Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2016
В семь лет вызывали
гномика и чёрта, пиковую даму, жвачного короля.
В десять – завели
тетрадь, одну на двоих, для записи страшных историй.
А в двенадцать Алька с
Олькой начали кататься на автобусах. Кто-то после школы шел домой, кто-то на
бальные танцы в ДК Металлургов или в кружок «Юный техник», а Алька с Олькой –
на остановку. Только сумки по домам забрасывали и съедали какой-нибудь
бутерброд.
Лучше всего кататься было
зимой. Зима в этом городе была особенная – заполярная, длилась шесть месяцев, и
всё это время было темно, сказочно и немного страшно. Особенно когда автобус,
маленький скрипучий «ЛиАЗик», похожий на буханку
ржаного хлеба, выезжал из собственно города – в Старый город, в промзону.
Пассажиров к этому времени почти не оставалось, только Алька с Олькой болтались
на задней площадке, взбудоражено хихикая и стараясь не хвататься за поручни.
Такая у них была игра: устоять во время качки. А когда надоедало
болтаться, они садились на последние места и смотрели оттуда через весь салон в
лобовое окно. Это тоже была игра, теперь другая: как будто они – в пустом
кинотеатре, одни. И на экране идет бесконечный черно-белый фильм про снег,
романтику и дорогу.
Это было прикольно.
Прекрасно и жутко одновременно. До перехвата дыхания, до впадения в транс – в
общий на двоих, упоительный ступор созерцания, сопричастности этому странному –
страшному, но не злому – уютно-бесприютному волшебству.
Так, наверное, Гензель и Гретель шли сквозь
зачарованный лес. Такими же глазами вокруг смотрели, грезили наяву.
…Полуразваленные пустые
здания – целые улицы руин. Вдоль руин непонятно зачем горят фонарики, редкие,
стоящие вразнобой. Дальше фонарики кончаются, и начинается непроглядная
темнота, хоть глаз выколи. Только снежинки мелькают в свете фар. Это дорога
вдоль Долгого – искусственно вырытого озера, куда сливаются заводские отходы.
Иногда над Долгим озером клубится пар. А дальше снова идут нежилые улицы с
фонарями, глухие стены без окон, бетонные заборы с колючей проволокой… Груды
шлака… Надписи «Огнеопасно» и «Хода нет»… И трубы,
повсюду трубы, километры труб, горизонтально бегущих вдоль обочин, толстых и
тонких, высоко над землей и низко, одиночных и в несколько рядов.
Трубы опутывали Старый
город сложной многоярусной паутиной. Летом по ним можно было ходить, лихо
перескакивая с одной на другую (еще не догадываясь, что эти прыжки – навсегда;
что и годы спустя, в других городах и в других, уже взрослых жизнях, они
останутся неотъемлимой частью ночных кошмаров), а
зимой Алька с Олькой иногда, под настроение, прыгали с них в сугробы.
Катались они обычно по
одному и тому же маршруту – номер пять, с конечной возле Обжигового цеха. На
конечной водитель объявлял в микрофон: «Автобус дальше не идет! Освободите
салон!» Попадались, правда, и добрые дяденьки-водители, которые не спешили
выставить двух подозрительных, явно неблагополучных подростков во тьму и
стужу, а угощали их ирисками и разрешали остаться на следующий круг. Один
дядька, с бравыми подкрученными усами, как у солдата из сказки про огниво,
как-то раз даже подмигнул Альке и сочувственно произнес: «Да, брат, красивая у
тебя девчонка! Что, некуда повести?»
Олька потом неделю
угомониться не могла – прикалывалась над Алькой, называла ее «мой парень».
А между тем обе девочки
были из семей «вполне нормальных», то есть самых обычных, среднестатистических.
Разве что Олькиной семье в плане благополучности немного не повезло. Вот если
бы папа у нее не пил… И если бы он жил с ними
постоянно, а не наведывался в гости несколько раз в месяц.
Мама у Ольки работала
врачом в роддоме и часто дежурила по ночам. Вот в такие ночи и приходил папа. А
если не приходил, Олька собирала вещи, складывала в портфель учебники на завтра
и бежала в соседнюю пятиэтажку, к лучшей подруге Альке.
У Альки с благополучием
обстояло так. Дом – полная чаша. Даже слишком полная, как она считала. Папа,
мама, сестра, муж сестры и бабушка. Захочешь уединиться с книжкой, а негде. Не
говоря уже о личном дневнике, ведением которого Алька увлекалась с третьего
класса.
Будь подружки чуть старше,
Алька, наоборот, приходила бы ночевать к Ольке, и всем было бы удобно и хорошо.
Но пока родители ее не отпускали. Мало ли что может случиться в пустой – без
взрослых – квартире, ночью, с двумя девчонками, по сути еще детьми.
Зато к Ольке можно было
ходить после школы – днем. Или говорить, что идешь к Ольке. Не боясь, что
позвонят и проверят. Потому что в Олькиной квартире, помимо папы, не было еще и
телефона – никакого, даже непостоянного и мерцающего.
Алька делила комнату с
бабушкой. Бабушка спала на кровати, Алька – на широкой приземистой тахте.
Обычно бывало так: девчонки забирались под одеяло часов в одиннадцать, и
начиналось. Шушуканье, прысканье и возня. До бабки, хоть и старенькой, но
совсем не глухой, доносились обрывки их разговоров:
– Ну и как ты собираешься
туда проникнуть, в этот параллельный мир?
– Да очень просто! То
есть не так уж просто, конечно… Нужно, как в этом фильме, найти портал. Место
такое особенное, где между мирами существует дыра, специальный такой туннель
для перехода.
– И как ты его найдешь?
– По
особому, Оль, астральному сквозняку! Там же всё было, в фильме!.. Ты
что, невнимательно смотрела?
– Да внимательно,
внимательно я смотрела. Но то – фильм. Там всё не по-настоящему.
– Вот и они так думали,
Сара и Джеф! Что всё это ерунда. Но ведь на самом
деле – реально лишь то, во что ты по-настоящему веришь! Помнишь, там такие
слова были, в самом конце уже, после титров?..
– Ох, Алевтина, Алевтина,
– не выдержав, вздыхала бабушка из своего угла. – Что у тебя только в голове
творится? Лучше бы о парнях думала… Тоже, конечно, рано еще, не по годам, но уж
лучше так, чем так…
Краем сердца – пока
только самым краешком, тонким, как едва народившийся месяц, но уже запекшимся
бледной ранкой сомнения, – она понимала: ничего не выйдет. Никуда они с Олькой
не проникнут, не просочатся и не протиснутся, даром что худенькие и узкобёдрые,
как мальчишки. Не найдут зазора меж двух стен, ведущего в неведомое. Не
наткнутся на потайную дверь. Не рассмотрят, лежа на животах и светя вниз
фонариками, кучу хвороста на дне заброшенной шахты лифта.
Ничего не будет. Будет
только то, что ранка разрастётся сначала на четверть сердца, потом на половину,
а затем и всё целиком собой займет. Однажды она проснется, а в груди у нее
размеренно постукивает холодное, скучное сердце взрослого человека.
Рано или поздно это
должно было произойти. Но пока что сдаваться Алька не собиралась. Пока
оставался хоть один шанс, что это еще не все, что есть еще какие-то лазейки, скважинки
в этом мире, помимо уже проверенных, Алька собиралась бороться. Испробовать
всё, что есть. Толкать плечом и подковыривать ногтями. Чтобы в конце концов
куда-нибудь попасть. Ну хоть куда-нибудь. Лишь бы там все было по-другому.
Однажды старшая Алькина сестра с мужем побывали в Москве, на конференции
молодых ученых, вернулись с целым чемоданом впечатлений и, между прочим, с
подарками. Помимо праздничной яркой россыпи «Сникерсов», «Баунти», упаковок с
американскими сушёными бананами и прочей экзотической вкуснотой, еще не
успевшей заполонить их город в начале 90-х, на столе оказалась книжка –
толстенькая, но в бумажной обложке. Явно бывшая в употреблении, потрепанная, с
загнутыми, засаленными уголками.
–
Это тебе, Алька, – сказала сестра. – Купили в подземном
переходе на Тверской. Я как ее увидела – сразу подумала о тебе.
Книга называлась «Арки
между мирами: сверхвозможности человека».
Алька взяла ее в руки…
нет, правильнее сказать – взяла ее на руки, благоговейно и бережно, как берут
долго выпрашиваемого и наконец подаренного щенка. Это было оно. Он. Ответ
мироздания на все самые сокровенные, самые волнующие ее вопросы. И получен он
был тогда, когда Алька уже и не надеялась его получить.
Алька еще не прочитала
книжку, еще даже не успела ее открыть, но уже откуда-то знала: это – то самое.
Да. Оно.
Это как-то чувствовалось
– по обложке, по буквам названия, по… по энергетике, наконец.
Старшая сестра, сдерживая
улыбку, приобняла младшую за плечи, чмокнула в стриженую макушку:
– Давай, Алик. Дерзай!
Каждый год в середине
октября город отправлялся в плавание. Погружался в полярную ночь. Уходил,
подобно субмарине, на тёмное дно зимы, как выразился один местный журналист,
поэт в душе, и тысячи школьников из года в год воспроизводили этот образ в
своих сочинениях, выпускных и вступительных, посвященных теме «Мой родной
город».
Как субмарина, город
лежал на дне, на вечной мерзлоте, на мшистой тундровой подложке. А над ним,
плоским и лежащим на плоскости, громоздились, двигались один над другим,
перетекали одно сквозь другое какие-то гораздо более внушительные объемы,
непредставимые толщи, немыслимые пространства. Сполохи северного сияния
подсвечивали эти слои, словно кто-то чиркал бесшумной зелёной спичкой, от
которой занималось полнеба. И тогда люди задирали головы, чтобы на него
посмотреть.
– Северный полюс – это
точка высокой концентрации аномалий, – рассказывала Алька, делясь с подругой
обретенным знанием. – Здесь сходятся все магнитные линии Земли. А еще, над ним
находится огромная озоновая дыра, сквозь которую к нам просачиваются разные
сущности из других космических измерений. А мы, если посмотреть на глобус,
живем не так уж далеко от полюса. То есть, получается, шансов развить свои сверхспособности у нас гораздо больше, чем у каких-нибудь
девчонок из Москвы… Ну что, ты отдохнула? Поехали.
Девочки сидели у Ольки
дома, в большой комнате, на застеленном ковром полу. Друг напротив друга. Между
ними были разложены ровно в ряд деревянные кубики – синий, красный, зелёный,
жёлтый и голубой. Кубики были старые, с облезшими от краски ребрами и углами.
Вздохнув и медленно выдохнув, Олька провела по ним взглядом, на секунду
прикрыла глаза, а потом снова подняла их и принялась смотреть Альке в центр
лба.
Алька тоже устремила
взгляд в середину Олькиного лба, чуть выше точки между бровями.
Так девочки сидели
довольно долго, минут пять, а то и все десять. Наконец Алька спросила:
– Красный?
Олька покачала головой:
– Почти. Голубой.
Это действительно было
«почти»: красный и голубой лежали рядом. Незадолго до этого «почти» получилось
у Ольки: она назвала «жёлтый или синий», тогда как Алька загадала зелёный.
Один из пяти-шести раз
угадывать получалось правильно. То есть не угадывать, конечно, – передавать мыслеобраз задуманного кубика. Кубик скользил по
перекинутому ото лба ко лбу туннелю, становясь почти видимым, почти столь же
плотным и осязаемым, как его лежащие на полу собратья. Оставалась мелочь, сущая
ерунда: разглядеть, какого он цвета. Но это был всего лишь вопрос времени.
Девочки делали всё по
книжке и не сомневались, что всё у них получится.
В том декабре Ольке
исполнялось тринадцать. Одноклассники по старой памяти еще продолжали
подразнивать ее Длинной и Кроликом Роджером, но уже было ясно, что через
год-другой Олька превратится в ослепительную красавицу, в девушку модельной внешности, как сама себя она будет гордо
именовать.
Но пока что крупные
удлиненные резцы, выглядывающие из-под верхней губы, казались скорее забавными,
нежели сексуальными; светло-русая,
еще не обесцвеченная пергидролем чёлка не закрывала половину лица, а глаза –
действительно прекрасные, зелёные, как крыжовник, – смотрели без всякого надмения и осознания своей красоты как превосходства.
До всего этого было еще
жить и жить, но уже и сейчас, в тринадцать, было видно невооруженным глазом,
кто из двух подружек будет притягивать взгляды окружающих, а кто – оставаться в
тени. До поры до времени. Потому что такие, как Алька, надолго в тени тоже не
остаются.
Алька в их паре была –
мозг. Генератор идей. Сейчас бы сказали – скрытый лидер, а тогда говорили:
заводила, даром что тихоня. Невысокого роста, мелкокостная,
на мордашку – обыкновенная, ни то ни сё. В своей серой кроличьей ушанке, в
китайском пуховике цвета «баклажан», в джинсах, заправленных в голенища теплых
зимних сапог, она и впрямь легко могла сойти за мальчишку.
У Ольки был точно такой
же пуховик, только зелёный, енотовая ушанка, джинсы и сапоги, но спутать ее с
мальчиком было невозможно. Даже тогда, в двенадцать-тринадцать лет.
На кубики ушло недели
две. Потом Алька сказала, что у них уже, вроде бы, начало получаться и что надо
идти дальше. Тренировать силу мысли на живых людях. Это был следующий этап
развития мастерства.
Алька сказала, что она
всё уже продумала.
Согласно книжке, люди для
этого эксперимента нужны были незаинтересованные. Такие, которые вообще не в
курсе, что происходит. А еще, они должны быть неподвижные, зафиксированные на
месте. Такие, которые не могут встать и уйти, оборвав сеанс.
Алька полночи не спала,
пока вдруг не поняла, что это за люди. Водители автобусов, разумеется! Они не
могут встать и уйти, они – за рулем. И перед каждым висит зеркальце, в котором
отражается его лицо. Идеальные условия для телепатической тренировки!
Установку для
внушения придумали такую: «Закрой глаза».
Во-первых, эта установка
исключала непреднамеренные совпадения: никакой водитель за рулем не станет
закрывать глаза просто так, от нечего делать. Вот если бы ему приказывали:
«Улыбнись», и он улыбнулся бы, то проверить причины его улыбчивости было бы
трудновато: может, он сам по себе улыбнулся, что-то хорошее вспомнил. С фразой
«Закрой глаза» такие совпадения отпадали.
Ну, а во-вторых, им
просто хотелось посмотреть, как он будет вести автобус с закрытыми глазами.
Интересно же! А вдруг им можно руководить, как куклой вуду,
и вести автобус собственной силой мысли?
Водителя выбрали из
знакомцев, с того самого излюбленного пятого маршрута. Его звали Вова. Так его
назвал однажды какой-то парень и пожал руку через окошко.
Этот Вова был добрый,
симпатичный и молодой. С ним было спокойно. Он не видел ничего странного в том,
что два юных человека приезжают в его автобусе в Старый город и остаются в
салоне, не выходят на конечной. Он не просил «освободить салон» и не спрашивал,
как другие: «Вам куда?» Он просто глушил мотор, закуривал сигарету, и в
наступившей тишине становилось слышно, какие песни звучат у него по радио.
Каждый раз, когда Алька с
Олькой ждали автобуса и к остановке подъезжал именно Вова, Алькина
душа улыбалась от радости. Вова тоже им улыбался и подмигивал иногда. И
качку им устраивал знатную – подружки просто летали по задней площадке его
автобуса, повисая на поручнях и плюхаясь на сиденья.
Но они никогда не искали
его специально. Подъедет – хорошо, не подъедет – и не надо, с другим
покатаемся.
А теперь вот им
потребовался именно Вова. Теперь у них возникли планы на него…
Итак, с этого дня они
стали кататься только с Вовой. Вычислили график его работы: день в первую
смену, день во вторую. Караулили неподалеку от остановки, в
теплом «предбаннике» магазина.
Вова сначала удивлялся,
что их встречи из редких и случайных стали столь регулярными. Алька с Олькой
представляли, как он удивляется, и давились беззвучным смехом. Как ни в чем не
бывало заходили в салон, хватались за поручни, протискивались через толпу поближе
к кабине водителя… И вот начиналось самое интересное – то, что требовало от них
особой выдержки и владения собой: стоять и смотреть на него, отраженного в
зеркале. Не улыбаясь и не моргая. Пристальными взглядами исподлобья.
Ближе к Старому городу,
когда автобус катастрофически пустел, Алька с Олькой не выдерживали – отходили
от кабины подальше, усаживались на сиденья, устремляли взгляды в окно. Или
вспоминали любимую игру – принимались болтаться по корме автобуса, как пьяные
моряки.
На конечной они теперь
дисциплинированно выходили, потом снова заходили вместе с людьми, и снова
занимали свои позиции. Вова недоумевал. Вова был заинтригован. Вова не знал,
что и думать. Но глаза его, глядящие в основном на дорогу (лишь иногда, мельком
и вопросительно – в зеркало над водительским креслом, в сверлящие его две пары
глаз), упорно оставались открытыми.
У Альки было несколько
мест в квартире, где, скрывшись от домочадцев, она могла спокойно посидеть над
своей тетрадкой. Во-первых, ее собственная тахта – при условии, что сестрин муж
с его конспектами не оккупировал кровать бабушки. Вести дневник в его
присутствии было совершенно невозможно, даже если изо всех сил притвориться,
что делаешь уроки. Во-вторых (если всё-таки
оккупировал), можно было пойти в их бывшую с сестрой «девчачью» комнату, там
было отличное место на подоконнике, за плотной тяжелой шторой. Теперь в этой
комнате обитала молодая семья, сестра и муж, но мужу мешала сосредоточиться
неукротимая разговорчивость жены, а жену выводили из себя бормотанье под нос и
нервные почёсывания, которыми сопровождались занятия мужа. Поэтому «голубки»,
или «работники умственного труда», как в шутку называл их папа, по вечерам
разбредались по разным комнатам и солидарны были только в одном: хором просили,
каждый со своей территории, сделать телевизор чу-у-уть-чуть
потише.
Третьим прибежищем был
туалет. Вернее, совмещенный санузел. Но туда постоянно кто-нибудь ломился,
стучался, деликатно царапался в дверь ногтями…
Можно было, конечно,
засесть с дневником на кухне или в большой комнате – так называемом зале.
По-человечески. За столом, при свете настольной лампы. До шести вечера, пока
мама не приходила из своего бюро, зал пустовал… если не считать бабулю, любившую
подремать в кресле с литературным журналом, и сестру с мужем, выползавших время
от времени посмотреть программы по телевизору.
Одним словом, приткнуться
Альке было совершенно негде. Она слонялась по квартире из угла в угол, из
одного укромного места, оказавшегося недостаточно укромным, в другое, со
спрятанной под футболку тетрадью и отрешенным, будто бы «сонным» взглядом.
Чаще всего она теперь
оказывалась за шторой на подоконнике, в комнате у сестры. Там было темновато и
не очень удобно, приходилось пристраивать дневник вертикально, почти стоймя, к
согнутым коленям и то и дело встряхивать авторучку – из-за неправильного,
запрокинутого положения паста оттекала книзу, и ручка отказывалась писать. Но
Альке теперь и не требовалось много писать. Не требовалось много света.
Наоборот, темнота – подсинённая снегом, искристая, волнующая темнота – была
теперь очень кстати. Написав в дневнике две строчки, Алька прижималась виском к
прохладному, выпуклому боку этой волнующей темноты, прикрывала глаза и
погружалась в грёзы.
О том, как он сегодня
посмотрел. Как брови поднял. Какие у него глаза карие. Какие кудри черною
волной // сбегают по плечам на свитер шерстяной… На самом деле, никаких
кудрей у Вовы не было, обычная взъерошенно-лохматая
башка, по которой давно плакали ножницы парикмахера. Но Альке представлялось,
что – кудри, как у принца!
Вот руки у Вовы и впрямь
были красивые. С длинными пальцами, перемазанными машинным маслом, еще не
успевшими как следует огрубеть. Иногда, выпустив последних пассажиров на конечной
и заглушив мотор, он выскакивал на мороз, открывал крышку капота – небольшую
квадратную панель на «морде» автобуса, возился с мелким ремонтом… После этого
руки у него становились красными, долго отходили в тепле. Алька смотрела, как
он болезненно морщится, как сжимает и разжимает кисти, пытаясь разогнать кровь,
и представляла: вот бы взять эти руки в свои… Подышать… Согреть…
Она согревала своим
дыханием его руки – и по стеклу расползалось белёсое, как туман, матовое пятно.
С каждым выдохом пятно тумана становилось гуще и шире. Словно портал,
приглашающий в него войти. Нырнуть с головой в манящее неизвестное.
Алька нарисовала в центре
пятна человечка. Человечек, раскинув руки и ноги, улетал в параллельный мир –
словно парашютист, еще не дернувший за кольцо раскрытия парашюта. И точно так
же, как Алька, не мог туда попасть. Разбивался о невидимую преграду.
Сквозь оконное стекло
можно видеть. Можно прижиматься к нему разгоряченной щекой и лбом. Можно
рисовать на нем разные знаки. Но «продышать» его насквозь – невозможно. Пройти
сквозь него – нельзя.
Какое-то новое, печальное
знание коснулось Альки, словно птица крылом. Это было очень важное знание, но
уже в следующий миг Алька не могла бы сказать, в чем оно заключается. Только
немного кружилась голова, словно что-то прозрачное передвинулось на прозрачном
же фоне, и вновь замерло, а может быть, растворилось.
Погнаться за ним,
ухватить, размотать, как клубок за нитку – да, можно было попробовать, но… Если
честно, Альке теперь было не до этого.
Вскоре стало окончательно
ясно, что внушению Вова не поддается. Это была неудача, но Алька не особенно
расстроилась и всё равно продолжала внушать. Правда, внушала она теперь только
первые пять-десять минут, и то лишь для очистки совести, без прежнего азарта,
не от души. А потом ничего уже не внушала, а просто стояла и смотрела на него.
И Олька тоже стояла и смотрела на него. А он смотрел на дорогу.
Иногда его взгляд
встречался с Алькиным, и тогда – о стыд и позор! –
Алька малодушно заливалась краской и отводила глаза.
Теперь на конечной она не
просто «покидала салон» – она выбегала из него опрометью. А Олька выходила
следом, всё такая же деловито-невозмутимая, как была.
Однажды, приехав на
конечную, Алька с Олькой собрались уже было выходить, как вдруг увидели на
одном из сидений двух маленьких, закутанных в одинаковые драповые пальтишки
детей. Прежде их скрывали спинки кресел, и, если оглянуться, салон казался
пустым. Если бы Алька с Олькой решили выйти через переднюю дверь, то вряд ли бы
их заметили.
Дети были совсем еще
малыши, года по три, не больше. На одном была облезлая меховая шапка на резинке
через голову, на другом – вязаный синий «шлем».
– О-о! – изумленно
сказала Ольга. – Вы здесь… чего это?
– Потерялись?! – сказала
Алька.
Дети не отвечали, только
смотрели на них во все глаза. Во все огромные, расширенные от ужаса, совершенно
одинаковые глаза – на одинаково чумазых рожицах, с разводами от недавних слез.
Вова, увидев, что Алька с
Олькой остановились и ведут беседу с пустым сиденьем, приоткрыл свое окошко и
высунулся в салон.
– Девчонки! – крикнул он.
– Что там такое?
– Да вот, дети тут, –
повернувшись к нему лицом, ответила Олька. – Потерялись, наверное.
Алька тоже повернулась к
нему лицом, но ничего не сказала. У нее словно язык к нёбу примерз.
Через секунду Вова был
уже в салоне. Стоял рядом с девчонками, руки в боки, и разглядывал детей.
Алька впервые видела его
так близко… Противоречивые чувства нахлынули на нее. Повернуться и убежать.
Открыть рот и сказать что-нибудь.
– О, а это что?! –
произнес тем временем Вова и извлек из-под сиденья целлофановый пакет. В пакете
обнаружились две буханки хлеба, две упаковки гречневой крупы, две – пшенной,
четыре банки мясных консервов и мешочек сухого молока.
Эта находка многое
проясняла. Дети не потерялись. Их бросили. Посадили в автобус и отправили
в Старый город.
Перебрав содержимое
пакета, Вова отставил его в сторону и снова навис над детьми:
– Вас как зовут? Вы
говорить умеете?
– Вы мальчики или девочки?
– внесла свою лепту Олька.
Мальчики или девочки
говорить, быть может, и умели, но ничего не сказали. Они только начали громко,
прерывисто дышать, и на глазах у них выступили слезы.
– Ну тихо, тихо, не
плачьте, – попытался успокоить их Вова и погладил одного по голове. По меховой
шапочке на резинке.
Снова порылся в пакете:
– Может, хоть записка
какая-нибудь, хоть что-то…
Ничего не было. Мальчики
или девочки были на этом свете совсем одни.
Прошла минута, другая, но
ничего не изменилось. Одумавшаяся мать не примчалась к Обжиговому цеху на
такси, не ворвалась в салон автобуса, не растолкала локтями собравшийся над ее
детьми небольшой консилиум, чтобы, рыдая, обнять их и крепко прижать к груди.
Дети все так же сидели рядышком, схватившись за руки. Смотрели круглыми глазами
снизу вверх – на трех великанов, которые решали сейчас
их судьбу. Съесть или оставить на потом? Поджарить на костре или заморозить в
ледышки?
Сказка, в которую они
попали, была настоящей – в отличие от Альки-Олькиной, условной и безопасной,
добываемой по крупицам из темноты зимы. Не будь Алька так поглощена своими
переживаниями, она могла бы тоже это увидеть. Заглянуть в чужую сказку, в подлинную и непридуманную, в страшную сказку –
одним глазком…
–
Существуют же твари на земле, – произнес Вова.
Потом он посмотрел на
часы и сказал, что надо ехать.
– Девчонки, я не могу сейчас
сняться с рейса. Всего четыре машины на линии. Давайте так: я довезу вас до
улицы Зорге, там отделение милиции на углу, и вы отнесете их туда. А?
Выручите меня?
На этот раз Алька
опередила Ольку.
– Да, – ответила она
хриплым от долгого молчания голосом. – Хорошо.
Обратный путь из Старого
города подруги проделали с детишками на коленях. Они уже не плакали,
присмирели. Выяснить, как их зовут, так и не удалось. Алька с Олькой сами
придумали им имена – Саша и Женя.
– Пусть пока побудут
Сашей и Женей. Потом, в детдоме, их, конечно, переназовут
как-нибудь по-другому.
На улице Зорге Вова
притормозил в неположенном месте, на переходе, Алька с Олькой подхватили своих
новоявленных крестников и выбрались из автобуса. Пакет с провизией не взяли –
не хватило свободных рук.
Вова просигналил им в
знак благодарности и уехал.
В отделении милиции было
светло и тихо, вдоль коридора стояли в ряд деревянные кресла, точно такие,
какие были у них в школе в актовом зале. На стенах висели цветные памятки.
Дежурный, выслушав Альки-Олькину сбивчивую историю и велев обождать в коридоре, докладывал кому-то по телефону нудным казенным
голосом:
– Тут какие-то
несовершеннолетние, принесли детей… Да. Так точно. Что делать с ними?
Повесив трубку, крикнул в
открытую дверь:
– А ну, зайди одна
кто-нибудь!
Поскольку смотрел он в
этот момент на Ольку, то она и зашла, пересадив «своего» малыша с колен в
кресло. Алька со «своим» осталась сидеть на месте.
Дежурный был совсем
молодой, как Вова, но далеко не такой красивый. У него почти не было
подбородка, а из-за выпяченной нижней губы его лицо казалось обиженным и
каким-то недовольным.
– Садись за стол,
заявление пиши. Где, когда, при каких обстоятельствах были обнаружены данные
дети.
– Саша и Женя, – уточнила
Олька.
– Чего?
– Их так зовут. Данных
детей этих.
– Хм. Они сами вам это
сказали? Вы же говорили, что они не говорят? – нахмурился милиционер.
Олька и тут не
растерялась:
– Они кивнули. Мы
перечисляли им разные имена, и вот этот, который в шлеме, кивнул на Женю, а
который в шапке – на Сашу.
«Вот врет!» – подумала
Алька с восхищением. А Олька тем временем взяла предложенную ручку и склонилась
над листом бумаги. Алька наблюдала, как она пишет, сгибаясь над столом всё ниже
и закусывая щеки изнутри – чтобы не рассмеяться. Когда она закончила, дежурный
пробежал глазами ее опус и снова указал на коридор. Обождите, мол.
Олька, сев рядом с
Алькой, шепнула ей краем рта, по-шпионски:
– Если что, ты – Ирка
Махонина. А я – Ритка Бокова.
– Чего? – не поняла Алька,
и Олька зашептала ей в самое ухо.
Оказывается, там, в
заявлении, она указала имена и домашние телефоны двух девочек из их класса.
Отличницы Ирки Махониной и выскочки Ритки Боковой.
Адресов их она не помнила, написала «от балды», а вот
телефоны помнила наизусть. Теперь, если
что, пусть им и звонят. Из милиции. Хи-хи.
– Ну ты даешь! – прыснула
Алька.
Теперь уже обе подружки
давились смехом, переглядывались и поскорей отворачивались друг от друга, крутили
головами, с повышенным интересом разглядывая памятки на стенах, и заходились тонким
притворным кашлем в рукава пуховиков. Наконец, когда дежурный как-то особенно
строго на них посмотрел, а рукой при этом потянулся к телефонной трубке, Олька
не выдержала:
– Сматываемся отсюда.
Уходим.
Алька аккуратно, стараясь
не разбудить, пересадила задремавшего «Сашу» со своих колен в кресло, на
котором он тут же обмяк, завалился набок и зачмокал губами. Как бы разминаясь,
прошлась туда-сюда по коридору. Глянула мельком в кабинет. Милиционер держал
трубку возле уха и накручивал диск. Интересно, куда это он звонит? Ирке
Махониной? Или первой – Ритке Боковой? «Здравствуйте.
Вас беспокоят из отделения милиции на улице Зорге. У нас сейчас ваша дочь… Что?!
Давно дома?!»
Так. Главное, не
привлекать к себе внимания.
Девочки неспешно,
прогулочным шагом переместились в другой конец коридора, к выходу. Уже потянув
за ручку входной двери, Алька услышала за спиной:
– Эй, вы! Свистушки! Куда?!..
Подпрыгнув на месте от
неожиданности и одинаково взвизгнув, Алька и Олька кинулись наутёк.
Домой, на свою
Комсомольскую, подружки возвращались пешком, срезая путь дворами. Голодные,
промокшие, запыхавшиеся (шутка ли сказать – галопом по сугробам, метров сто, а
то и все двести, по малознакомой пересечённой местности!) но весьма довольные
собой – тем добрым делом, которое только что совершили.
Спасли детей!
– Нет, ну подумай только!
– говорила Олька, размахивая руками. – А если бы она их в тундру завезла? А
если бы вместо нас их нашел какой-нибудь маньяк? Или никто бы не нашел, и
Вовчик после смены отогнал бы автобус в гараж и до утра бы там оставил? Не
понимаю я таких мамаш! Таких надо пос-стерили-зовать!
– Да вообще! –
поддакивала Алька. – Убивать таких надо! Или самих – в тундру!
Так она говорила,
возмущаясь и негодуя, и расплывалась в счастливой улыбке до ушей. Снова и снова
проигрывала в памяти: вот он зашел в салон, вот рядом стоит… Хотелось закрыть
глаза, чтобы разглядеть его получше. И с улыбкой, и с закрытыми глазами вот так
идти… лететь домой. Подставляя лицо снежинкам…
С Вовой они прокатались
до весны – уже ничего не пытаясь ему внушить, просто «как друзья».
Глава «Азы телепатии» из Алькиной книжки так и осталась непроработанной. Главу под
номером два, «Тело: размыкание контура. Астральный полет во сне и наяву», Алька
осваивала в одиночестве и сама того не подозревая.
Просто ее физическое тело сидело на подоконнике в комнате сестры, или за
школьной партой, в то время как астральное – отделялось и воспаряло над
городом, и плыло по кругу – по пятому автобусному маршруту, – вглядываясь в
лица водителей, выискивая среди них одно…
Бабушка с мамой теперь
значительно переглядывались, завидев бредущую из комнаты в комнату Альку, согнувшуюся
в три погибели, с зажатым под футболкой дневником – словно раненную в живот.
Сестра тоже не отставала. Дразнила Альку, подпевая на мотив известной песенки:
«Наш Алька, кажется, влюбился, – кричали грузчики в порту».
«Ага. Знали бы вы, в
кого!» – усмехалась про себя Алька. Не столько, впрочем, усмехалась, сколько
содрогалась. От одной мысли, что тайна ее станет известна домашним, ее бросало
в холодный пот.
Однажды она приехала в
Старый город одна, без Ольки, вышла на самой безлюдной остановке и сожгла свой
дневник, забравшись под брюхо толстой, похожей на докторскою колбасу трубы,
утеплённой пластами стекловаты и обмотанной проволокой.
– Прощай, – сказала она и
ушла, не оглядываясь. Именно так, как нужно уходить, оторвав от себя кусок себя
же и превратив его в небольшую обугленную кучку.
А еще через пару дней
Олька расхрабрилась и решила спросить у Вовы, как его зовут. В конце концов,
столько вместе пережито, столько километров намотано, пора бы и познакомиться
по-настоящему!
Вова скрывать не стал –
сказал всё как есть. Что он – Вова. Что лет ему – двадцать три. И что сам он с
Украины, сюда приехал по месту жительства жены. Год назад женился и переехал.
– Надеюсь, что ненадолго,
– добавил он.
Они стояли на конечной, в
окно било резкое мартовское солнце. Оно выходило пока лишь на пару часов, после
трех уже снова было темно, но в дневное время от его лучей слепли глаза, отвыкшие
от яркого света за месяцы полярной ночи, а лица становились скомканными и какими-то
жалкими, беззащитными.
– Что – ненадолго? Приехали ненадолго или
женились ненадолго? – спросила язва-Олька.
– Приехал ненадолго, – в
тон ей ответил Вова. – А женился – надеюсь, что навсегда.
После этого разговора им
ничего другого не оставалось, как только забыть Вову, вычеркнуть из сердца. Из Алькиного.
Они ехали обратно в
город, стоя на задней площадке и глядя в окно, на убегающую из-под колес
дорогу, на вьющуюся позёмку, замысловатые па которой оставляли на асфальте
белые ажурные узоры, и Олька говорила Альке:
– Да подумаешь! Тоже еще
нашелся, принц на белом коне! На раздолбанном автобусе, ха-ха-ха! Вот ведь
какой, а! Женат он! А кольцо где?! Хоть бы кольцо для приличия нацепил! Ты что,
из-за него еще и плакать будешь?!
Мимо проплывали чёрные
колбасы труб, и снегозащитные щиты, и кирпичные здания-коробки без окон.
Бетонные заборы с убогими граффити. Улицы с полуразрушенными домами. В этих
домах ничего не было. Кроме обвалившейся штукатурки и битых стекол, в них не
могло быть – и не было – ничего.
Об авторе:
Петра Калугина. Родилась в Норильске,
по образованию филолог, живет в Москве. Автор трех стихотворных сборников:
«Твой город» (2004), «Круги на полях» (2012), «Изобретение радуги» (2016), а
также ряда литературных публикаций в журналах «Нева», «Новая Юность»,
«Октябрь», «Русский переплёт», «Подлинник» и др. Считает себя поэтом, что
совсем не мешает ей время от времени обращаться к прозе. Участвует в проекте
«Вечерние стихи» в качестве хедхантера – охотника за талантливыми поэтическими
головами.