Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2016
Лев Оборин
***
свериге, свериге — птица,
не знающая границ,
где-то сидит и летит и сверкочет
в шестнадцать часов день объявляется безнадежным
капли накапливаются поднимаются взрослые темы
гнездование армия пенсия катаракта
— свериге, свериге
в порядке своей афазии
птичьей болезни
то ли бред угасания то ли геройство
последних ударов раздвоенного кайла:
не расступятся ли слои
не покажется ли она
птичья прародина
древо
парламент
тинг
***
В Стратфорде умер Шекспир, а в Мадриде Сервантес,
а у меня распаялся фонарь,
чашка разбилась, подарок,
приходили напомнить про долг неприятные люди,
да, говорят, за речкой неможется овцам —
как бы не мор.
Что за день непутевый!
***
Короли, мастера сторителлинга.
Их бастарды-наследники, гимнасты ритейла.
Вещи, помнящие
перебор их пальцев, нежно
сопротивлявшиеся биению
голубых потоков,
оседают на полках
подруг, камергерских внучат,
грешат, опускаются, с тамошним
воздухом в морганатическом браке,
рассеваются копиями,
падают в миски умишек,
скверный свинец на школьных страницах
тщится золото передать —
спасает его. О, спаси нас, свинец —
кто последний?
Мужчина, у
нас тут в порядке престолонаследия,
строго по номерам!
Михаил Юдовский
* * *
Я видел, как осенние киты
всплывают из осенней темноты,
из сумерек осеннего разлива,
под фонарями грея животы –
бессмысленно, светло и терпеливо.
Они мутили время, а потом
ловили воздух обреченным ртом
в пространстве извивающихся линий.
И становилось ясно: этот ливень –
фонтан над умирающим китом.
И горечью осеннею дыша,
как истончавший стебель камыша,
я чувствовал, что время опустело,
и понимал: у времени есть тело,
которое покинула душа.
* * *
И жизнь наизнанку, и смерть наизнанку,
и пьяный шарманщик вращает шарманку,
пытаясь озвучить торжественный марш.
Его инструментом владеет простуда,
и кажется – вместо мелодий оттуда
наружу ползет человеческий фарш.
Пишите майору, пожалуйтесь Богу –
четвертая рота шагает не в ногу
и сводит с ума марширующий полк.
Застыло движение на автобанах,
сверчки-великаны стучат в барабанах
и воет в трубе обезумевший волк.
Проходит волна по окошкам и дверцам,
летают цветы с огнедышащим сердцем,
печатает шаг твердолобая рать.
– Устали, ребятки?
– Устали, как черти.
– Куда вы идете?
– Наверное, к смерти.
– Счастливой дороги.
– И вам – не хворать.
И пьяный шарманщик, виденьем пугаем,
хлебнув из горла, говорит с попугаем,
сидящем на левом плече:
– Повторяй,
скажи им: «Почтенная публика – здрасьте!
Тяните билетик – вам выпадет счастье!
А если не счастье, то выпадет рай».
* * *
Я говорил ему: «Брунеллески,
ты строишь прекрасные храмы,
я отлично рисую фрески.
Фрескам не нужно рамы,
что ставит их выше холстов.
Как животное не сводится к мясу,
искусство – это сотни пластов,
склеенных в единую массу.
В нашей Флорентийской республике,
где правят герцоги-меценаты-купцы,
икру намазывают на бублики,
когда не хватает мацы».
В тысяча девятьсот девяносто восьмом году,
бродя по флорентийским улицам и переулкам,
я точно знал, куда я иду –
наша память разложена по шкатулкам
фрагментами. Ты достаешь их, и мир
складывается в паззл – единый и целый.
На одной из улиц я заглянул в трактир –
то есть кафе. Бармен, усатый и загорелый,
налил мне эспрессо. Хотел меня обсчитать,
приняв за лоха и иностранца.
Я хотел сказать ему: «О флорентийский тать,
узнаю истинного тосканца!»
Вместо этого произнес: «Брунеллески,
ты прекрасно готовишь кофе,
я при помощи топора и стамески
делаю кресты и продаю – на Голгофе.
Эка жизнь нас поразбросала,
стасовав державы, опрокинув троны…
Я подсел на горилку и сало,
ты по-прежнему трескаешь макароны.
А помнишь, в нашей Флорентийской республике,
где правили герцоги-меценаты-купцы,
икру намазывали на бублики,
когда не хватало мацы?»
Тот посмотрел на меня, как на безумца,
отсчитал мне сдачу – до последней лиры,
посоветал уйти и не вернуться,
торговать собою, сочинять верлибры,
утопиться в Арно, а свои гротески
приберечь. Я думал, шагая прямо:
«До чего же скурвился Брунеллески…
Как же низко пала Флоренция-мама…
Время сжалось, стали века короче –
вошью в кармане, блохой на аркане…»
На ступенях базилики Санта-Кроче
пестрым табором расположились цыгане.
И один из них, чадо всех республик,
кочевавших по свету – неторопливо, с ленцой,
мне намазал икру на горячий бублик
и – если бы мог – угостил мацой.
Герман Титов
***
На планету Нибиру
Я тебя, милый друг, не беру,
Оставляя венец и порфиру,
И примёрзшую к топям Пальмиру
На истории чёрством ветру.
Оставляя бездымные трубы,
Бренный дом, небеса и сюжет,
Без любви загрубевшие губы,
Сожаленья о том, чего нет.
Древо пробует почву как воду
Корневищем, и тьма холодна:
Пересадка ведёт на свободу —
До последнего смертного дна.
А война, как на привязи, всюду
Чёрным пуделем ходит за мной.
Часовые бесчувственны к чуду
За любой возведённой стеной.
Архитектора этой Вселенной
Императору не превозмочь;
Это знают Баженов и Бренна,
И над замком Михайловским — ночь.
***
У кого-то лето,
У мечты — тоска.
Не вернуть билета
В мой земной ДК.
Не смешны ни разу
Шутки и гопак.
Как же, Карамазов,
Получилось так:
Счастье на галёрке
Прожигает медь;
Клоунам не горько,
Хору — стыд и смерть.
Вечное вращенье
Войн и бунтарей
Вместо возвращенья
К родине своей.
Чёрная теснина
Сбывшейся мечты:
Расскажи, Марина,
Как вернулась ты.
***
В Афины возят сову,
В Твери практикуют тверкинг,
И в космос шлют фейерверки,
И всё почти наяву.
Но срезал век бубенцы,
Над прахом стелется плитка,
Скрипит с похмелья калитка:
"Ау, мои мертвецы!"
Преклонишь к почве главу,
А там — прокрустово ложе,
И лужи, и спать негоже,
И лучше ехать в Москву,
Где небом кроют дворцы,
А Кремль на Пасху не страшен:
Красны куличики башен
И звёзд его леденцы.
Сергей Данюшин
ОБРАЗЦОВО ОДИНОК
00:05 Господи, меня отпустило: я её не люблю.
03:13 Нет, показалось.
08:01 Но я хотя бы попытался.
Смотрел длинный духоподъёмный
фильм
и каждый раз непроизвольно
срыгивал
при слове «счастье»
Но помыслы мои относительно
чисты
Образцово одинок:
по субботам ем чеснок
А так-то хороший тут город
много красивых курящих брюнеток
СУБСТАНЦИЯ
Друг говорит вдовцу:
пойми ты
она не Сабина
второй Сабины не будет
Да и первой не было –
отвечает вдовец
Да и жизни не было
Хотя казалось бы
шрамы остались
а зачем
Бог с ней с Сабиной
но вот субстанция
которая нас якобы поглощает
она и не субстанция
Вовсе
Станислав Ливинский
* * *
Колючий шарф, пальто из драпа,
а в нём отец, пропахший дымом.
Да как же это, бедный папа,
и горько, и невыносимо!
Мать говорит – он пропил дачу,
купил в рассрочку мотороллер.
Пусть будет так, а не иначе.
Уже расписаны все роли.
А мне пять лет и я с разбега
к нему карабкаюсь на плечи.
Как мало нас, как много снега,
как этот снег недолговечен.
А он, собрав себя в охапку,
расставшись с главными вещами,
снимает норковую шапку
и машет, машет на прощанье.
* * *
Вспомнить главное! Взять за
основу
смерть отца, постаревшую мать.
Но про армию снова и снова,
будто не о чем больше сказать.
Как прирос к сапогам и афганке,
возмужал, сбросил пару кило
и мотался к зазнобе на танке
хрен куда его знает в село.
Или как замполит наш, страдалец,
вечно взмыленный, словно конь,
поднимал вверх облизанный палец,
корректируя типа огонь.
А потом, подловив у столовой,
он вскипал на глазах, как смола,
и меня материл через слово.
Я-то знал – это всё не со зла,
потому что он тоже из наших,
у него ведь такое лицо
и приколот булавкой кармашек,
где от сына хранит письмецо.
* * *
Люблю людей, люблю природу
и сочинительству в угоду
запоминаю каждый день:
прозрачный лес, зашедший в воду
по пояс, избы и плетень.
Люблю, пускай и без причины,
как зарастает ряской пруд,
и загорелые мужчины
с машин картошку продают.
Когда плеснёшь и залпом выпьешь,
чтоб приобщиться к волшебству,
где поднимает ветер кипиш,
гоняя палую листву.
И начиная жить сначала,
выходишь в люди во хмелю.
Ведь сколько б ты не запрещала,
я всё равно тебя люблю.
Герман Власов
***
«Здесь
когда-то ты жила…»
С.
Г.
Дом, откуда уезжал, ключ под ковриком держал.
Поучал и в угол ставил. Я ладонь его разжал.
Он стоит ко мне спиной — серою, сплошной, одной.
Он меня почти не видит, занавесясь
тишиной.
Этим утром наяву я зову его, зову.
Утром, по лесу блуждая, я кричу ему: — Ау!
Не сейчас, через года я вернусь в него, когда
бабушкин неровный почерк приведет меня сюда.
Вот он, в сонном янтаре, с клавишей запавшей ре,
в пятнах солнца на паркете, влажных точках и тире.
В марте, раннею весной, когда талый перегной
голову подросткам кружит, шел из школы я домой.
Видел вскрытие реки, слышал скрипы и звонки
и от череды открытий леденели позвонки.
Я весну с собою нес в комнату, где с детства рос.
Где она теперь — не помнит высохший букетик роз.
Нет ни комнат, ни ключей, но весной всего звончей
воробьи, скворцы, синицы
мне твердят: — Ты чей? Ты чей?
***
Ради цельности, милая,
говорю —
той хрустальной и той
последней,
для которой всякому
словарю
предпочту я сырую землю.
Или нет — сухую — какой
рука
человеческая не касалась.
Вот, висят, как
жаворонки, облака,
вызывая сердце на
жалость.
И оно, послушное облакам,
—
в той руке, чей мрамор
извилист.
(Всё в ее руках: мы, они,
река —
рукава, что в ней
отразились)
Это, как сдружить глубину и зыбь,
шум дождя, оконную раму
за одним столом; это, как
сложить
из лесной листвы
панораму.
Ну, а дальше пусть все
течет, как есть,
как привыкла волглая
Волга.
Это время, время стучит о
жесть
и — в тумане два гудка
долгих.
***
Шуршанье листьев,
бормотанье.
Сквозняк и сумрак,
трепетанье
губ-балаболок. Юбки звук,
скользнувшей улицей
вечерней.
Над ней,
угаданные вчерне, —
шум крыльев, голоса на
юг.
Гудки растроганные,
поезд,
вокзал, зачитанная
повесть,
с вещами носятся кругом.
Октябрь нам щеки
обжигает,
сухая проза ожидает
твой летний деревянный
дом.
Опустошенней ближе к ночи,
еще темней, гнездом
сорочьим
глядит. Биение волны
все нитевиднее
за пирсом.
И самовар забытым Фирсом
блестит из комнат глубины.
Олег Шатыбелко
[быть п. безуховым]
на правом запястье обама и федеральный резерв
на левом меркель, путин, порошенко, евро, йена и нефть
во лбу озоновая дыра северное сияние
в животе террористы, иран, саудовская аравия
в солнечном сплетении доу джонс цена
доллара рияла динара дирхама —
то ли выписной эпикриз э. сноудена
то ли карма
они нам взаймы –
убежище предложение спрос
прадед был мытарь прост
холокост
первый соль-хлеб удар сгибает рвёт пополам
встречный в лицо
вбивает взгляд в потолок
небо аустерлица не злится не злится не
злится но –
всматривается в него считывает по губам
облачный свой каталог
разматывает свиток список своих кораблей
в голове у него гаргантюа и пантагрюэль
во рту красная красная пресня –
сплёвывает закуривает – не ну конечно не честно
не выбор не выход не сахар не мёд
но в общем формально нормально
привычно апокрифично сойдёт
прости прочти распишись
(со)временник племенник родственник:
жизнь против них, инок, прожить против них
гомер кирилл и мефодий
что б ни букв ни слов они не присвоили
гарвей федоров аристотель
ни крови ни крыма ни фактов ни книг
ни истории
такое оле-лукойе
им
такое здрасьте такие христовы страсти
травести справимся
вы же справились
а с нами чак норрис брюс уиллис
что бы им ничего ничегошеньки
и с нами 13 друзей оушена
за нами вудсток
шекспир эдгар по элиот
пролог-эпилог
потому что она
руку ему бла-бла-бла сердце
потому что он вечный истец
берсерк
муж брат трижды отец
мечтатель-читатель-авось-а-вдруг
не убежали
не спились
живые
чертит вокруг него круг
спи милый – сейчас они выведут вия…
[быть солженицыным]
…вечный русский поиск, дорогой эпигон,
третьей правды, стороны, идеи:
линия мажино, рубикон –
солженицын-булгаков-фадеев
снится: гоголь
крестит новый вечный огонь
обрывает нить
/солженицын-неизвестный-и-неизвестный/
шагает по красной пресне
стоп – маятник
/бродский-неизвестный-и-неизвестный/
смотрит поверх пенсне
снимает штиблет
/довлатов-неизвестный-и-неизвестный/
бросает в рекламный щит –
вот вам владимир-иосиф-владимир
лимонов смотрит им вслед дышит прости мне
снимает камень и пишет в блоге –
амен
и слава богу
и слава богу
и слава богу
Алина Витухновская
КОГДА Я ПРИДУ ВЫБИРАТЬ ИЗ ТЕХ
Когда я приду
выбирать из тех,
Кто раньше со мной играл,
Когда моя жизнь, превратившись в текст,
Расскажет, кем я не стал,
Когда я не думал, а просто знал,
тогда я не был, а жил.
Тогда бы я не сказал «играл»,
я бы сказал «любил».
Когда я выдумал, кем я был,
Я выблевывал кем я стал.
И тех, которых я разлюбил,
выходит, я разыграл.
Когда я приду выбирать из тех,
кто раньше со мной бывал
едва ли найдется один из всех,
кто раньше не предавал.
Едва ли кто признается вслух,
Содеянное кляня.
Но, дважды предавший, в один из двух
раз предавал меня.
Когда из тех, кто со мной бывал,
Некто всего лишь подл,
Мне кажется, ясность, что я искал,
Я наконец нашел.
КОТ МАМЛЕЕВА
Ещё
Вспомнился
Мне
Один
Немецкий
Литературный
Дом.
Я там жила
Когда-то.
Туда же
Был
Приглашен Мамлеев,
Но не приехал.
Немцы говорили так —
Он спросил —
Можно приехать с Котом?
Ему ответили —
Нет нельзя.
И он не приехал.
С Котом.
И СКАЗАЛА "СПИТЕ"
И сказала «спите» ласковая как снег медсестра
У слов моих тиф и горячее мокрое горло.
Я разговариваю с тобой про дру-Гойю.
А другое всегда вызывает страх.
Рах-на-двоих. Хрустящий ящер. Капричос.
Выкричи счастье вывихнув. Вымучь
нутрь.
Медсестрах, на руках уносящий личность,
Не оставит нас, просящих себя вернуть.
И прицелят ружья свои в голубые вены.
И любые лица мелькнут, как на дне Невы,
Отразившись в нас, исчезающих постепенно
В Уитмена немах, в выдранных листьях травы.
А другой рисунок – нутро, трясина.
Уносили нас юго-запад-ни, Гойя-запад-ней.
Выносили нас. А потом снесли с оси,
изнасиловав.
наслаивались,
проваливаясь сквозь спину
Седые волосы развевающихся смертей.