(пять историй)
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2016
Родился в 1982 году в городе Щёкино Тульской
области. Выпускник Литинститута 2007 года (семинар Лобанова М.П.). Работал
охранником, грузчиком, археологом, журналистом, администратором, менеджером по
продажам и т. д. Участник Форумов молодых писателей России. Публикации прозы и
критики в журналах «Дружба народов», «Нева», Homo Legens, «День и ночь»,
«Бельские просторы», «Вайнах» (Грозный) и др.; альманахах «Тула», «Артбухта»
(Севастополь), «Согласование времен» (Германия), «В шесть часов вечера каждый
вторник»; сборниках прозы «Крымский сборник. Путешествие в память» «Крым. Я
люблю тебя». Проза переведена на итальянский язык. Победитель
российско-итальянской премии «Радуга» (2016). Лауреат конкурсов малой прозы им.
Андрея Платонова (2011), «Согласование времён»-2012, финалист Волошинского конкурса-2015.
Автор книги рассказов «Контур легенды».
Колючка
В третий
раз баба Маша проснулась поздно. До этого очнулась вдруг в аспидной черноте. По
ней, по давно усохшей груди, бокам и ниже, до узловатых коленок, елозили липкими
лапами мелкие и шустрые твари. Забрались в самый жар, под ватное и войлочное
одеяла. А она хлопала себя ослабевшими руками и тоскливо думала: извела-ведь-тараканов-под-чистую-и-опять…
Но вот утихли, перестали бегать. И баба Маша обессиленно провалилась в дрему.
Потом —
было, не было? — а кольнуло снизу, и со двора донеслось тонкое блеяние.
— Сейчас,
Дунька, — выйду, задам тебе корма́, — беспокойно зашептала старуха, — в
огород не ходи только. Не ходи…
И стала
уже подниматься, но тут заметила — у печи копошится кто-то большой и серый.
Холод пробежал от ног по спине. Боясь дохнуть, баба Маша осела и притянула
одеяло к глазам.
Пригляделась
— просто тень утренняя, сослепу померещилось невесть что. И не стала вставать —
опять угрелась, заснула.
В третий раз
— солнце било сквозь пыльную занавеску. И доносился стук со двора — голодная
коза бодала стену дома.
Вставай-вставай-залежишься-Дуньку-покорми-и-сама-чего-нибудь…
И баба
Маша приподнялась на локте и двинулась уже спустить вниз ноги. Но перед печкой
как ни в чем не бывало сидела и, никуда не торопясь, покуривала фигура в
пестром платке и в выходной кацавейке. Как зашла-то? И как она, Маша, табачного
духа не учуяла?
— Ты кто?
— хрипло спросила.
— За
лейкой я. И так — поглядеть.
— Какой
еще лейкой?
— А брала
ты по весне у соседей, да не отдала. Вот они и ругаются. Мужа твово видала,
сперва не так скучал, а сичас — извелся весь.
Да как же
— деда уж который год нету, и двое сынов раньше матери прибрались, — а эта
болтает, что видела его?
Но не
спросила, а только:
— Да кто
ты? И чего отдавать — леек у них мало?
Но та
кончила курить и подошла ближе.
— Колючка,
колюченька, — ласково огладила по седой голове, по щекам. И вдруг так спокойно
ей стало и мирно. Поняла, кто… А та взяла и надавила сильно.
—
Ма-мочка!
Но тут
голова в пестром платке повернулась и с другой стороны оказалась тараканьей, и
пристально смотрела теперь маленьким бесцветным глазом.
Раздался
грохот — это коза проломилась сквозь штакетник в желанный огород.
Тело бабы
Маши неподвижно лежало на сундуке в опустевшей комнате.
После лета
Мальчик по
имени Юлий с жестяной банкой в руке подошел к своему участку — небольшому
клочку земли за дачным домом. Внимательно, как взрослый, оглядел эти пять
грядок зацветавшей картошки. Этот участок он старательно вскапывал большой и
неудобной лопатой. Потом закладывал в лунки клубни ростками вверх. Несколько
раз поливал и дергал сорняки. И кусты тянулись вверх быстро и мощно.
А теперь
надо было собрать колорадских жуков, засевших с тыльной стороны листьев. И Юлий взялся за дело. Он подносил банку
снизу и легонько встряхивал зелень над ней. Жуки падали и стучали о дно, как
мелкие градины.
Так Юлий
прошел одну грядку и свернул на вторую, как вдруг от неосторожного движения
жуки осыпались с куста сами, мимо банки. Мальчик наклонился, чтобы сразу их
подобрать, но рука замерла. Все жуки беспомощно лежали брюшками кверху с
поджатыми лапками и, казалось, умоляюще смотрели на Юлия своими крохотными
глазами.
Он
отступил и сел на траву. Он клял себя за эту всегдашнюю жалость и ничего не мог
с ней поделать. Так и в школе — он жалел других и не мог дать им сдачи.
Перед
самыми каникулами рыжий вихрастый Леха притормозил в коридоре: «Юлик! И звать
тебя, как девчонку. Косу отрасти, что ли?» — и помчался дальше.
А Юлий тут
же вспомнил его у доски, затравленно заикавшегося на самом первом уроке. И
ничего не ответил.
И сейчас
вздохнул, перевернул банку и выпустил всех пленных жуков.
Вечером
отец взял Юлия с собой на рыбалку. Вернулись утром, пропахшие костром, тиной и
рыбьей чешуей. Спали полдня.
Проснувшись, Юлий вышел к своему огородику и остолбенел. Вместо пышных
кустов торчали голые обглоданные стволы. На них в закатном солнце сверкали
рыже-черные панцири.
Отцовская
рука легла на плечо.
— Зачем
они так? — задыхаясь, выговорил Юлий.
— Не могут
они по-другому. Жалей — не жалей.
***
Леха бил
штрафной и не попал. И физкультура, и матч заканчивались.
— Смешно,
да? Ссыкотно аж? Может, и тебе смешно? — подскочил он к стоявшему чуть в
стороне Юлию. — А-а? Юлька, смотри мне, — и ударил его по загривку, как стукнул
бы парту или перила.
Но в этот
раз правая рука Юлия сжалась в кулак, и он ударил в ответ. Изумленный Леха
отшатнулся и от неожиданности чуть не упал. Встряхнув головой, он обрушился на
Юлия с частыми, но бестолковыми ударами. Юлий ответил еще дважды. Потом физрук
с кем-то из старших их разняли. Леха, снова заикаясь, выкрикивал все угрозы,
какие только знал.
На голове
и груди Юлия больно горели ссадины, но теперь он смотрел на площадку, на школу
и улицу за воротами другим, уверенным взглядом.
Сука
С утра
зарядил было дождь. Потом опомнился, сменился снегом. Ночью у всех Новый год —
это совсем доканывало.
Иван с
тоской поглядел на груду пустых бутылок на полу, на паутину в углах, на ее
забытые босоножки в прихожей: одна – чуть стоптана на левую сторону.
Плотно
прикрыл форточку. Крутанул горелки — газ тихо зашипел. Сел у окна, опустил
голову на скрещенные запястья.
«Найдут
дней через пять, после праздников… — мелькнуло, — нет, раньше – запах учуют».
Деньги на
все, отсчитанные, лежали на комоде, так, чтобы сразу было видно. Не любил
оставаться у кого-то в долгу.
Газ
наполнял комнату. Веки набрякли, вид за окном помутнел.
Из двери
соседнего дома прошмыгнула с мусорным ведром тетя Зося. Скажет потом: «Дурак,
молодой еще…» Дверь она прикрыла неплотно — до помойки рукой подать.
И следом в
оставшийся зазор сквозануло рыжее пятно. Иван чуть приподнял голову, и вот — с
длинной палкой колбасы наперевес из дома вылетела Броша.
Он вдруг
особенно ярко вспомнил ее — последнюю из большого помета, крохотную и жалкую,
из-за вечного голода готовую сметать соленые огурцы вперемешку со снегом.
Ничью. Она выжила и даже прибилась к другим его соседям, но охотничья прыть
никак ее не оставляла. Выжила.
И тут на
всю улицу, так, что стекла задрожали, поднялся крик. Броша проскользнула под
ногами у тети Зоси и понеслась дальше.
— Тварь!
Сука!.. Новый год я справить хоте-ела!
Она бежала
за собакой, но отставала на несколько шагов и все никак не могла ее догнать. И
вот нога поехала на припорошенном льду, и тетка растянулась. Швырнула вдогонку
пустое ведро, как гранату. Броша уклонилась, и ведро загрохотало по склону.
Иван,
шатаясь, поднялся, сгреб с комода несколько купюр. Толкнул дверь и вышел.
— Мразь!
Гадина! — не поднимаясь с обочины, рыдала тетя Зося.
Он дышал-дышал-дышал,
его лицо на ходу оживало. Шагнул к Зосе, подал руку и, едва уняв это свое новое
дыхание, спросил:
— Ну,
сколько там твоя колбаса?..
Один
Настоятеля
вызвали на Большую землю, и послушник Артемий на две зимних недели остался в
скиту совсем один. Вечерами казалось, что и на всем острове. Среди
обледеневшего моря.
Связи не
было. Бушевала метель. Каждое утро Артемий протаптывал тропинку к поленнице, а
чтобы добраться до отхожего места, каждый раз становился на лыжи.
— Голгофа
— Берегу. Голгофа?.. — запрашивал Артемий без особой надежды. Разбуженная рация
раздраженно потрескивала. Ни звука в ответ.
Он обходил
склады, топил пять печей и молился. Никого, даже мышей не слышно. Выглядывал в
кромешное небо, с которого безудержно сыпал и сыпал снег.
«Для кого
это все?» — настойчиво стучало в голове. Заученные молитвы не помогали.
«Господи,
если ты правда меня слышишь?! Покажи мне хотя бы одну звезду. Всего одну. Если
слышишь…»
Артемий
подошел к двери, помедлил, как бы давая Господу еще немного времени, а потом
рывком дернул дверь и впился взглядом в небо.
Оно
осталось непроглядно черным, от края и до края. Никто его не слышал.
Артемий
вернулся в комнату и завалился на кушетку, бессмысленно глядя в потолок.
Утром
метель утихла. Он надел лыжи и впервые за эти дни двинулся дальше отхожего
места. Пошел по берегу длинной губы, глядя на льды и снега. Вдруг заметил
круглую полынью. Но пробивать проруби было некому. Он поспешно скатился к ней
и, приблизившись, замер.
В
единственной полынье, подо всем видимым небом, покачивалась огромная морская
звезда.
Персик
Снова,
спустя четверть века, перед глазами — дом в затерянном сибирском поселке. В
самой просторной комнате гудит праздничное застолье. Из-за приоткрытой двери
входит пушистый полосатый кот. Он давно возмужал и сменил окрас, но кличка,
дурашливая и нежная, к нему прилипла. Кот мягко ступает и исподволь примечает
множество незнакомых людей.
Интересно,
что они все делают в его доме?..
В самом
центре, отставив стул и скрестив на груди руки, восседает посланец Большого
человека, которому стала нужна эта земля. В его сторону тревожно посматривают,
ожидая чего-то значимого и веского. А он подносит стопку к губам и наслаждается
моментом.
И тут
наглый котище останавливается рядом и целится пометить стул под ним. И тогда,
на перекрестье взглядов, посланец лихо поддевает кота ногой под брюхо:
— А ну,
пошел, скотина!
Все
невольно замирают.
— Че?..
Пляшем! — посланец зычно командует.
Кот
оглядывается на пнувшую ногу, нюхает воздух и неспешно выходит.
***
На ночлег
захмелевших гостей уложат на полу. Они очнутся, когда самый раскатистый храп
сменится вдруг удушливыми хрипами.
Кот, как
взъерошенный демон мести, упрется лапами в грудь ошалевшего посланца и
беззвучно вопьется ему в кадык.
Разом
загалдят. В углу кто-то передернет затвор пистолета. А кот вспрыгнет на рамку
открытой форточки и исчезнет в ночи. Посланец останется лежать бледный и
выпученный. Кое-как прижмут раны и остановят кровь. Потом будут говорить, что
пришлось накладывать швы.
Кота в
поселке никто не увидит еще полгода. Злость на него пройдет. Мысленно с ним
давно попрощаются.
И вот
летним утром он предстанет на пороге.
— Персик…
— все встанут, обомлев.
Он
понюхает воздух и потрется лбом о каждого, начав с детей.
Дом стоит
на месте, и все люди в нем — свои.