Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2016
bwv 997
сонет с
кодой
харе меня лечить о том, что время лечит.
я сам лечу — смотри! — над тупостью, во лжи.
хочу лишь одного: собрать, расправив плечи,
духовный капитал, да выгодно вложить.
повеситься слабо, а застрелиться нечем.
покуда хватит жил, осенний лист дрожит.
и каждую чету подстерегает нечет,
и есть чего терять, и есть чем дорожить.
назло хорошим снам, которые не снятся,
бороться и искать, курить и прислоняться!
и всё, что потерял, чего не отыскал,
втащить на пьедестал и возлюбить заочно.
звучит из года в год отчётливей и звонче
партиты до минор неясная тоска.
как резкий хруст кости у нежности в тисках.
***
с тех пор как ты, глазами лупая,
в роддоме ножками сучил,
в груди засело сердце глупое
и богу на тебя стучит.
стучит, когда бездельем маешься,
всрав сына, дерево и дом.
стучит, когда ты занимаешься
душеспасительным трудом.
когда ты безответно влюбишься,
когда припомнишь боль утрат,
когда башка с похмелья в люберцах
раскалывается с утра.
доносы подшивает в папочку,
чтобы представить ни за грош,
когда над облаками к папочке
ты кверху брюхом приплывёшь.
и дело быстро шьётся-кроится,
и зверь не убежит ловцов.
сидит рядком напротив троица,
херачит лампочка в лицо.
мол, был ты форменным вредителем
и сам всё понимал, урод —
пацан, наперекор родителям
прогуливающий урок.
и мысль о том, что жил — и ладно же,
кончается в твоём мозгу.
белели под окошком ландыши,
горчил портвейн на берегу.
прочти признание на камеру,
потом немного помолчи.
а после, возвращаясь в камеру,
в затылок пулю получи.
***
и вот ты уже не помнишь, что было ещё вчера.
и, надев засаленные штаны, покупавшиеся для спортзала,
превращаешься в старика, проводящего вечера
за просмотром какого-нибудь сериала.
рядом жена и четвероногий стул,
на носу очки с перемотанной скотчем дужкой.
и, уснув посреди эпизода, не заметишь, что ты
уснул,
заливая тёплой слюной подушку.
и ты счастлив с макушки до пальцев ног,
иногда замерзающих, если дует.
и лениво встать, и закрыть окно,
и повесить на стул штаны с надписью «nike. just do
it».
***
вот и кончен роман. сюжет достоин пера донцовой.
то есть даже не днище — банально донце.
диалоги говно. характеры не прорисованы.
о языке, кроме мата, слов не найдётся.
персонажи типичны, ведут себя словно дети:
мать считает до трёх, а они как бы ни при чём.
вот она досчитала. вот появился третий.
дальше — слёзы, метания, нечет, чёт.
дочитав, навсегда зарекаешься жить по книгам
и ржёшь в голосину, если на сложных щах
«я вас любил» заводит литературный нигер.
просто больше спишь и худеешь на овощах.
***
увы, в безделье счастливы рабы.
б. поплавский
похоже,
сына не родив
(и
дома не построив тоже),
был
раб твой, боже, нерадив
и
вверенного не умножил.
в
кого же он такой? быть может, —
прости
апломб дурацкий мой
и
умонастроенье злое —
нас
создал дьявол в день седьмой,
пока
ты отдуплять изволил?
и
вот твой раб, оставив поле,
насвистывая
лоховской
мотивчик
песенки неспетой,
идёт
вечернею москвой,
попыхивая
сигаретой,
вкушать
покой.
***
в нескучном совершаешь променад.
здесь тишина и хорошо
как будто,
но ежели убрать всего три буквы,
то остаётся просто скучный ад.
не шелохнётся ветка на ветру,
весенний воздух приторный и вязкий.
не предвещая никакой развязки,
эринии шатаются вокруг.
не торопясь спускаешься к реке.
гнилая муть у набережной ропщет,
что не приедет за тобой паромщик,
что жизнь проста и, может, даже проще,
чем твой пятак, зажатый в кулаке.
***
заветный
час настал! простимся — и иди…
анри ренье
сидели во дворе вдвоём.
ночь незаметно розовела.
меня любовь, зараза, ела,
ты загонялась о своём.
запели птицы ровно в три,
как по команде дирижёра.
мы прожитое пережёвывали,
я шпарил наизусть анри
ренье. а где-то за углом
рассвет подстерегал неслышно.
и ничего у нас не вышло.
да, в общем-то, и не могло.
***
ты впадаешь в унынье, как яуза
впадает в москву:
не спеша, между делом, привольно и необратимо.
жизнь проходит, как сон, но проходит, увы,
наяву.
будь же здесь и сейчас, весь как есть, от очков
до ботинок.
что там дальше? а дальше под морем лежит
материк,
и гомеровы волны
равняют мечты и потери,
как прибрежный песок. так мужайся и обматери
на чём свет эту пошлость и скуку высоких
материй.
ветви полнятся силой и тянутся прочь от ствола,
листьям вольно шуметь, а по осени падать не
больно.
есть ли время, когда ты стоишь, подбирая слова
и бросая — камнями — туда, где рождаются волны?
***
завтра мы сыграем свадьбу — с танцами, вином,
цветами,
и поедем, и помчимся через запад на восток.
утро будет нежно красить стёкла разными цветами
в нашем белом лимузине, пробуждая в нас восторг.
купим домик там, где горы и речушка с водопадом,
где за ставнями резными в окнах теплится уют.
выйдешь — травы полевые поразишь своим нарядом,
запоёшь — лесные звери стройным хором подпоют.
будем мы любить друг друга в чистом поле
вечерами,
буду я тебе на ушко нежные шептать слова.
пусть завистливо краснеет солнце, прячась за
горами.
это завтра, а сегодня я тебя нарисовал.
элегия
для саши
от людей остаются нервы, билет на поезд или
самолёт,
чувство, что сделал не всё, хотя ничего уже не
поделать.
ненадёжная память, до нуля округляя себя самоё,
всю твою жизнь поделит
на «после», лишённое дара речи, и звенящее в ухе
«до»
пятой октавы, которое голос, увы, никогда не
вытянет,
в конце концов заставляющее сделать глубокий
вдох
и с вещами выйти
из себя — наверное, в завтра, туманное, как лакан,
то ли на «иже еси», то
ли на «аще я»,
то ли на нервно курящими ангелами выдыхаемые
облака
походящее.
blues g—moll
шум машин за окном заглушается звоном в ушах.
впереди ещё целая нота, которой не взять
ни осадой ни штурмом, и вовсе никак не назвать.
её можно лишь слушать — на цыпочках и не дыша.
она тянется к смерти отчётливей день ото дня.
в каждой трещинке мира поёт её хриплый бемоль.
так моя лебединая соль разрешается в боль.
полюби эту музыку, как не любила меня.
***
ты
чистишь зубы по утрам
и,
видя в зеркале бедлам,
с
помятым видом — трам-парам —
уходишь
по делам.
дружище,
ты уже большой
пойми,
куда бы ты ни шёл,
ты
всё равно придёшь туда,
куда
идут года.
ты
просишь объяснить? изволь.
есть
только боль, и эта боль,
извечно
душу теребя,
в
ней порождает «бля».
и
это слово воплотит
в
себе дыру, куда летит
всё,
что нам дорого. одна
лишь
память нам дана
не
возвратить, но извратить
и
так посмертно заучить.
и
с каждым годом всё больней
элегия
звучит.
на
том стою, на том хожу,
на
том сижу и не жужжу,
покуда
зеркало хранит
мой
эндемичный вид.
Об авторе:
Александр Левашов родился в 1990 г. в
Ленинграде. Живёт в Москве. Учится в Институте лингвистики РГГУ по
специальности «Фундаментальная и прикладная лингвистика», работает
копирайтером. Занимается стиховеденьем, опубликовал ряд научных работ по
неклассической русской метрике и стиху И. Бродского. Стихи публикует впервые.