Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2016
Дернова Ольга Игоревна. Родилась в Москве. Окончила педагогический колледж № 6 и Московский
городской педуниверситет по специальности "учитель истории". После
недолгого преподавания в школе устроилась на работу в Государственную публичную
историческую библиотеку, где работает по сей день в должности главного
библиографа справочно-библиографического отдела. В рамках повышения
квалификации заканчивала Высшие библиотечные курсы при РГБ. Интересы: поэзия,
рукоделие, библиография, дореволюционное библиофильство. Опубликованные
подборки стихов были в журналах "Илья", "Российский
Колокол", "Волга", "Воздух", "Гвидеон",
"Белый Ворон", в "Литературной газете", в сборнике
"Поэзия — женского рода" и др. Лауреат конкурса "Открытие".
В 2012 году вошла в лонг-лист премии
"Дебют" в номинации "поэзия" с поэтическим циклом
"Повадки Протея". Автор сборника стихов "Человец"
(2013), за который в 2014 году удостоилась Первой премии литературного конкурса
"Русского Гулливера".
* * *
Убегая в глухие
места —
от своих же теней,
от финала,
типа андвари
карлик-звезда
умирала и всех
проклинала.
А вторая прорезала мрак
и, лучами играя
елейно,
прошептала: «Уж
лучше за так,
чем за золото
Рейна».
Но в колючей
короне гнезда,
убедительно, нежно
и тихо
просияла на залежи
льда,
промолчала другая
звезда.
Иисусова, типа.
Трансфер
Перенос-перенос, деяние Христофора:
загребая ил
мозолистою ногой,
он несёт на себе спасителя
или вора.
И на том берегу поджидает его Другой.
Что несёшь,
говорит,
сомнение или
веру,
тёплый хлеб или
острый нож?
Я не вижу тебя,
Другой говорит трансферу,
я тебя не знаю,
что ты несёшь?
На спине твоей
–
комедия или
драма?
Убери их прочь,
ни слова не проронив…
Но трансфер шагает,
шагает,
шагает прямо,
но трансфер на стремнине ярче
включает нимб.
Он не чует боли, способен идти часами,
он беду и благо носит в одной горсти.
Ведь вода и пламя могут явиться сами,
только медные трубы
требуется нести.
* * *
Станет ковчегом кит,
в чреве затеплит ворвань.
Кто-то внутри сидит,
каркает, словно ворон.
Кто-то ему в ответ
каркает, как ворона.
Кто ты ему — сосед?
Кто он тебе — иона?
Мягкие пузыри,
тёплые сны в подбрюшье.
Если ковчег внутри,
то зоопарк — снаружи.
В общем, другой сюжет.
Но корабел по найму
хочет увидеть свет,
голубя, землю. Пальму.
Что же ты, простота?
Просто не будь разиней.
Коли угнал кита, —
плавай, ионизируй.
Над разломом плиты,
празднующей кончину.
Где тают белые льды
и даже беглые львы
не осилят пучину.
* * *
С чашкой чая сядешь посумерничать,
а снаружи наперегонки
все дома стараются не нервничать,
к лацканам приделав огоньки.
Розовые лампочки для сердца
раздаёт весёлая артель.
Особняк поставили вертеться
на цветную карусель.
«Покатайся, мальчик угловатый,
вместе с инвалидами всех войн,
под сухой, нечёсаной, кудлатой
тополиной головой».
Щедрость, небывалая для лавочника.
Но, всё туже ввинчиваясь в синь,
лопается розовая лампочка,
тоненько так всхлипывая — дзинь.
Гута
Как погаснет луча золочёный обрез,
не заметишь, словарь перечитывая.
Побелеют от снега строительный лес
и фасадная сетка защитная.
Снег войдёт и откроет волшебный
затвор,
и деревья поднимет из мусора.
Повернёт колея на заснеженный двор
—
след какого-то лыжника русого.
Из-под крыши прожектор подсветит
красу.
И любуешься ею, придумывая,
что скрывается гута в дремучем
лесу.
Гута, хижина стеклодувная.
Ну и вот уже стены набиты битком:
хлопья снега метут по колдобинам,
все укромные щели наполнив стеклом
—
заколдованным.
Камни
Попираешь гранёный камень. Время
скомкано на часах.
Ищешь знания под ногами и повыше —
на небесах.
Но пока, натянув перчатки, смотришь
прямо перед собой,
чаще думаешь о брусчатке — жёлтой,
пюсовой, голубой.
Мир молчания и сдавленья
симметричен и невелик:
камни-баночки для варенья,
сопоставленные впритык.
Каждый гибнущий и голодный на
неделю б наелся впрок.
Но закупорил повар плотно и обратно открыть не смог.
Ну, пускай не для нашей расы, —
всё ж подобие сухпайка
эти выварки и заквасы,
стратегические запасы сланца или
известняка.
Если, скользкий в мороз под сорок,
а в жару – раскалённый, сон их
не откроется никому, пусть хранятся
на антресолях.
Тут, на наших на антресолях.
Мы разведаем, что к чему.
Титаны
день и ночь сложили крылья
домиками, зависли
друг напротив друга
ночь горда, а день чересчур
завистлив
и пристрастна ругань
под ногами — перебежчики; латы
ржавы
взгляды робки, лапки тонки, прицелы
сбиты
что ты мне: геополитика,
сверхдержавы
вот — истоки битвы
лобовые столкновения в темпе вальса
отслоившихся от вайса,
предавших шварца
и гудит над каждым домиком:
оставайся
не советую оставаться
Тяжёлые
чувства
Как досконально ненависть знакома,
грызущая разбитые костяшки.
И где-то в глубине большого дома —
страдание в смирительной рубашке.
Стоящее с презрительной табличкой
«скорей бы вы, придурки,
отвязались»
квадратное, тупое безразличье.
И зависть… ну, конечно же, и
зависть.
Пупы земли, заброшены на полюс,
по комнатам они бормочут мантры.
Но хорошо, что обитают порознь
несчастные, дурные квартиранты.
Ведь если выть им вздумается хором,
они, как трубы под Иерихоном,
родную хату разнесут в песок.
И странно прозвучат из-под развалин
шаги любви, в которой смех
разбавлен,
и счастья робкий голосок.
Лемминги
Жизнь захватывает пленников,
заключает их в петлю.
Только общий возраст леммингов
приближается к нулю.
Есть исследованья в Ленинке,
что читаются навзрыд.
В юности, как эти лемминги,
мы велись на суицид.
Мир качался и вибрировал,
и затягивал впотьмы.
Те, кого господь помиловал,
стали взрослыми людьми.
Им — расчётливость и занятость.
А подальше, за углом,
машет эрос или танатос
чёрно-розовым крылом.
«Знаем-знаем эти тренинги,
будем-будем начеку…»
Выше страха и полемики,
разбегаются все лемминги
и готовятся к прыжку.
Ёукхайнен
Избалованным
и захваленным я предстану перед тобой.
— По колдобинам и ухабинам я приехал на этот
бой.
Говорят, что моя поэзия остротою равна мечу.
Я тебя переплюну весело или горько перекричу.
— Как зовут тебя?
— Ёукхайненом
называли отец и мать.
— Ну, а я истуканом каменным буду глупого
называть.
Ты уже истукан взаправдашний в лоскутах
травяных заплат.
И косит изумлённой радужкой конь — грохочущий
водопад.
Ты поэзией подыши ещё, мастерства наберись
слегка…
— Вот спасибо тебе, страшилище под личиною
старика!
Удивляешься? Не выпытывай. Просто к сведению
прими.
Кто я был без коры шунгитовой? Шут гороховый меж людьми.
Беспокойный, трескучий маятник. Кто б не
высмеял мой задвиг?
Кто бы мне совершенный памятник из меня самого
воздвиг?
Я
хотел объясненья чёткого, но случилось наоборот.
Загудело
вокруг, защёлкало, хвойным комом забило рот.
— Ну-ка, сосны, мои советчики, покрошите его в
харчи!
Будь поэтом по-человечески, либо — трескайся и
молчи.
Не согласен, дурак? Ну, то-то же! Улепётывай,
будь здоров.
Послежизнье твоё — зародыши мошек, оводов, комаров.
Ты свободен! Катись горошиной…
Я
пешком зашагал назад. За спиною остался брошенный конь – грохочущий водопад.
Лишь
тянулось по всем прогалинам эхо, липкое, словно клей:
— Ох, непросто быть Ёукхайненом!
Ох, как тяжко быть Ёукхайненом…
— Вяйнямёйненом —
тяжелей!
* * *
Зимою небеса печальнее гораздо.
Бесхитростно они рассказывают быль.
Пригоршнями земли закидано пространство,
где бог схоронен был.
Устойчиво видна в зазор околоземный
узорчатая пыль с зазубринами звёзд.
Но мы пока что здесь – и создали резервный
и заняли блокпост.