Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2016
Любовь Колесник. Родилась в 1977 году в Москве.
Публиковалась
в журналах «Русская Провинция», «Арион», «Волга»,
«Смена», «Север», «Наш Современник», «Сибирские огни», «Дон», «Дальний Восток»,
"День и ночь", «КВИР», "Дети Ра", "Звезда",
"Человек на земле".
Член
Союза писателей России, Союза журналистов России.
Автор
четырех книг. Лауреат и дипломант литературных конкурсов и премий.
///
С утра в эфире
марганец горчит,
исходит паром
утлая теплушка.
Окоченев от
холода, торчит
трава, как
металлическая стружка.
С трубы кирпичной
сплюнутый, с губы
дым улетает
слиться с облаками.
Я собираю лом
своей судьбы:
на месте сердца
абразивный камень
в спецовке тело, в
голове кредит,
свобода в
частоколе обрешеток.
И асинхронный
двигатель гудит
усталой медью раненых
обмоток.
///
Железный лес и
справа кладбище,
а слева хмурая
река.
Иду пьянющая с товарищем,
в руке болтается
рука,
лицо снежинками
исколото,
ландшафт уныл и
незнаком,
и рот, пустой, как
медный колокол,
звенит тяжелым
языком.
Сырые тучи смотрят
в души нам,
как будто видят
суть вещей,
товарищ вообще не
слушает,
он не товарищ
вообще,
а серый волк, а я
в бреду была,
казались: лес,
погост, вода.
Я все придумала,
придумала!
Я не рождалась
никогда.
///
«Приходите в мой дом…»
М. Круг
Кто ездил по
Твери, во Ржеве не смеется.
Шкворчит под колесом
тюремный суп пустой —
сырой и серый
снег. Мотор за метры бьется
и радиоволна
изводит простотой
невзрачной
хрипотцы, играющей словами,
колеса ей не в
такт буксуют в борозде,
парок из выхлопной
парит между домами.
В корыте колеи, по
колесо в воде
в летейски ледяном растворе реагента
кораблик жестяной
со мной идет к концу.
Наглажен зимний
путь, как траурная лента,
лесной венок
кольцует Волгу и Тверцу.
Какая малость все.
Какая жалость, шалость!
За грязное стекло
свет падает с трудом
и я бросаю руль и
тихо соглашаюсь,
когда мертвец
зовет в его уютный дом.
///
В Конаковском
районе, засиженном москвичами,
на природном лоне,
вдали от сует и скреп,
где тоску сжигают
водкой, томят печами,
от железной жизни
устала опора ЛЭП,
и, вздохнув
ослабшими ребрами, зашаталась,
опустилась на
прописи сонных тетеревов.
Электричество
кончилось, как и не начиналось,
словно богом недопридуманная любовь.
Это далеко от меня,
пусть сами башку ломают!
Я люблю и верю, и
кажется, что стою —
цельнометаллическая,
устойчивая, прямая.
Но зима идет, и
чувствую — устаю.
///
Блестящий холод
лисьих глаз.
Лес наступает на
дорогу,
мы наступаем на
природу,
природа ненавидит
нас.
Я в этом замкнутом
кругу
пародией на
каскадера
катаюсь: стекла не
протерла,
остановиться не
могу.
В коловращеньи ночедня
лечу, как
оглашенный сокол,
чтоб через муть
нечистых стекол
никто не посмотрел
в меня
и сразу не увидел
дна.
Покамест мир и
город верят.
Лишь дети, дикие,
как звери,
указывают — вот
она.
Лис смотрит
егерским свинцом,
путь зимний
делается скользким,
и лес мне выделяет
доски,
зашитые заподлицо.
///
Сидишь и пишешь
пьяный,
рабочий день
гудит,
из труб летят
туманы,
и Дух меж них
летит,
невидимый и
вечный,
легчайший и
пустой,
Он в теле
человечьем
покинут на постой.
Оставившие пробы
на сталях всех
мастей,
идут рядами робы,
одетые в людей.
Лишь ты и
водка-дура,
промзона в
серебре.
"Придет
шарманщик хмурый,
заплачет во
дворе".
///
Никто не знает
имен этих серых трав,
имен солдат, их
выкормивших собой.
Тут смерть
бесновалась между соборных глав,
Здесь ад был — в
маленьком городе под Москвой.
Пугая птиц,
оробевших на берегах,
хрипел и рявкал бешеный
миномет,
и каждый солдат,
затыкая за пояс страх,
шептал, что он —
ни в коем случае не умрет,
домой полетит
треугольник, а не квадрат,
и враг подавится
волжской водой и льдом.
Но спал на брате
окаменелый брат,
шепча о памяти
вечной кровавым ртом.
Но памяти нет, а
мертвые не умрут.
Стоит, стережет
застывший в снегу пустырь
храм, артиллерией
вбитый по горло в грунт,
как безымянный
каменный богатырь.