма.
«Как ты относишься к войне?»
«Никак.
Единственный способ сопротивляться – не участвовать, даже мысленно. Да,
пацифисты – трусы и страусы, но без нас война не достигнет той критической
массы, способной уничтожить не страну, а планету».
Ты не из тех, кто стремится любой ценой
«обратить всех в свою веру», ты не будешь спорить – отвернёшься и молча уйдёшь.
Исчезнешь.
А что будет со мной? Ты подумала обо мне?!
«Мы в ответе за тех, кого приручили»[1].
Но ты не отвечала на письма.
«Без Светы жить – как без света», – горько
пошутил Влад, когда встретились на набережной родного города, чтобы целый день
проговорить о тебе. Мы с ним были из «жёлто-синих», ты – «красная». Впрочем, ты
не различала цвета. А мы – тебя за пеленой тумана, затопившего набережную и
реку, и тщетно пытались найти, обрести – друг в друге.
С ним ты встречалась в Ялте. Наверное,
даже любила. Ваш роман вылился в семь лет пылких писем. Книгу можно было бы
написать!
«Когда отключали свет и отопление в
общаге, я писал ей письма при свечах, на выдыхающейся батарейке ноутбука,
закутанный в два пледа от холода… и мне чудилось, что в мире существуем только
мы двое».
Я спросила: «Почему близкие люди всегда
так далеко?».
Он сказал, что на свете нет ни времени, ни
пространства, ни расстояний, есть желание отгородиться, закрыть все двери и
окна, и никого больше не впускать в свою жизнь.
Я тебя неосторожно впустила. И ты заменила
меня везде. Всякий раз, совершая тот или иной поступок, спрашивала себя, а что
бы ты сделала на моём месте? Что бы подумала? Как ответила? Побежала бы на
свидание к тому парню? Отомстила бы сплетнице или простила? Мне хотелось
походить на тебя, и ты стала мной.
«Хуже всего, что я не знаю, как жить
дальше. Я жил ею, а сейчас, когда прогнал из мыслей, точно нить оборвалась, и
ничто не поддерживает, по утрам просыпаешься – и думаешь: А зачем?».
Я тоже не знала, как мне себя вернуть.
Ты-то уже не вернёшься. Блог не обновляется. Можно поговорить о тебе в
комментариях к прошлогодним записям, можно даже встретиться, как мы с Владом, и
постараться воссоздать тебя, слепить из фрагментов наших воспоминаний и твоих
песен. Но будешь ли это ты? И была ли на самом деле?
Была… И есть. Живёшь. Пишешь песни. И
любишь других.
Случайно наткнулась на страницу
Волошинского фестиваля в сети и увидела тебя среди участников. Поэтический
Коктебель… Ты, вероятно, считаешь Крым своим. Но он и мой тоже. Это мы с Владом
проводили летние каникулы, влюблялись и взрослели на его берегу, а ты
плескалась в волнах прибоя Чёрного моря на противоположном – в Сочи.
Впервые в жизни я написала стихотворение,
отправила на конкурс – и (о, чудо!) меня пригласили в Коктебель.
«Крым наш», – утверждают «красные» в блогах. Нет, это всё
ещё моя земля, и я имею право быть там, хотя бы услышать тебя на концерте – вживую, не в записи.
Фестиваль – фейерверк эмоций. Зарево
костров, где звучали стихи и песни, не гасло до рассвета, а утром барды
перемещались на сцену. Мне никак не удавалось улучшить минутку, чтобы
поговорить с тобой наедине. Так, перебросились парой ничего не значащих слов. И
до последнего вечера я не надеялась…
Увидела в окно, как ты убегаешь по
тропинке в сторону моря. Одна.
Найду тебя на берегу – и мы, наконец,
встретимся по-настоящему!
Вы целовались на песке, почти обнажённые,
раздевая друг друга. Жадно, как звери. Стояла над вами, смотрела и не могла
оторваться. Как будто вы совершали страшное преступление, способное уничтожить
мир. В тот миг я тебя возненавидела. Не помню, как добралась до автобусной
остановки – хотелось сесть в первый и уехать, исчезнуть навсегда. И чтобы ты
исчезла. Ушла из меня, из моих беспокойных снов, молитв и мечтаний. Чтобы тебя
никогда не было в моей жизни. Пусть впереди ждёт пустая дорога. Так лучше.
«Автобус придёт завтра утром, – окликнул
меня куратор фестиваля. – А вас ждёт праздничный ужин в честь закрытия!».
И я осталась.
Вечером вы оба, смеясь и взявшись за руки,
подошли к общему праздничному костру. На секунду все стихли. Казалось, вас
озарял свет, вы словно принесли его с собой, добавили в пламя костра. Твой
мальчишка сиял так, что мне было больно на него смотреть. «Лицемерка, –
подумала я. – Завтра уедешь домой, а он, опалённый твоим огнём, уже никогда не
будет прежним».
И опять хотелось закричать: «А я? Как же
я?!». Но какой-то ледяной, равнодушный голос внутри произнёс, что мне тоже
нужно вернуться. Домой, к своим
близким. Чтобы жить дальше – без тебя. Чтобы стать самой собой.
«Хотела о чём-то поговорить?» – вдруг
спросила меня ты.
Я не нашлась, что ответить.
«Тогда мы исчезаем», – засмеялся твой
мальчик и обнял тебя, чтобы увести. Вы и правда выглядели, как влюблённые.
Я схватила тебя за руку.
«Почему ты всегда исчезаешь?».
Ты молча подсела к костру и принялась
ворошить угли. Наверное, тебе нужна была пауза, чтобы ответить честно.
«Люди так много ждут от жизни! И столько
требуют от себя, от других, от меня … вместо того, чтобы попытаться быть
счастливыми. Самим по себе, понимаешь? Мне нечего дать вам, кроме песен. И я
ухожу».
Так уходит свет дня, когда солнце садится
за горизонт. Но мы же не жалуемся на ночь. В темноте мы зажигаем свечи. И при
свечах пишем письма, доверяем свою страдающую память бумаге. Потому что свет нельзя удержать в ладонях,
взвесить или измерить, в нём можно только раствориться.