(о книге Аркадия Драгомощенко)
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2016
Аркадий
Драгомощенко. «Великое однообразие любви». – СПб.: Издательство «Пальмира», 2016
г.
Неистов песок в песочных часах.
Но есть еще время
Изменить и до основания разрушить
Образ чрезмерно знакомый на краю зеркала,
Ежеутренне смеющийся за стеклом.
Джон Эшбери,
перевод Аркадия Драгомощенко
-1-
Пересыпаешь горсть
песка из одной ладони в другую. Потом обратно. Ещё. И ещё раз. Постепенно с
удивлением обнаруживая, что начинаешь сначала запоминать, а потом и узнавать
песчинки. В лицо. Одну. Потом другую. Третью. Пить из водопада узнаваний. И,
наконец, постепенно – укладывать всё это в единую картину, которую начинаешь
воспринимать целиком, но через призму правды о каждой из них. Когда каждая (сама
по себе) и само-ценность, и ничто одновременно. Язык и немота. Слово и пауза. Дуализм
восприятия мира.
Стихи Аркадия Драгомощенко
– филологический детектив на стыке
поэзии и философии с онтологической разгадкой
в самом конце. Здесь «…язык и мысль никак не могут, как бы
к тому ни стремились, найти общий язык. Эта трагическая невозможность и
непреодолимое искушение приводит к странным, казалось бы, но уже привычным в
истории культуры скрещениям: Ницше и безумие, Хайдеггер и Гельдерлин, Целан и
Деррида, Витгенштейн и Language School, Бадью и Век поэтов. Бланшо. Драгомощенко.
Но вначале, до любой мысли, была любовь…»[1]
Почти
по Достоевскому. Но без характерного для Фёдора Михайловича надрыва.
Набоковская (не стилистически) вязь слов, смыслов, метафор (метабол? – если
говорить о них в терминах метареализма) – укрощённых до обычного человеческого
бытования, обладающая всеми свойствами нарратива, фиксирующего процессуальность самоосуществления как способ бытия повествовательного (или, по
Р.Барту, «сообщающего»)
текста. Самоцельна и самодостаточна. Предельно.
В этом
нарратив Драгомощенко схож с нарративом Джона Эшбери. Что совсем не
удивительно, помня тот факт, что первый много переводил второго. В девяностых
поэзия обоих – барочна, тяжеловесна, эпична. Но если у авангардиста Эшбери нарратив
практически возводится в степень императива – приказа, но обращенного к себе
самому; не противоположность свободе, а необходимость, накладываемая свободой,
– то Аркадий Трофимович пытается разрешить его по Ингардену. Который понимает «…‘конец повествования’
в качестве именно
того фактора, который
задает простой хронологической
последовательности событий семантическую значимость: лишь
завершенная история обретает
свой смысл, и лишь финал выступает, таким образом, источником
её морфологии. То есть
событийный хаос переосмысливается, структурируется заново, обретая (иные?) морфологию и организацию,
посредством внесения автором фабулы в
аморфный материал, а
центральным смыслообразующим фактором этого процесса
является знание автором финала»[2].
И
опять нерешительность рук,
словно
письма,
о
которых толком ничего невозможно сказать,
кроме того, что
писавшие
прожили несколько взлётов
необыкновенного
чувства,
которое
им позволяло сказать, что, живи они
вместе,
они
бы так же продолжали друг друга искать.
Стихотворение,
кстати, называется ТИШИНА.
Светлое олово трав.
Цепенеют озера, зреют зимы плодами.
Мы говорим, что
здесь находится север… что
части часа соединяются вновь, образуя
собственное повторение – пейзажи.
Антропология немоты.
Или.
Старое золото в сумерках лета
Пятый час
В крупной капле лицо
Гримаса пространства –
Несколько лет непонятной любви.
Между этими
стихотворениями – 30 лет жизни.
-2-
Оптика Аркадия Драгомощенко
предельно конкретна, фотографична, подробна, как увеличительное стекло; любит
крупные операторские планы и медлительна до рези в животе. Как камера
Тарковского. Как сама жизнь.
…терпение невыносимо в длительности… (Хочется добавить:
но не существует вне/помимо неё).
Её мнимая
отстранённость ещё больше подчёркивает изумление, с которым камера фиксирует
каждый пиксель этого мира.
…Изо всех состояний, будь я женщиной,
избрал бы себе ожиданье,
Но изумление словом от речи отдаляет меня…
…Ибо глаза давным-давно пьяны изумлением…
…Есть простота в речах и есть печаль зимы –
основа летнего ночного удивленья…
Поэзия,
направленная на саму себя, как на объект исследования и преодоления.
Эстетизация зеркала. Нарциссизм учёного-медика, выбравшего себя в качестве
подопытного в рискованном эксперименте.
Иногда она намеренно,
подчёркнуто-нарочито инверсивна.
…горят кукурузы стволы дымно…
…луч расщепляя сонный слюдою
бритвенной крыла…
Михаил Ямпольский определяет её так:
«Гистерон протерон, вероятно, – самый излюбленный
риторический прием в поэзии Драгомощенко. Одна из сложностей его чтения
заключается в том, что поэт настойчиво избегает располагать слова в наиболее
"естественном" для них порядке. Гистероны протероны Драгомощенко
нужны ему не столько для ритмической организации стиха, сколько для нарушения
того, что Кант называл Zusammensetzung, то есть складывания фрагментов
восприятия в некое единство образа. …Обращение вспять не дает образу сложиться
в некое целое, оно постоянно заставляет движение слов слоиться, сближаться и
расходиться, при этом не достигая единства истока ("родников не
касаясь"), то есть постоянно изгоняет нарождающийся было образ из зримой умиротворенности
топоса»[3].
-3-
Созидательно-смысловая
кульминация/разгадка – подсознательно-проявленное отличие поэтики Драгомощенко
этого периода. Её имманентное свойство. Строй и хронология стихотворений в
книге – 1970-1972 года, 1973, 1974, 1979, 1980, 1975-1984 и, наконец, 2000-2012
гг. – позволяет запротоколировать про/появление этого приёма достаточно
подробно. (Совет: прочитайте книгу нелинейно, начав со стихотворений 2000-2012
годов и до конца, а потом от 1970 и до). Через иногда излишний пафос,
характерный юности, редкость в семидесятых, с годами этот приём проявляется всё
чаще и отчётливее.
Картина, доселе
состоявшая из одиночных мазков, сама начинает отодвигаться от зрителя/читателя
на расстояние, которое позволяет ему обозреть себя целиком. Увидеть каждое
стихотворение рядом с другими, но внутри общего поэтического пространства. Видимо,
именно поэтому ощущение (память?) после прочтения книги, за редким исключением,
не позволяет выделить какие-то отдельные стихотворения, но остаётся внутри,
словно единое эпическое («Война и мир»?) полотно.
Бытование, точно
под микроскопом, с такой тщательностью разобранное Аркадием Трофимовичем на
атомы, как форма ставит перед собой вполне определённые онтологические вопросы
(иногда риторические), которые с юношеским максимализмом упорно следуют за
автором на протяжении всей книги.
…Что таится в полуразрушенных строеньях языка?…
…Что хуже? –
когда видишь то что всегда и притом ниоткуда?
или
то,
что в своём явленьи остальное
уносит с собой? Почему, скажи так?…
… С чего начинается конец предложения, произведения?
Или страна, в которой живу? С казни?
С последнего, не до конца проявленного слова?
Утраченной по счёту строке?…
…Как странно опять удаляться.
Кто по возвращении узнает меня?…
Но вот ведь в чём
тут дело: мы получаем на них ответы. Даже если они нам не нравятся.
Поэзия Драгомощенко
– это поэзия метареализма в своём стремлении познать мир как связь сложных,
неочевидных взаимодействий. Метареализм в попытке преодолеть тупики дуализма
собственного образно-метафорического языка.
Поэзия, пытающаяся
познать сама себя. Свой язык и свою немоту. Свои границы. А потом и выйти за
них. В стихотворениях Аркадия Трофимовича невыразимое,
неназванное получает суггестивное определение. Происходит квантовый скачок
оптической иллюзии. Квантовый скачок смысла. Смерть слова, впрочем, как и его
рождение, требует новой эстетики. Чтение такой книги –
это чтение
метатекста. Занятие невыразимо трудное. На грани любви и ненависти. К автору и
к себе. Какофония мелочей. В попытке запомнить каждый миг, жест, взгляд,
минуту, звук, ноту, краску, эмоцию… Что бы придать каждой из них значение, суть,
сущность. Наделить памятью. Чтобы она пронеслась вся перед глазами… А может
быть, даже и оправдать… Хрупкость и лёгкость звукописи и одновременно
тяжеловесная поступь почти окончательного анализа, почти приговора, здесь овеществляется,
обретает плоть. СЛОВО. Имя. Название. Великое однообразие любви.
P.S.
Это стихотворение
первое в книге:
описание следует за описанием
ничто не кончается –
день следует параллельно птице
капля скатывается по скорлупе зноя
корни вытягиваются в стволы
созвездия пьют тяжелую ночь
из неподвижных ветвей
добавить: иглы зрачков
пронизывают пелену описания
и пропадают в пыли
Написано оно в
1968 году (!)
Последнее стихотворение в книге –
последнее стихотворение Аркадия Трофимовича. Оно называется В стае семян.
Окончание предыдущего смыкается с ним:
…И если ты говоришь о чашке, молотке или родине, ты
поймёшь, что свет и пустота, тьма и присутствие, ужас обречённости, как и
сопутствующие смыслы, не приходят в виде «воздаяния», — они возникают как плоды
твоего собственного упорного труда, как проснуться в стае семян.
Я бы завершил
книгу стихотворением Буквы:
…Но что-то в моей голове не мирится ни с богами, ни с
птицами – теперь я их, скажу, ненавижу. Пусть так и останется. Как твоя рука,
которой мне не достигнуть, хоть куски угля ешь, или пой под забором, или же
гимны возноси холмам, где горят кукурузы стволы дымно. От сырости на закате
облака двоятся. Остального не разобрать в тетради. Не избежать. Но мне не нужны
лампы, позвякивающие в честь ухода.
Если покидать – все. В тишине достойной. Так и делаю,
забывая про буквы и продолжения их в горле.
[1] Аркадий Драгомощенко. Великое однообразие любви. Стихи. Вступительное слово Виктора Лапицкого; журнал «Новые облака».
[2] История Философии: Энциклопедия. — Минск: Книжный Дом. А. А. Грицанов, Т. Г. Румянцева, М. А. Можейко. 2002.
[3] Михаил Ямпольский «Поэтика касания», послесловие к книге Драгомощенко Аркадий. Описание. СПб.: Издат. центр "Гуманитарная Академия", 2000.