Рассказ
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2016
— Нина, зачем вы здесь?
— У меня нет повода быть здесь. У меня
нет никаких проблем, я здорова. Единственная причина, по которой я здесь — мои
родители так захотели.
— Родители считают, что у вас проблемы?
— Отец так считает. Мать не считает, она
не математик по складу характера. Она волнуется.
— То есть вы здесь более или менее
против своей воли?
— Нет. Я здесь по доброй воле. Отцу так
хочется, мне не сложно сделать это для него. К тому же мне здесь нравится. Но
мне нельзя задерживаться здесь надолго.
— Почему?
— В октябре у меня начинается учёба.
Меня зачислили в университет.
— Что вы собираетесь изучать?
— Социологию и социальную педагогику.
— О, родственная специальность!
— Я думаю, поэтому я здесь. Мой отец
считает мой выбор признаком сумасшествия. Вы ведь знаете, что мой отец
достаточно состоятелен. Он считает, что это специальность для бедных.
— Почему вы отрицаете свою семью?
— Я не отрицаю. Мне исполнилось двадцать
лет, я хочу жить собственной жизнью. Моё пребывание здесь — дань семье. Но я
уже говорила — мне нравится здесь. Можно сказать, что я играю в идиотку.
— Простите?
— Вы разве не читали? Достоевского,
«Идиот». Он лечился в горах, потому уехал домой и всё лечение пошло насмарку.
— Вы собираетесь возвращаться на родину,
когда получите образование?
— Пока что я не знаю. Не уверена.
— Вы не думаете, что полученные знания
там будут полезнее? Если я не ошибаюсь, в вашей стране достаточно социальных
проблем.
— Для начала надо посмотреть, что за
знания я получу.
— Расскажите о своей семье.
— Зачем?
— Я хочу понять, почему вы не хотите
пользоваться деньгами вашего отца. По закону родители обязаны поддерживать
детей-студентов, если имеют такую возможность. У вас был конфликт?
— Нет, что вы. Я люблю своих родителей.
Я не отказываюсь от денег, кто, по-вашему, оплачивает моё пребывание здесь?
— То есть конфликта не было?
— Нет.
— В таком случае, я нахожу закономерным
тот факт, что ваше поведение кажется странным вашим родным. У вас не было
конфликта, но вы не хотите иметь с семьёй ничего общего. Вы рвёте все связи,
записываетесь в не самый престижный университет, не говорите родителям, в
какой. Тем не менее, перед окончательным разрывом вы соглашаетесь провести
несколько месяцев в санатории… в Центре духовной регенерации, в котором
лечатся нервные расстройства, и пребывание в котором стоит вашему отцу немалых
денег.
— Ну и что?
— Я хочу вам помочь.
— Мне не нужна помощь. Мне и так хорошо.
Кстати, здесь, у вас, мне особенно хорошо, вы это здорово придумали с духовной
регенерацией. Хотя поначалу мне было трудно без Facebook.
— Всё-таки, расскажите о семье. Мне
непонятны ваши взаимоотношения.
— У меня очень заботливый отец, истинный
семьянин. Ещё до моего рождения он нашёл
доступ к настоящим деньгам. Возможно, с другими он может быть жёстким или
жестоким, но не со мной. Моя мать — элегантная домохозяйка с высшим образованием.
Она хорошо готовит и хорошо выглядит.
— Отец изменяет матери?
— Я же сказала, он семейный человек. Я
никогда не интересовалась этим. Это их дела.
— А мать?
— Не думаю. Хотя откуда мне знать? Если
подозревать, то подозревать всех.
— Ваши сёстры?
— Близнецы. Они ещё совсем маленькие. Я
не знаю, какими они вырастут. У них слишком много игрушек.
— У вас внутренний конфликт из-за того,
что вы не можете принять непонятную для вас тёмную сторону деятельности вашего
отца?
— Ого, вот так прямо в лоб. Но у меня
нет проблем. Я благодарна отцу за то, что он мог баловать меня, когда мне это
было нужно. Мне не приходилось от чего-либо отказываться. Благодаря ему я
получила хорошее базовое образование — видите, я без проблем говорю с вами на
вашем языке. Это его заслуга. Он сам не может связать двух слов и по-английски.
Ради своих детей все нарушают законы — бедные, богатые. Когда у меня будет
ребёнок, я всё сделаю для его благополучия.
— Понятно. У вас всё хорошо, вы всем
довольны. Но почему вы здесь, Нина?
— Если вам этот вопрос спать не даёт,
давайте считать, что так сложилась судьба.
Когда Нина выходила из кабинета, её
волосы на секунду засветились в лучах, соскользнувших с ледника,
проскользнувших в окно. Доктор Шварц посмотрел в окно и положил на стол ручку,
которую чуть было не начал грызть — вернувшаяся привычка студенческих времён. У
него было хорошее настроение, несмотря на непродуктивный разговор; он делал
вид, что размышляет, но на самом деле просто сидел у окна, в которое светило
весеннее солнце. Так влияло на него это солнечное дитя, и не только на него, он
замечал — и на пациентов.
Большое зеркало напротив большого окна
отражало свет, лёд, короткое время после ухода Нины отражало Нину, отражало
доктора Шварца. Он сидел, ссутулившись над столом, седой до белизны,
улыбающийся, поправляющий очки.
Раньше доктор Шварц был психиатром,
влюблённым в своё дело и в своих психов. Он много публиковал, ещё больше
работал, работал с тяжёлыми (лезвия, рвота, вопли «мама, где моя мама» —
переходящие в тяжёлый взрослый рык, апатия), снискал уважение в профессиональном
мире, преподавал, заработал какие-то деньги и burnout. Выгорел.
И всё забыл. Купил заброшенный отель в
дальних местах. Основал «Центр духовной регенерации». Принимал платежеспособных
пациентов, клюющих на его имя. Делал вид, что лечит их, хотя лечить их было не
от чего. А может, и было от чего — но он не умел, как пушечное ядро не умеет
попасть в воробья. Пациенты поправлялись, потому что святое место, Шварц
помнил: на месте отеля с одиннадцатого по пятнадцатый век был монастырь, по ночам
он иногда слышал григорианское пение. Во сне, конечно. В его спальне лежал
камень из монастырской стены. После
внутреннего выгорания его сексуальность не восстановилась, чему он был рад как
освобождению. Всё тёмное, все страсти — свои и чужие — оставались за оградой,
он был настоятелем, пациенты — монахами, которым устав запрещал пользоваться
любыми электронными приспособлениями (кроме электростимулятора сердца) —
современный обет молчания. Хорошая
жизнь. Если доктор Шварц подозревал настоящую болезнь, он рекомендовал пациенту
сначала пройти полноценный курс лечения, а потом приехать в его Центр на
реабилитацию. Не возвращались никогда.
Приезда этой пациентки доктор Шварц ждал
с тревогой. Серьёзной болезни не подозревал, но знал этот тип, этих дочек
нуворишей из разворованных государств. Он ожидал встретить гламурное и наглое
порождение ночных клубов с богатым опытом приёма психотропных веществ, от
которых, предполагал он, и начались приступы, напугавшие родителей. А приехало
дитя, солнечное дитя — волосы пшеничные, пушистые; большие глаза среди светлых
ресниц — длинных и густых, какие бывают у младенцев. Слишком светлые ресницы,
слишком неправильное личико, чтобы быть женским, и тело слишком маленькое,
чтобы быть женским, неровный румянец на светлой коже, каждая точечка видна — до
того кожа светлая, к тому же ни косметики, ни прочих уловок, никакого опыта —
разве что опыт солнечного существования где-то там, где солнце не заходит,
отчего эта ясная улыбка, согревающая любого, эта естественность, знание всех языков,
всех книг, всех музеев, детская вредность, скрывающая покладистость.
Пусть отдыхает, думал он, больна не она,
больны родители. Естественность — признак здоровья, неестественность — признак
болезни. Ей везде будет хорошо, этому
солнечному ребёнку, но пусть будет здесь: пока она здесь — лучше всем. (До burnout-а в нём, несомненно, сработала бы
внутренняя сигнализация: социальная среда не подогнала индивида под себя, ergo
индивид может представлять опасность.)
***
Утро в белой комнате Нины пронизано
солнцем. Проснувшись, она следит за блестящими пылинками. Ресницы вздрагивают.
Потом приподнимает голову и видит горы в окне. Ей нравится повисший в воздухе
ледник. Она думает, куда пойдёт сегодня. Шварц не знает, и никто из персонала
не знает, куда она ходит, покидая разрешённые терренкуры, уходя с троп, дальше,
в ущелье Марии и на скалы, где ей хорошо. Снизу, от пяток к клитору, от клитора
к языку поднимаются радостные светлячки недозволенности. Она смеётся. Потом
смотрит на перламутровые облака, передвигающиеся вне логики ветра. Она бы осталась здесь надолго. Но нельзя —
она помнит «Волшебную гору» Томаса Манна: один молодой человек застрял в таком
месте чуть ли не навсегда, пока его на войну не выбросило уже престарелым,
нет-нет-нет, перед ней вся её большая молодость и большая жизнь, она вскакивает
с кровати на пятки, ногами стягивает штаны пижамы. Открыть окно. Воздух с
хрустальным хрустом расправляет комнату. Птицы поют.
К завтраку спустилась в футболке и
джинсах. Здесь каждый одевается так, как хочет. Софи, например, выходит в
пеньюаре или в бальном платье. На Софи всегда драгоценности — колье, серьги,
браслеты — даже за завтраком. Но всё подобрано со вкусом, всё идёт к её
естественной седине, подчёркнутой специальной краской, к её осанке и даже к
зрелому — семьдесят девять — возрасту.
Никто не находит наряды Софи странными: ей осталось слишком мало
времени, чтобы тратить его на бесцветные брючки. Нина мысленно называет Софи
«бриллиантовой бабулькой». «Мама с дочкой» (так обозначила их для себя, хотя
уже знает, что мать — очень красивую женщину лет тридцати — следует называть
мадам Каспари, а дочь — похожую на мать девочку с туманным взглядом — Мари)
всегда одеты в светлое и простое — туники с леггинсами, льняные рубашки до
колен и так далее. Кривенький француз Серж, как всегда, в пижаме. Американец
(почему-то все его называют «Американец», имени не выяснили) — в чём-то
растянутом и на вид удобном.
Надежда, как и Нина, в джинсах, но
совсем других, однотонных и строго выглаженных, и в блузке, застёгнутой на все
пуговицы. Между собой они могли бы общаться по-русски, но они не общаются
вовсе, если не считать приветствий и прощаний. Надежду раздражает Нинино
пренебрежительное отношение к (не ею заработанным) деньгам. Нина смотрит на
Надежду доброжелательно, но снисходительно (как на собственных родителей).
Аристократизм второго поколения богатых против ярости первого поколения,
заспанное и чистое солнечное личико против грубоватого лица, всегда скрытого,
как бронёй, макияжем. Надежда настоящая селф-мейд: из сиротливых окраинных
условий (удобства во дворе), выросла в, как писали о ней, «успешную
бизнес-леди». В начале её длившегося тридцать лет триумфального восхождения
таилось что-то горькое, несчастье, на которое намекали старожилы центра, но о
котором не говорили вслух (здесь у каждого свои привидения с табуированными
именами).
Нине принесли свежий хлеб и свежее
масло. Больше она не хотела ничего. Это был новый вкус — узнала его здесь, и,
жуя и кроша, тихо напевала-мурлыкала от удовольствия. Софи, сидящая прямо
напротив неё, поприветствовала и вежливо спросила о снах. Нина рассказала, что
ей снилось, будто к власти пришли страшные люди, и снился постоянный страх
из-за имейлов. Ей снились обыски, снилось, будто она успела заменить текст
компрометирующего её электронного письма, которое собиралась отправить,
фальшивым и невинным. Но настоящий текст скопировала мышкой прежде чем стереть
— он был важный, она не желала его терять. Мышка была живой и дрожала. Злая
женщина, которая проводила обыск, заставляла Нинину руку нажать на правую
кнопку мыши. Нина сопротивлялась, зная, что от этого зависит её жизнь — если
имейл прочитают, ей конец. Она искала возможности выпустить мышку в норку, но
чтобы та вернулась, когда уйдёт злая женщина.
Мама и дочка слева от Софи внимательно
слушали, но не комментировали, только дочка хмыкнула на последних словах.
— Ты обязательно должна рассказать этот
кошмар доктору Шварцу, — качала головой бриллиантовая бабулька.
— Зачем Шварца тревожить такими
глупостями, это и не кошмар был.
— Но ты говорила о заледеневшем страхе
или как-то так.
— Да, но это был правильный страх,
потому что была опасность. И он был как бы не мой, а всего вокруг. Я знала, что
не дам этой женщине прочитать текст. Что она дура, а я умная. Думаю, это из-за
ИГ и прочих стран из новостей.
— Тогда твоя информационная разгрузка
проходит медленнее, чем должна. Ты забываешь, что здесь всё это не релевантно.
— Что — не релевантно? — («не
релевантно» произнесла с выразительной интонацией Софи).
— ИГ. Окружающий мир. Здесь не
существует окружающего мира, чтобы мы могли излечиться от него. Почему, ты
думаешь, мы здесь не читаем газет, не пользуемся телефоном и… гаджетами
(последнее слово Софи выговорила отчётливо и с видимым удовольствием). Тебе
надо рассказывать сны доктору Шварцу.
— Я думаю, это как раз и есть
информационная разгрузка: проявляется всё, что слышали и о чём не успели
подумать там, в миру.
— Ты знаешь, что снова приезжает Марко?
— Софи примирительно сменила тему.
— Марко?
— Ах да, ты его ещё не знаешь. Это же
местная достопримечательность. Правда, не постоянная. Марко Счицевски.
Софи посмотрела с гордостью, Нина пожала
плечами
— Ты не можешь его не знать, ты же
читающая девочка, — возмутилась Софи.
И перечислила все премии, которые
когда-либо получал Марко. Марко был знаменитым писателем. Нина зажала уши:
— Стоп-стоп-стоп, Софи, я всё равно не
запомню, не старайся. Мне только двадцать лет, я ещё не всю классическую
литературу осилила, а ты хочешь, чтобы я знала всех этих лауреатов кучи премий
имени кого-то, кого я тоже не знаю.
— Счицевски переведён на двадцать два
языка. У нас в библиотеке есть его книги, ты можешь почитать.
— Хорошо, хорошо, посмотрю, — засмеялась
Нина. — Но почему именно на двадцать два, а не на триста семьдесят? Интересно,
что перевели на триста семьдесят языков… Всё-всё, молчу. Только напиши мне
фамилию на листике, я это непроизносимое не запомнила.
—Ты сама из Восточной Европы. Не
притворяйся.
— У нас таких имён нет.
Нине было приятно говорить с
бриллиантовой бабулькой, получалось легко, как с подругой, и всё же со
смысловым напряжением, которое создавала шестидесятилетняя разница в возрасте.
Говорить так с одной из своих бабушек — Нина тихонько хихикала, представляя,
что говорит так с бабушкой или с мамой, и брала в правую руку свой бутерброд,
подставляла левую под щёку, поднимала взгляд на Софи, у которой — ни крошки на
скатерти и прямая спина.
Софи не успокаивалась, она рассказала,
что Марко приезжает сюда уже в пятый раз, и, похоже, собирается приезжать
каждый год, что его могут номинировать даже страшно сказать на какую премию —
на «N» начинается, что у него больное сердце, и что его кардиолог —
студенческий приятель доктора Шварца, направил его сюда после операции, потому
что нервы — все болезни от нервов, потому что студенческая дружба — святое, а
Центру духовной регенерации нужны состоятельные пациенты, потому что здесь,
вдали от мирской суеты — здоровый воздух, который необходим для вдохновения,
ведь по мере того, как прибывает слава, вдохновение убывает, это все знают.
Нина пообещала зайти в библиотеку сразу
после завтрака: у неё было полтора свободных часа до терапевтической йоги —
слишком мало, чтобы уйти в горы, в горы после.
Книг нашлось пять. Взяла первую
попавшуюся, начала читать. Действие разворачивалось во времена молодости её
родителей или даже раньше. Андеграунд, в прямом и в переносном смысле —
зачем-то живут в переходе, курят чужие бычки. Не то чтобы ей не понравилось, но
многочисленные метафоры скорее сбивали с толку, чем что-то проясняли; она
поняла, что книгу нужно либо читать полностью, либо не трогать вообще, и решила
не трогать — только пролистала в конец.
В конце была небольшая биография автора
— после пары предложений Нине показалось, будто пишут об уже умершем, такой был
тон, и проскользнула маленькая мысль: издатель, конечно, знает о
кардиологических проблемах писателя, издателю не нужны новые тексты — текстов
достаточно, издатель ждёт, чтобы автор наконец умер и дал выкристаллизоваться
своему мифу. Потянулась, растрепала слишком спокойные волосы и выглянула в
окно. Там ветер раскачивал куст. По страницам прыгали солнечные пятна и зелёные
тени листьев.
Посмотрела на дату рождения — да, Софи
может воспринимать его как молодого человека, а для неё самой — дедуля. Всё как
должно быть. Родился в западной Белоруссии. Мать-одиночка, еврейка, отец
неизвестен. Каким-то образом удавшийся отъезд из Советского Союза. Жизнь у
старшего брата матери, ещё до событий эмигрировавшего из (на тот момент) Польши
в Швейцарию. Тяжёлая адаптация. Конфликты с дядей. Проблемы в школе. Потом
успехи. Отчисление с юридического факультета. Рок-тусовка. Алкоголь,
марихуана. Нервные срывы. Физический
труд. Первые публикации. Женщины. Первые серьёзные отношения. Крах отношений.
Пролетев эту страницу, остановилась.
Дальше читать не стала — и так всё ясно.
Но что-то зацепило на странице, сначала
не сообразила, посмотрела, случайный луч из окна на секунду ослепил, потом
поняла, что зацепило: эта первая серьёзная любовь, она была её тёзкой. «Нина
была на семь лет старше Марко, но рядом с ним смотрелось девочкой. Её,
низенькую светлокожую блондинку, называли Цыплёнком. Беременность Нины внесла
разлад в отношения. Марко, стремившийся к прорыву в литературный мир, не мог
взять на себя ответственность за семью. Гибель Нины от сепсиса в результате подпольного
аборта отпечаталась на всём творчестве писателя».
Настоящая Нина болезненно передёрнула
плечами и захлопнула книгу. Мысль о заражении крови испугала её, она не хотела
представлять, как это должно быть, и рассердилась на книгу и на незнакомого писателя.
Поставила книгу на полку и, громко шлёпая подошвами кедов, ушла в свои
апартаменты — переодеться к йоге.
Хотя она спустилась раньше времени,
инструктор Рената уже была на открытой террасе, где проводились занятия. Они
поприветствовали друг друга, сложив руки у груди. Нина не захотела медитировать
— она сказала, что прекрасно расслаблена, а солнце так хорошо выглядывает из-за
горы, что лучше начать прямо с приветствия солнцу. Рената только на секунду
отвела взгляд, потом согласилась. Нина стала на коврик лицом к востоку и
выпрямила спину. Руки Ренаты легли ей на затылок и слегка потянули голову
вверх. Это было приятное прикосновение. Нина прикрыла веки (но не до конца,
так, что сквозь ресницы сквозило немного солнца) и попыталась ни о чём не думать.
Попытка не думать, как всегда, обернулась ненужной мыслью. Нина подумала, что
описание другой Нины, из биографии как-его-там писателя, подходит к ней самой,
она сама похожа на цыплёнка.
Рената заговорила о пране, которую нужно
было вдыхать.
На следующий день за ужином Софи
воскликнула:
— Ах, вот и он, наш гений!
Нина обернулась, но через приоткрытую
дверь в холл успела увидеть только быстрое отражение в зеркале: сначала тяжёлая
мужская фигура, потом лаковый синий чемодан на колёсиках.
— Это и весь его багаж? — спросила у
Софи, но Софи могла только пожать плечами — в этом движении бабулька на минуту
стала похожа на смущённую девушку.
Неожиданно подала голос мадам Каспари:
— Его багаж в голове. Это один из редких
людей, которые что-то несут с собой.
Дочка мадам Каспари молчала, но смотрела
на Нину в упор, будто прочитала все книги писателя Марко и была согласна с
матерью.
— Понятно, — весело отозвалась Нина,
разрезая на своей тарелке тонкий листик гусиного филе в трюфельном соусе.
За завтракам Нина писателя не видела, не
видела и в парке, который, против обыкновения, не покидала. Не видела за
обедом. Только через сутки, за ужином, ей выпала честь познакомиться с Марко
Счицевски.
Он выглядел на свой возраст или даже
старше. Довольно грузный, с искусственной непринуждённостью хромающий (уверен,
что окружающие не замечают хромоты, подумала Нина), неровно, тёмно-седой. Некая
остаточная привлекательность в нём была — то ли дело в глазах непривычного
ярко-синего цвета, то ли в самом сознании, что это — не тихо спивающийся
слесарь преклонного возраста, а литературная знаменитость. Когда он проходил за
спиной Нины, она поморщилась от резкого запаха одеколона, использованного без
меры.
Сухо поздоровавшись с теми, кого знал,
представившись тем, кого не знал, и явно пропустив мимо ушей новые имена,
писатель приступил к еде. Он смотрел в тарелку, что давало широкие возможности
любопытству Нины: она могла без стеснения разглядывать фиолетовые сеточки
прожилок у крыльев его носа и разбросанные по чётким морщинам красноватые
пятнышки, могла видеть, что правая часть подбородка выбрита хуже, чем левая.
Свисающие на лоб пряди придавали ему вид интеллектуала, кроме них — ничего.
Нина заметила, как волосинка упала в тарелку — а писатель не заметил, продолжал
есть. Брезгливо передёрнула плечами и перестала смотреть. Разговор за столом
оживился, полился мимо знаменитости, но для неё: все говорили немного громче и
красивее, чем обычно, в основном о себе.
Три следующих дня прошли для Нины
обычными местными днями: свежий, нежный воздух, белые облака в синем небе,
ледник и озёра вдали, две беседы со Шварцем, йога, терапевтическое рисование,
прогулки в запретные горы, чтение, застольные разговоры, тон которых постепенно
вернулся к обычному, словно и не было «достопримечательности» в их тесном
обществе.
По истечении третьего дня Нина
почувствовала беспокойство. Оно было похоже на жёсткие лапки маленького жучка,
который забрался под одежду, нет, под кожу, или ещё дальше вглубь — внутрь
сердца, и то ползает по стенкам сердца изнутри, щекочет-царапает, то замирает,
и не знаешь — он ещё внутри или пропал. Разумеется, она ничего не сказала о
жучке Шварцу: ей не нужна помощь. Беспокойство могло быть связано с новым
пациентом, но могло быть связано и с чем-то другим: она могла беспокоиться о
сёстрах или о родителях. Однажды (давно, восемь лет назад, близняшек ещё не
было) машина, которая ждала её и родителей у ресторана, взорвалась. Она не
видела обгоревшего остова, их вывели через другую дверь, но она всё запомнила,
и беседы с милицией запомнила, поэтому иногда волновалась за близких. Вскоре
она должна была узнать, как у них дела: приближался её «отпуск» — так называли
день, когда можно съездить в городок, ненадолго вернуться в интернет, прочитать
сообщения и новости последних недель, которые большой мир успел узнать и
забыть.
Вечером в их маленьком плюшево-синем
кинотеатре показывали фильм. Здесь показывали только хорошие спокойные фильмы:
каждый должен был быть одобрен персонально Шварцем.
Нина, с сухими от ветра губами, до
полного безмыслия утомлённая дневным лазаньем по нагретым солнцем скалам,
полулежала в кресле, в сумерках зала, и через трубочку по капельке вытягивала
из стакана безалкогольный мохито, пока остальные зрители перешёптываясь входили
и занимали места. Но в одну секунду расслабленное состояние сменилось острым
напряжением — икроножную мышцу свела судорога. Стало очень больно, перехватило
дыхание, она испугалась, что сейчас начнётся приступ. Осторожно попыталась
потянуть на себя пальцы ноги, и дышать, как учит Рената. Боль в окаменевшей
мышце усилилась, но напряжение медленно отпускало. Взяв стакан в левую руку,
она наклонилась, и, делая вид, будто поправляет джинсы, сжала мышцу пальцами.
Только когда судорога отпустила, оставив болезненное эхо в ноге, Нина
сообразила, в чём была причина внезапного напряжения: на неё смотрели. Смотрели
внимательно. Она осторожно подняла взгляд на ощущаемый взгляд — и так же
осторожно опустила глаза. Ухмыльнулась в свой мохито. На неё в упор смотрел
Марко. За несколько секунд вспомнила фамилию — Счицевски. Ясно, почему. Он
видит в ней ту, другую Нину. Они похожи, как две капли воды. Так думала. Жучок
беспокойства будто выполз на губы и теперь его лапки стали приятными.
Чувствовала, как к щекам приливает кровь, знала, что краснеет. Сплюнула жучка в
мохито и утопила в стакане.
Фильм показывали японский, о приморском
санатории, где отдыхали души после смерти, так что Нина подумала: может, и мы
здесь уже окончательно отдыхаем. Впрочем, мысль была для забавы: при всём
удовольствии отдыха она никогда не забывала о своём будущем, о своих планах: об
образовании и о последующей работе, о семье (она хотела лет через десять родить
ребёнка, и ребёнка представляла себе хорошо, а что касается мужа, здесь сложнее: ни одного из своих бывших не могла
представить себе живущим с ней под одной крышей — не говоря о героях мимолётных
отношений).
С этого вечера Нина начала ощущать
присутствие Марко. Иногда она ловила на себе его взгляды, хотя и не такие
настойчивые, как в кинотеатре. Иногда ловила себя на том, что смотрит на него.
Иногда, по случайности, взгляды их сталкивались, и, хотя они тут же прятали
глаза, нельзя было делать вид, что ничего не было. Это напоминало начало
любовной истории, но было чем-то другим. Глядя, как хромает к своему месту за
дубовым столом знаменитый писатель, морщась от одеколона, Нина думала о другой
Нине. В библиотеке невозможно было узнать о ней больше.
Если Марко не спускался к ужину, о нём
сплетничали.
— Лет двадцать назад писали о его связи
с одной поэтессой. Болтали о многих связях, но эта была вроде как постоянная
любовница, большая страсть. Кое-где печатали её стихи. Литературный мир
переживал за парочку, ждали, когда Счицевски решится развестись со своей
педиатршей. А закончилось всё скандалом. Выяснилось, что её не было, он её
придумал.
— В каком смысле придумал?
— Он придумал эту поэтессу — запах
волос, форму коленей и прочие подробности, и смог заставить журналистский мир
увлечься ею — хотя, согласись, он же не поп-звезда, а писатель — кому какое
дело до его интрижек? Стихи писал сам.
— Жена, конечно, знала, что это выдумка?
— Нет, конечно. Он клялся, что ничего
такого не было — как все клянутся. Но он настаивал на том, что это выдумки
журналистов, а что это его собственные выдумки — не признавался. И поэтесса, и
все остальные.
— И зачем он их придумывал?
— Кто его знает… Боялся выглядеть
слишком прилично… слишком буржуазно.
— Жене мог бы сказать. Это жестоко.
Более жестоко, чем изменять на самом деле.
— Ох! Нет, она выше всего этого.
— Обычный пиар — не он выдумал, а его
пиарщики. Только на том и держался, мыльный пузырь, а не писатель. Я читать его
опусы пробовал, когда он ещё в моде был — одна вода, из пальца высосано. Но
жене не врал — на самом деле журналисты придумали.
— Э нет, журналисты так вкусно выдумать
не могли.
— Серж, это неприлично — говорить о
женщине «вкусно».
— Не о женщине, а о фейке.
— А фото были?
— Фото! Был даже адрес — потом
выяснилось, что квартира пустая стояла, без квартиросъёмщика.
— Но всё-таки, как с фото?
— Фото были… Откуда — неизвестно.
Может, натуралистический рисунок. Сегодня не сложно подогнать фотошопом, но это
было ещё в восьмидесятых… Или в девяностых…
Мама с дочкой никогда не принимали
участия в таких разговорах. Мадам Каспари ела непринуждённо и спокойно, будто
вокруг была тишина, а её дочка переводила туманный взгляд на того, кто говорил,
и иногда её губы вздрагивали. Надежда
тоже молчала, но она вообще редко принимала участие в общих беседах и сидела
чуть в стороне — молчащая между двумя отдельными беседующими компаниями. Из
разговоров Нина узнала, что Марко женат первым и единственным браком, уже
тридцать пять лет, что у него нет детей и что он никогда не возвращался на
родину.
Через перекрёстные взгляды они вроде бы
были знакомы, при этом, хотя представились друг другу за первой совместной
трапезой, были вроде бы и не знакомы: они ещё не общались. Нина знала, что рано
или поздно Марко заговорит с ней.
Но в этот момент, под утренним солнцем,
в шезлонге, наблюдая движение белых гроздьев робинии, которые тянулись за
ветром и опадали, раз за разом повторяя круг, она не ожидала и не разобрала
слов, которые произнёс над ухом глухой и тихий (будто говорили для себя, а не
для другого) голос и переспросила.
— Что у вас с руками? — повторил Марко
Счицевски, пробормотал, как и в первый раз, и она посмотрела на свои руки.
— А, это…
Стёсанная кожа на ладонях уже заживала —
регенерация.
— Это я упала во время прогулки.
Нина вспомнила падение — там, в ущелье
Марии. Она хотела переползти на тропу по склону, но склон оказался не цельной
скалой, он был весь из округлых камней, которые выкатывались из-под живота, так
что она медленно сползала вниз, к обрыву. Внизу тёк тонкий синий ручей. Она
распласталась и пыталась удержаться. В какой-то момент ей удалось остановить
движение вниз, камни застыли в неустойчивом равновесии, но она оставалась
неподвижной и вытянутой, и не могла подтянуться вверх, к тропе, без того, чтобы
они посыпались из-под неё, увлекая её за собой. Оцепеневшее тело дрожало в
напряжении. Слюна скопилась во рту. Она была спокойна. Она успела подумать,
что, возможно, погибнет, и тогда у Шварца будут большие проблемы, но скорее
всего не погибнет. Напряжение тела доставляло ей удовольствие, это был длинный
и приятный момент, а потом напряжение будто само по себе утроилось, руки, ноги,
спина действовали самостоятельно, она вышвырнула себя наверх, на пятачок
плоской земли, и через секунду лежала расслабленная, лицом к небу, и улыбалась.
— Вы должны беречь руки, у вас красивые
руки, — сказал Марко. Достаточно нелепый комплимент, особенно в таком
исполнении: тихо и торопливо, глядя в сторону. Нина поняла, что высокомерие
писателя было не высокомерием, а болезненной застенчивостью. Он не умел
общаться.
Она показала ему открытые ладони и
сказала по-русски:
— Стесала на камнях.
Лицо его изменилось, стало растерянным,
потом он улыбнулся и сказал с сильным акцентом:
— Не надо стесала на камнях.
Нина вспомнила, что из Белоруссии его
вывезли ребёнком. Пока она думала, что и на каком языке сказать теперь, он
кивнул и ушёл по тропинке. Посмотрела ему в спину — такой сутулый, почему
Рената не выправит ему спину. Опять
посмотрела на робинию. Это был единственный их короткий разговор до её
«отпуска».
Утром в день «отпуска» она получила в
приёмной свои электронные приборы. Ей было радостно, как ребёнку перед
каникулами. Хотелось самой сесть за руль, но не полагалось, в городок её отвёз
водитель (местный, молчал, потому что не говорил на её языках), мимо нежных
полей с терпким запахом. Издали заметила церковь — высокую и неровную: местные
рассказывали, что в семнадцатом веке в башню ударила молния, но башня не
загорелась, а приняла другую форму — такая форма больше нравилась Богу.
По улочке, мимо чёрных домов с большими
балконами, потом мимо белёных домов с сохнущим бельём и толстыми весёлыми хозяйками,
спустилась к главной площади. На площади сегодня был рынок, пахло солёной рыбой
и клубникой. Зашла в кафе. Хозяйка узнала и радушно поприветствовала её, Нина
мало что поняла, но улыбнулась своей детской улыбкой и попросила чай с молоком.
Она немного замёрзла в утреннем воздухе. Включила всё одновременно: смартфон,
планшет, ноутбук.
Вынырнула в большой мир с его терактами,
пропущенными днями рождения и новыми клипами. Друзья прислали ссылку на статью
«Миллионер запер дочь в психушке!». Когда же её так сфотографировали — будто
пьяную? Как ей это неинтересно. Ввела в поисковике «Марко Счицевски». Сколько
результатов. Непохожий портрет. Ничего о той Нине.
«Луна прозрачная, через неё видно
дальнюю туманность. Лунный камень в руках с каждой секундой становится тяжелее.
У нас здесь такая тишина, какой ещё не было, может быть, была перед большим
взрывом. Когда ещё не было ни времени,
ни пространства, ни тебя, мама. Чего мы ждали? Колёса гремят на стыках рельсов.
К чему мы стремились? Нет первичного океана. Нет воды. Нет света и тьмы.
У нас здесь такая тишина, а нам хочется
музыки — особенной музыки, которую мы смогли бы полюбить. Но вся музыка
вылиняла, а мы едем и едем в разваливающемся поезде, вагоны качаются, мне
надоело, но из поезда не выскочить на полном ходу, о, как хочется вернуться, но
не знаешь, куда, любой пункт, в который можешь вернуться, в пространстве или во
времени, отталкивает, потому что оттуда тоже хочется вернуться, но куда? Может
быть, во времена до большого взрыва, нельзя говорить «во времена», потому что
тогда не было времени, мама, тебя не было, так не бывает, тогда ещё не было
тогда, это даёт повод надеяться. Колёса что-то с хрустом давят. Мы едем в
другую сторону, в другую страну. Мама, тебе страшно. А мне не страшно. Мне скучно. Я знаю, что
тебе не будет хорошо».
Нина искала не тексты. Ввела «счицевски
нина», кликнула «Изображения». Много обложек книг. Пролистала. Первая
фотография. Маленькая блондинка смотрела на неё с монитора, криво, совсем не
весело улыбаясь. Ничего общего. Маленькая, беленькая, но другие черты лица.
Брови другие, рот другой формы, другая фигура, другая осанка, (следующее фото),
другая одежда, другая причёска, глаза жирно подведены чёрным, как, а главное,
для чего жить с таким выражением лица…
Фотографий другой Нины было всего три,
не очень хорошего качества, они повторялись на нескольких сайтах в разном
размере и разной цветовой гамме. На одном фото та Нина была одета в гольфик и
джинсы с высокой талией, на другой, уже цветной, в ажурную оранжевую кофточку и
длинную юбку, на третьей снова гольфик и брюки. Волосы на всех фото уложены,
глаза накрашены.
Почитать о ней больше не удалось, в
Википедии Нина вообще не упоминалась, зато много писали о супруге Марко Ирме,
на самом деле педиатре, сотрудничавшей с организацией «Врачи без границ».
Нина расплатилась. Не ответив на
прочитанные сообщения (и не прочитав большую часть), выключила планшет и
ноутбук, оставила включённым только телефон — чтобы вспомнить ощущения
нормального человека на связи. Телефон положила в сумочку (он привычно
вздрагивал раз за разом), остальное оставила в кафе под присмотром хозяйки,
которой улыбнулась по-детски беспомощно.
Рынок гудел чужим языком и шелестом
пластиковых пакетов, с площади Нина свернула на привокзальную улицу, на которой
старые полуразвалившиеся особняки с выбитыми окнами чередовались с обычными
современными торговыми центрами. Зашла в один из торговых центров, побродила
между примерочными кабинками и стойками, отослав мешавшую продавщицу с её
ломаным английским. Купила себе пять гольфиков разных цветов, кремовую ажурную
кофточку, длинную коричневую юбку и брюки с высокой талией. Спустилась на
первый этаж, в отдел косметики. Купила серые тени для век, жидкую подводку и
чёрную тушь для ресниц. Покрутила в пальцах эти вещицы — никогда раньше не
пользовалась. Снова поднялась, купила несколько пар старомодных тёмных джинсов.
С пакетами свернула в переулок, потом в
другой — здесь не чувствовалось близости магазинов. Села на самодельную
скамейку под клёном и с удовольствием закурила (в Центре духовной регенерации
не было запрещено, но в Центре не курила). У входа в один из домов стоял
мотороллер. Пахло пылью. Мальчишки перекрикивались, потом замолкли. Две женщины
из разных домов говорили о чём-то на своём, по пояс высунувшись в окно, их
чужеродные голоса летали над двориком. Из-за тёмного стекла на верхнем этаже на
Нину долго смотрела местная старуха. Их взгляды встретились. Нина
поздоровалась, старуха ответила и исчезла внутри своей квартиры. Через
несколько минут закрыла ставни.
— О, да у нас появилась девочка вамп, —
сказал на следующий день Шварц.
Прозвучало почти оскорбительно.
— Я накрасилась, потому что я женщина. Я
хочу, чтобы меня воспринимали как женщину, а не как ребёнка. Разве это признак
нервного расстройства?
— Кто должен воспринимать вас как
женщину? Серж с его нависшими бровями? Или, может, Американец?
— Это не связано с мужчинами. Я хочу,
чтобы меня все воспринимали как женщину. Я хочу сама себя чувствовать женщиной,
понимаете?
Шварц никогда не будет вспоминать этот безобидный
разговор.
С этого дня Нина не выходила из своих
апартаментов ненакрашенной или с растрёпанными, как раньше, волосами. Она стала
иначе одеваться. С этого для между ней и Марко завязалась дружба. Они много
гуляли вместе, и ради этих прогулок Нина почти полностью отказалась от своих
запретных маршрутов.
Когда они впервые вышли вдвоём на
разрешённый терренкур, и Нина легко пошла, как шутку воспринимая путающийся в
ногах непривычный подол юбки, и легко заговорила с Марко, ловя себя на том, что
из-за нового аутфита говорит иначе, чем раньше, пришлось остановиться через
четверть часа. Марко дышал тяжело, он четверть часа скрывал тяжесть, и теперь
тяжесть вырывалась изо рта с присвистом. Красное пятно расползалось от
наморщенного лба к носу. Нина испугалась.
Марко сказал, что ему просто нужно отдышаться.
С тех пор они ходили взявшись за руки,
это позволяло находить общий темп. Он почти перестал хромать (или она перестала
замечать). Говорили о книгах, сравнивали их центр с санаторием из «Волшебной
горы», потом переходили на туберкулёзника Франца Кафку, на туберкулёзницу
Ларису Косач-Квитку, и возвращались к нервным болезням через Достоевского. Говорили о фильмах, которые видели здесь и не
здесь. Ещё никогда она не говорила так свободно о том, что ей интересно. Нина
не боялась выглядеть глупо, если что-то путала или чего-то не знала. Но она с
детским восторгом изумлялась, если оказывалось, что Марко не читал какого-то
произведения из «обязательной программы», ну как, не унималась она, как может
быть, чтобы современный писатель совершенно не знал Аполлинера, это же смешно!
Общество не поняло их дружбы. Солнечное
дитя как часть терапии исчезло. Зато появилась раздражающая особа, раздражающая
пара — дедушка с внучкой. Особенно оскорбительной была пара для бриллиантовой
бабульки. Общение Софи с Марко никогда не выходило за рамки вежливого обмена
правильными фразами, но так как другие не получали и этого, до сих пор Софи
считала Марко своей собственностью. Бабулька демонстративно перестала общаться
с Ниной, хотя они по-прежнему сидели друг напротив друга.
— Мы просто дружим, — объясняла Нина
Шварцу. — Мы можем общаться на одном языке, это уже много. У нас много общих
интересов.
Они на самом деле иногда (редко)
говорили по-русски. Марко заговорил свободнее, но объяснил, что русский не был
родным для него, мать говорила с ним на идише, она толком не говорила ни
по-русски, ни, позже, по-немецки, немецкий вообще слышать не могла (даже
швейцарский вариант, на немецкий похожий не более, чем её идиш), и с внешним
миром общалась сначала через брата, потом через него. Нина спросила, как она
смогла пережить войну, он этого точно не знал, мать рассказывала только, что её
однажды расстреливали вместе с другими, и даже засыпали землёй, но она осталась
живой. Тогда Нина сказала, что и для неё русский не первый язык, её мама
говорила с ней по-украински, и она начала говорить по-украински, но потом
перешла на язык отца.
— А Надежда? — не унимался Шварц. —
Почему бы вам не общаться с Надеждой, она вам определённо ближе.
— Эта тётка? Она похожа на
воспитательниц из моего садика.
Дни шли. Солнце взлетало, зависало над
Центром в веночке из лёгких облаков и, как на детской горке, скатывалось на
запад. Май тянулся к июню, становилось совсем тепло. Ажурные кофточки пришлось
сменить на ажурные маечки и украсить себя длинными бусами.
В один из жарких дней сидели над озером,
ловя поднимающуюся от него прохладу. В воде качались отражения деревьев. Нина
сама не заметила, как опустила голову на плечо Марко, ей уже не мешал резкий
запах одеколона, научилась не замечать.
— Вот видишь, — сказал он, — ты
прочитала столько книг. А раньше не верила, что книги тебе понравятся.
Нина не подняла головы, но впервые за
последние недели вспомнила, что ведёт игру, игру в ту Нину. Для чего начала
игру — теперь не помнила. От скуки? Рябь бежала по озеру, унося мелкие ивовые
листья.
Однажды после ужина к ней подошла
Надежда. Явно не зная, с чего начать, не привыкшая вести не деловые беседы,
Надежда сразу выложила:
— Была бы ты какой-нибудь типа моделькой
голодной, я бы поняла. А так — на фига оно тебе надо? Он женатый.
Нина посмотрела в прямоугольное лицо
собеседницы. Сочувствия на лице не было (и не могло быть), но Нина поняла, что
общество возлагает всю вину на Марко, а не на неё, не на ребёнка.
— Мы просто дружим, — ответила честно и
спокойно. — Я знаю, это может показаться
странным. Но, согласись, не каждый день представляется возможность подружиться
с такой крутой личностью.
— Я его книг не читала. У меня вообще
времени читать нет, — Надежда посмотрела куда-то в сторону, туда, где Софи
кокетничала с Сержем. Смотрела так долго, что Нина уже не ждала продолжения, но
она продолжила: — А если залетишь? Чё делать-то будешь?
«Как можно управлять холдингом и не
подозревать о существовании современной контрацепции», — подумала Нина и
сказала:
— Большое спасибо. Я буду осторожна.
И, чтобы не подумали, что она
иронизирует, улыбнулась так солнечно, что свет пробился через вамп-макияж.
Первая половина июля принадлежала им
двоим, их разговорам, прогулкам, молчанию вдвоём. Нина сама удивлялась тому,
как просто и тепло относится к Марко. Увидеть в неловком и не слишком здоровом
человеке предельно средних лет большого писателя у неё не получалось, но она
начала относиться к нему как родственнику, которого знала с рождения. Изредка
сбегала от «родственника» в ущелье Марии. Ему она выдала свой секрет, свои
запретные прогулки. Он спросил, почему она не займётся нормальным альпинизмом,
с инструктором, со снаряжением. Она ответила, вот именно — нормальным, это
совсем не то. Марко сказал, что понимает. Просил быть осторожной.
Иногда Марко начинал рассуждать. Его
читателю рассуждения приелись, поэтому он больше не решался их записывать, но
мог пересказывать Нине, потому что даже если Нина будет смеяться — это не
страшно. Например, о животном.
«Здесь просто такое дело… Говорят, что
в человеке есть животное начало, прикрытое тонким слоем цивилизации… Или
духа… Что бессмысленная жестокость, например, от животного, а искусство —
чистый дух. А на самом деле наоборот. Всё лучшее в человеке от животного.
Любовь. Красота. Даже творчество. Посмотри, что рисуют, что пишут — и во всём
увидишь существование животного. И всё худшее тоже от животного. Порядок тоже
от животного, знаешь, какие строгие порядки у социальных животных? Нет в
человеке никакой второй части, противоположной животной, но первая, животная
часть — она бесконечна, уходит корнями в начало вселенной, и мы о ней ничего не
знаем. Ничего! Она и есть дух. Дух и материя — одно и то же, разные проявления
одной и той же сущности. Ты любишь мороженое? Это как внешний вид мороженого и
вкус мороженого: разные аспекты одного и того же».
Если он увлекался рассуждениями, Нина
просто шла рядом и кивала, иногда прислушиваясь, иногда нет. Но время от
времени начинала спорить, и Марко всегда сдавался первым.
— Представляю себе Центр духовной
регенерации для лягушек… то есть для обеспеченных лягушек.
— Почему нет? Даже у солнца бывает
регенерация, если оно обожжётся во время вспышки… Ты же видишь — оно всякий
раз снова круглое.
— Никакого смысла в этой фразе!
— Ты, очевидно, права. Критики то же
пишут.
Но начинал снова.
«Что-то трагичное есть в страхе, тебе не
кажется? Вся природа реагирует одинаково — телёнок, которого ведут на убой,
пойманная птица, загнанный в угол человек. Насекомые. Даже пауки — ты никогда
не пыталась поймать паука? Эти суетливые бессмысленные движения, попытки
сбежать, самое жуткое, что они знакомы каждому из нас. Как странно думать, что
паук испытывает то же, что испытывал бы ты на его месте. Мы знаем, что животное
не выживет, потому что оно в нашей власти. Страх, и отчаяние как апофеоз
страха, — вот что трагично в смерти, а больше — ничего».
— И боль тоже, — говорила она, и в
последний момент передумывала, не задавала вопрос — подсмотрел ли он суетливые
движения у той Нины, было ли ей страшно? И прикидывала, где бы найти паука,
чтобы попробовать поймать.
— Да, — соглашался Марко.
С середины июля центр накрыло дождями.
Тучи шли с запада, одна за одной, болезненно-жёлтые. Дождь шёл за дождём.
Пёстрый летний мир стал серым. Пациенты оставались в здании Центра, чаще
сталкивались друг с другом в бассейне или в сауне, чаще беседовали и втайне
тосковали по смартфонам. В эти дни Нина часто оставалась в комнате Марко.
Иногда она часами валялась с книгой на его кровати. Он сам сидел за письменным
столом. Думала, что он пишет, но однажды, незаметно подойдя к нему, увидела,
что он рисует закорючки на белом листе бумаги.
— Моё присутствие мешает тебе? —
спросила Нина. В вопросе прозвучала обида, которой она не испытывала. Марко
ответил раздражённо:
— Конечно, ты не мешаешь.
И они посмотрели друг на друга
испуганно, будто эти звуки, эти интонации уже были.
В один из тёмных от дождя вечеров Нина
лежала на кровати Марко и не читала. Ей было скучно здесь, но у себя было бы
ещё скучнее. Она раздумывала, не пора ли признать её излечившейся и выпустить.
Вдруг попросила:
— Расскажи мне о той Нине.
— Что?
— О Нине, в которую ты был влюблён в
молодости. Вы с ней жили. Потом она забеременела, ты настоял на аборте. Потому
что собирался стать большим писателем. Потом она умерла. Какая она была?
Марко медленно повернулся. Нина
посмотрела в его лицо. Страшно ей не стало, но она удивилась, насколько в целом
приятное лицо может стать уродливым в гневе. Красные выпученные глаза, дёргающиеся
ноздри.
— Что ты знаешь! Ты…
Он пытался сказать что-то ещё, но
захлебнулся, не смог выговорить.
Нина ничего не ответила. Гнев Марко
очень быстро сошёл на нет.
— Кто тебе сказал это? — спросил уже
спокойно.
— Что?
— Что я собирался стать большим писателем
и поэтому настоял на аборте?
— Это написано в одной из твоих
биографий.
— Всегда боялся читать их.
— На самом деле звучит глупо. Она сама
не хотела?
— Да… Ты не понимаешь, это не так.
— Что не так?
— Всё! Всё не так!
Лицо Марко опять начало краснеть и
сжалось в напряжённый мячик.
Нина смотрела спокойно и внимательно.
Так ли выглядело отчаяние паука, о котором он говорил? Нет. Он снова дышал
ровно.
— Ты не понимаешь, что значит не иметь
детей.
Этого она не ожидала.
— У тебя есть твои книжки.
— Книжки! Причём здесь… Ребёнку всё
равно нельзя было появляться на свет.
— Почему?
— Что, не написано? — он полуприкрыл
веки.
— Извини. Я знаю, что нехорошо читать
биографию человека за его спиной. Но я читала до знакомства с тобой. Меня почти
заставили. Софи.
— Софи?
— Бабулька с бриллиантами.
—
А… понятно. Прочитала так прочитала…
Нина, настоящая Нина подложила ладонь
под щёку и прикрыла глаза. Дождь навевал дрёму. Марко отвернулся к листам,
продолжал рисовать крючки.
Через полчаса он ни с того ни с сего
заговорил.
— Как я могу это знать, если она сама не
знала? Хотела сама, не хотела сама. Мы оба были ошарашены, совершенно
беспомощны в ситуации. Будто не знали, что от секса бывают дети, что бывают
больные дети… от дури. У нас была хорошая компания. Будущие рок-звёзды! Никто
из них ничем не стал. И в живых никого уже нет. Свобода. Музыка. Я привёл её в
этот мир. Получается, я виноват? Это было как… Как во сне, когда катишься по
скользкой наклонной плоскости и не можешь остановиться.
Нина подняла голову с подушки, потом
снова положила. Подумала, что Марко должен был всё это рассказывать Шварцу, так
что слова подобраны давно.
— Мы кричали друг на друга. Бросали
предметы. Начинала всегда она, но я заводился. Обещал себе, что не буду
заводиться, и всё равно заводился, ей удавалось задеть за живое… Моя мама
любила её. Если бы мама могла общаться с Ниной, всё сложилось бы. Мама хотела
этого ребёнка, она бы всё взяла на себя. Но она не могла сказать Нине. Она
стеснялась своего языка, поэтому ни с кем не говорила. А Нина не хотела делать
аборт. А Нина не хотела рожать. Нина хотела отмотать время назад и не быть
беременной. Иногда даже этого не хотела, в ней просыпался жёсткий материнский
инстинкт, и заставлял ненавидеть меня, и ненавидеть себя, потому что при этом
она не хотела детей, вообще. Я был готов
к любому её решению, но она не принимала никакого решения, она мучила себя,
меня и это несчастное нерождённое существо. А время шло. Ты понимаешь, что такое
время в этой ситуации? День-день-день — месяц прошёл.
Тогда решил я. Мне казалось, я повёл
себя как взрослый — впервые в жизни. Я взял на себя ответственность. Я решил:
сейчас — аборт. Потом — новая жизнь. Чистая. Поженимся как люди. В правильные сроки родим этого же ребёнка.
Почему-то я решил, что мне наконец начнут платить за рассказы и я смогу
содержать семью. Будто маленькая
операция была необходимым условием нашего будущего благополучия — во всём. Придумал нашу жизнь. Я настолько твёрдо верил
в наше счастье, что когда пошли первые симптомы, продолжал мечтать. Эта лихорадка, бред… Я был уверен, что всё
пройдёт, достаточно таблетки аспирина. Даже когда она умирала, я продолжал
мечтать, и даже когда она умерла. Мечты преследовали меня, это было жутко.
Живая Нина сидела на кровати и слушала.
Несмотря на большую симпатию к Марко, она не могла отделаться от ощущения
фальши. Напоминала себе, что так всегда: когда люди слишком заряжены
эмоционально, они ведут себя как актёры в дешёвых сериалах, а не в хороших
фильмах от хороших режиссёров. Марко замолчал, она спросила:
— Почему нелегальный аборт? Разве в
Швейцарии не было легальных?
— Почему! — Он снова разозлился, смешным
старческим жестом занёс руку над столом, но опустил бессильно. — Ты думаешь,
всё было просто, как у вас сейчас — раз-два. Этим занималась она. Через своего
врача. Не мне же ходить к гинекологу. Наверно, это был плохой врач. А может, и
не через врача. Она не сказала. У нас было мало денег… Да, я должен был всё
организовать, я, раз я принял решение. Но кто-то должен был кормить её, маму,
кто-то должен был достать на это предприятие деньги, а у меня не было ни
образования, ни специальности. Руки и время — всё, что я мог продать тогда.
Не дождавшись ответной реплики, Марко
продолжил.
— Потому что я главного не понял. Она
тоже приняла решение — не быть беременной и не рожать. Я намного позже понял,
через много лет. Это был не аборт, а самоубийство. Потому и подпольный, у
худшей «создательницы ангелов».
Он снова выдержал паузу, снова не
получил ответа, снова заговорил.
— Понимаешь, Нина, я знаю многих людей —
и живых, и уже мёртвых. И я давно понял: люди умирают, когда принимают
внутреннее решение. Болезнь — только повод к внутреннему решению. Может быть,
страдание — тоже повод, но не причина. Поэтому некоторые выкарабкиваются из самой
страшной онкологии. А другие умирают от простуды. Это было её решение. Её месть
мне. За мой несчастный сперматозоид, будто я был более виноват, чем она.
— А ты не думал, что это решение… —
Нина подбирала слова, — оно принимается на такой глубине внутри нас… что от
нас самих, от наших личных… на самом деле поверхностных желаний уже не
зависит?
— Я обо всём думал… Сколько я думал за
эти годы… Десятилетия… Я всё время думал.
Он запустил руки в волосы, и на секунду
процеженный дождём свет лёг так, что лицо его показалось Нине совсем молодым —
измученным, бессонным, но молодым. Она неслышно встала с кровати. Ей
становилось тревожно.
— Я всё понимал. С того самого момента,
как ты согласилась. Сразу понял, но не признался себе. И когда началось ночью,
эта… эти… этот бред…
— Не надо рассказывать! — резко перебила
его.
Она не труслива, но есть мысли, которые
пугают до мрака в зрачках. Сорваться со скалы — быстро, не страшно. Но нет, не
заражение крови. Когда-то видела по телевизору. Умирать изнутри, своя кровь
становится врагом, она уже не своя и изнутри выкручивает руки. Нет. Не надо
рассказывать, пожалуйста, нет.
— Не рассказывать?! Зачем было идти на
это? Зачем эта смерть? Достаточно было слова. Я любил бы ребёнка. Даже если бы
он родился больным, косым, придурочным, я бы всё равно — слышишь — всё равно
любил бы. Тебе было достаточно сказать!
Марко надвигался на неё. Снова злой.
Нина отступала к двери.
— Ты не хотела его. Ты, твои шприцы, и
ты говоришь о моих книгах! Ты меня смеешь упрекать! У меня никогда не было
детей и не будет. Ты взяла его за руку и увела, вырвала его у меня, вырвала вас
двоих у меня! Мою жизнь…
Живой Нине становилось всё страшнее. Не
из-за того, что видела: Марко в состоянии аффекта, способен ударить или убить.
Она бы увернулась, вырвалась — в своём теле не сомневалась. Страх нарастал
оттого, что его слова затягивали, впечатывали её в чужой мир, в чужую ситуацию,
из которой не получалось выбраться. Ещё немного, и она начнёт верить ему.
Пыталась расслабить правую ногу, но судорога была слишком сильной, нога не
работала. Отступала, хромая, как на деревяшке, шатаясь, но почти не воспринимая
боли.
— Ты хотела аборта больше, чем я, это
была твоя идея, ты её подкинула мне, ты внушила, но хотела оставить за собой
роль жертвы, несчастной матери…
Нина выскочила из комнаты и снаружи
захлопнула дверь. От усилия судорогой свело мышцу у правой груди, правая рука
сжалась. Паника тела — мышца превращается в камень. Закусила губы, скривившись.
Нога и рука стягивались всё сильнее. Не знала, как расслабить. Марко был настолько близко с той стороны, что
дверь едва не ударила его по лицу. Но он не попытался выйти. Она слышала, как
он дышит.
Мышцы расслаблялись. Медленно, но
расслаблялись. Не знала, что делать дальше. Пошла вниз, к остальным. Спускалась по лестнице со стеклянными
перилами, не обращая внимания на боль в ноге и в груди, удивляясь, что боль
легко игнорировать, и думала: «У меня не будет приступа. У меня не будет
приступа. У меня не будет приступа». За
этой мыслью пропасть — визитов к врачам, электроэнцефалограмм, МРТ (всё, о чём
запретила сообщать Шварцу).
В общей гостиной было мирно, как всегда:
Софи принимала комплименты, Надежда одиноко курила в углу, мама что-то тихо
рассказывала своей дочке, большая компания играла в покер. Нина села на стул в
более или менее прикрытом пальмами углу, и из-за листьев смотрела на людей. Она
чувствовала, как на неё накатывает, но уходить к себе было поздно. Ладони с
картами, шлёпающие по столу, громыхали листами железа. Их мельтешение, этих
людей, их смех. Паника охватывала Нину от их движений и звуков. Зажмурилась —
звуки стали в сто раз громче. Неужели они не понимают, что каждое их движение
имеет последствия? Что каждое вплетается в сеть причинно-следственных связей,
неужели не понимают, какой ужас творят: шаги, сигареты, смех, брошенные карты,
глоток безалкогольного коктейля, она видела всё, она понимала заранее всё — то,
чего они не понимали. К чему приведут эти жесты, эти брошенные карты.
— Софи, прекрати верещать! — закричала
Нина.
Софи удивлённо повернулась к Нине,
которая уже кричала Сержу:
— Не елозь на стуле! Замри.
Первый шок и непонимание сменились
пониманием: пациенты впервые за время пребывания в Центре духовной регенерации
вспомнили, что они все — пациенты. И она. Но когда Нина закричала:
— Замрите все! Не шевелитесь! — все
замерли.
Оставались на своих местах. Стоило
кому-то шевельнуться, Нина кричала, уже без слов — громко визжала. Она не
разрешала двигаться, и её, это дитя — слушались. Когда они не шевелились, ей
было спокойнее и всё шло более или менее нормально.
Присутствующие понимали, что нужно
вызвать доктора Шварца или по крайней мере кого-то из персонала. Но оставались
парализованными. Когда сигарета Надежды осыпалась, та, без лишнего движения,
уронила её в пепельницу. Постепенно у всех возникло абсурдное сознание, что
любое их движение, любой звук приведёт к катастрофе. Будто все они на краю
пропасти которую не видят — видит одна Нина.
Тишина и неподвижность длились около
четверти часа. Потом в гостиную вошёл Марко. Нина закричала, чтобы он замер, но
он не послушался. Он подошёл к ней, попробовал взять её на руки, не получилось,
она выскальзывала, хотя не сопротивлялась. Тихо захныкала на своём стуле. Марко
обнял её за плечи, помог ей встать. Они вдвоём вышли. Оставшиеся в зале
расслабились и переглянулись. Хихикали от неловкости. Кто-то сказал, что надо
сообщить доктору, кто-то возразил, что Счицевски с ней разберётся лучше
доктора. Грязные, злорадные ухмылки — настроение повисло нечистое, такое, в
котором человек сам себе неприятен.
Бывает любовь, бывает другое. Дождь,
текущий по стеклу и стекающий с горы. Туча, гладящая ледник, слёзы по леднику.
Бывают обязательства, наложенные любовью. Бывают обязательства, наложенные
браком. Бывает другое.
Воспоминания. Ледник тает, и вода в
ручьях вспенивается грязью. Когда ледник растает, обнаружится кукла, которая
была в него вморожена. Или тело, не изменившее своего вида за десятилетия во
льду. Это тело и есть воспоминание.
Что такое секс? Секс — это общение.
Более совершенное, чем речь. Общение о прошлом — это воспоминание. Воспоминание
— это то, что мы знаем, но не то, что было. Воспоминание — это то, чего не
было.
— На самом деле это очень хорошо, Нина,
что, как вы это называете, «приступ» наконец наступил.
— Вы правы, доктор, это было чудно. Всем
понравилось.
Нина снова была без макияжа, но всё
равно выглядела старше, чем была. Может, из-за хвоста, в который были собраны
не расчёсанные волосы.
— Я понимаю, это неприятно для вас. Но я
наконец знаю, в чём ваша проблема. Невозможно лечить без диагноза.
— У меня уже есть диагноз, да?
— Судя по описанию, мы имеем дело с
паническими атаками. Панические атаки могут иметь различную этиологию, как
соматическую, так и психологическую, но сами по себе они не являются психическим
заболеванием, то есть вы не должны бояться, что вас сочтут сумасшедшей.
Понимаете? Ведь это из страха быть записанной в сумасшедшие вы ни с кем не
делились проблемами?
— Меня в детстве не приучали делиться.
Приучали всё брать себе. Плохое воспитание.
— Не стесняйтесь. Я не думаю, что ваш
случай сложный. Скорее — в самом деле плохое воспитание. О проблемах с мышцами
я уже поговорил с Ренатой. Она разработает специальный комплекс для того, чтобы
научить вас контролировать напряжение. Ведь это не те судороги, которые
случаются в холодной воде, это преувеличенная реакция тела на нервные процессы,
и вы сможете её контролировать. Вы уже сейчас, судя по вашему рассказу, отчасти
справляетесь. Другое дело — «захват заложников».
Нина усмехнулась, услышав это выражение.
Шварц вежливо улыбнулся в ответ и продолжил.
— Страдающие паническими атаками люди
редко умудряются подчинять себе других. Чаще нервируют — ведь окружающие не
могут понять беспричинного страха. Но вы были избалованы родителями, вы
привыкли к тому, что вас слушаются. Простите, это не психическое расстройство,
а дурной характер.
Нина кивнула. Ни облегчения, ни обиды на
лице.
— Существенное мы с вами прояснили. Ведь
вы согласны со мной в том, что отсутствие действия, по крайней мере пока
человек физически существует, не менее чревато последствиями, чем действие?
— Угу.
— Ведь вы видели, что от не затушенного
окурка Надежды загорелась салфетка на столе?
— Не видела.
— Хорошо, этого не было. Но ведь могло
быть? Поэтому нет смысла заставлять других замереть — это не делает окружающий
мир безопаснее и, если желаете, не приводит к затуханию причинно-следственных
процессов. В любом случае приходится смотреть в глаза жизни и рискам, которые
жизнь несёт. Нельзя прятаться от них в панику.
— С сегодняшнего дня так и буду делать.
— А теперь давайте вместе поиграем в
детективов и поищем причины панических атак. У меня есть две версии.
Взорвавшаяся машина. И bad trip.
— Нет. Это началось не после машины. Не
связано.
— Хорошо. А как с расширителями
сознания? Продолжаете утверждать, что никогда не пробовали? Дискотеки,
вечеринки… Все пробуют.
— Я не всегда делаю то, что все.
— Хорошо. Но если вдруг вспомните —
расскажите. Вы же не хотите снова перебирать всё детство? Кстати, может быть у
вас есть своя версия?
— Нет.
Шварц на секунду отвернулся к окну:
— Ещё одно… Это не имеет отношения к
терапии… Но вы уверены, что эти отношения нужны вам?
— Посмотрим.
Отражение Нины вышло через дождь, идущий
за зеркалом. Доктор Шварц подумал, что не помнит в этой местности таких
климатических пакостей посреди лета.
Три дня после происшествия они прожили
вместе. Нина почти переселилась в апартаменты Марко. Когда дождь прекращался,
они снова гуляли вдвоём. Ветрено, облака чередуются с солнцем, дорожки усеяны
мелкими сломанными ветками, которые спешит убрать садовник-консьерж.
Нина и Марко мало говорили — не говорили
о книгах, не говорили о кино, не говорили о биографиях. Им было достаточно
разговоров с доктором Шварцем, для которых неизбежно приходилось разлучаться.
Доктор Шварц настойчиво рекомендовал
Счицевски прервать пребывание в Центре и лечь в кардиологию, а потом, когда
подлечится — с удовольствием, пусть возвращается. Счицевски соглашался, но
говорил, что ему ещё нужно урегулировать одно важное дело. Доктор Шварц качал
головой:
— Какие у тебя здесь могут быть дела?
Здесь Центр духовной регенерации, все дела остаются за оградой.
Марко раз за разом откладывал
урегулирование дела, слишком часто выходило солнце. Ночью, после третьего
общего дня, серый блестящий дождь снова потёк по стеклу, за которым они с Ниной
сидели на кровати. Потом дождь внезапно прервался, показалась большая белая
луна. Он решился. Он попросил.
— Нина, прости меня. Я знаю, что это
невозможно, но всё-таки — прости меня. Я виноват. Я испугался тогда.
— Ты же сам говоришь, что это
невозможно, — ответила она. — Ты же знаешь, что я не та Нина.
— Да, но… Столько вины на мне. Тяжело.
— Я никогда не прощу тебя. Потому что
мне нечего тебе прощать.
— Нина, не будь жестокой, я был молод…
Как ты сейчас. Я испугался.
— Но как — я — могу простить тебя? Я
другой человек. Подумай сам, Марко.
— Я даже не уверен, что поступил бы
иначе, если бы всё повторилось. Представить себе эту ситуацию. Но всё же, ты
должна…
— Ложись.
— … меня простить.
Она подняла руки к его голове, заставила
его положить голову ей на колени, погладила. Он не успокаивался:
— Мы снова встретились, через столько
лет. Целая жизнь прошла. В этом только один смысл может быть: это последняя
возможность попросить у тебя прощения.
Нина сидела лицом к мокрому стеклу.
Капли светились от лунных лучей. Его большая голова лежала у неё на коленях,
прикрытая её ладонью. Её спутанные волосы разметались по плечам. Застывшие
глаза уставились в луну. Она не моргала.
Когда луна ушла за пределы окна, Марко
пробормотал:
— Ты уже простила меня?
Нина не шевельнулась. Он сказал:
— Что-то мне на самом деле нехорошо.
Можешь позвать Шварца?
— Да, сейчас вызову. И… не волнуйся,
Марко. Всё в порядке. Считай, что урегулировано.
***
— Нина, зачем ты здесь?
— Мне здесь нравится.
— Может, тебе больше понравилось бы на
хорошем горнолыжном курорте?
— Ты на самом деле думаешь, что мне
сейчас подойдёт лыжный спорт?
Доктор Шварц невольно упустил глаза на
круглый живот Нины и сказал:
— Не обязательно лыжный. Но сейчас тебе
больше подошло бы другое медицинское учреждение. Пойми, Нина, здесь места
дикие. Ни одной подходящей клиники поблизости. Если что — теперь для тебя
вертолёт вызывать? Я просто не имею права тебя здесь держать. Приступов у тебя
больше не было, за все полгода, а если будут когда-нибудь — ты хорошо
подготовлена. Я вообще никого не знаю, кто мог бы так хорошо справиться с такой
ситуацией. Ты молодчина, Нина, но сейчас тебе нужна не моя помощь. Если вообще
нужна.
Про вертолёт зря упомянул, это было не
только непрофессионально, но некрасиво, будто он думал о расходах. Медицинский
вертолёт прилетал в ту июльскую ночь, шум испугал дроздов, дождь хлестал сквозь
лопасти. Счицевски на носилках погрузили в вертолёт и больше не видели в
Центре. Две недели в кардиологической клинике с ним была жена. Потом
литературный мир взбудоражила новость о смерти значительного писателя. Тиражи,
как это бывает в подобных случаях, выросли, и о Счицевски узнали рядовые
читатели вроде Нины. Две недели, отделявшие окончательную дату от пребывания
писателя в Центре духовной регенерации, позволили Центру и Нине остаться в
тени.
— Я планирую уехать в конце января, мне
уже подобрали хорошую клинику в Мюнхене.
Нина сделала вид, что не заметила фразы
о вертолёте, хотя заметила, конечно. Какая уравновешенная и рассудительная
женщина, что она здесь делает, думал доктор. Мне у неё лечиться, а не наоборот.
— А что ты потом планируешь делать?
— Мои планы не изменились, только
немного сдвинулись во времени.
— Ребёнка оставишь у родителей?
— Нет, зачем бросать? Я в прошлый
«отпуск» посмотрела, в моём университете есть ясли для детей студентов. Мы
справимся. Хотя без помощи родителей я не обойдусь. Это хорошо, что родители
могут меня материально поддержать. Это очень хорошо.
Шварц согласился. Посмотрел на
сверкающий ледник в окне. Посмотрел в зеркало — там был профиль Нины.
— Нина, можно один личный вопрос?
Друзьями мы с Марко не были. Но он приезжал каждый год, мы много говорили — не
только как врач с пациентом. Можно сказать, были приятелями. Поэтому и
спрашиваю. Он знал?
Доктор Шварц кивнул, Нина поняла, что
имеется в виду её беременность.
— Да. Я сказала ему, что его дело
урегулировано.
Об авторе:
Татьяна Дагович.
Родилась
в 1980 году в Днепропетровске. Получила филологическое (ДНУ) и философское (WWU
Münster) образование. Автор двух книг прозы, публиковалась в журналах
«Новая Юность», «Нева», «Зарубежные Задворки», «Нижний Новгород». Живёт в
Германии.