и как его понять
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2016
Суть говорения важна для многих
современных поэтов. Поглощение целого, социального, его переваривание ради
фрагмента, а чаще бытового фрагмента, составляет суть поэзии многих современных
поэтов, например, Александра Ожиганова, Кирилла
Медведева, Вадима Банникова. Разные приёмы сходятся в одном: постоянный текст,
длительный язык, метемпсихоз языка создают новое видение мира.
Пройдя сквозь фильтр
языка и отдав какой-то момент речи, – бытовой сюжет, реклама, телевизионная
новость или пост в блоге выходят на другой уровень новой реальности. Вслед за
Беккетом и Делезом фокусируя наше внимание на
пространстве вещей, поэт приходит к известной формуле Айги:
В комнате были
две фигуры: роза и Хлебников
Вещь сама по себе столь же важна, как одушевлённый объект, который способен
совершать переход из одного состояния в другое, но при этом хранит свою
неподвижность, что делает его вещью. Появление речи как субъекта рекламы
современного языка вызывает интерес со времён Уитмена, если не с более ранних.
То, с чем приходится столкнуться
читателю в этом говорении, не должно его поражать, само поражение заключено
внутри языка, на котором к нему обращаются. Но перед читателем встаёт задача научиться всё понимать. Слышать текст и его разрыв, трагедию
сегмента, который может исчезнуть в небытие, так ничего не сказав. Камера
фиксирует язык. Поле для языка, которое открывается за окном, в телевизоре и
интернете, обширно. Пространство сюжета есть только место для сцены. Поглощающий
сам поглощаем, или, вернее, поглощающий сам себя поглощает, погружаясь в язык
говорения.
Камера языка фиксирует момент.
Как пишет Медведев,
когда я отношу пустые бутылки старой
консьержке,
она, растроганная, предлагает мне
взять
бесплатную газету с
телепрограммой,
а я ей говорю, что мне не нужна
такая газета,
потому что у меня
нет телевизора.
Человек, случайно попавший в объектив камеры, интересней основного сюжета
программы новостей. Случай как фрагмент реальности фиксируется языком как отдельная
реальность, причастная уже к миру Платона. Путин, Стрелков, футболист Тарасов,
пингвины и патриарх, материализуясь сквозь язык, становятся равноправными
объектами языка и поэзии наравне с остывшей тарелкой борща в зоне АТО или
страстью к Галине Рымбу. Целое существует независимо
от фрагмента, как и фрагмент от целого, – классический сюжет, о котором
упоминает Делез, говоря о поэтике Уитмена.
Современный русский язык и вплавленный в него медийный
контент сталкиваются с той же проблемой.
При этом стоит помнить: множество
текстов не есть графомания или особая плодовитость. Это средство общения поэта
с языком и медийным контентом, ставшим результатом
ускорения мира. Писать мало неактуально, говорение в современный период ставит
новые возможности, хотя задача поэта может быть лишена такой постановки
вопроса. Что мы знаем об этой задаче? Кто нам про неё сказал или где мы о ней
прочитали? Задача поэта – охватить корпус тех или иных маркеров бытия, через
которые он может передать восприятие уходящего за пределы пресловутого Я или
Мы.
Глоссолалия, излом речи, трещина,
заполняемая вечностью языка, — такой взгляд характерен для многих поэтов.
Трансформируя быт в поэтический мир, мы идем по пути языка и его компонентов –
вещей, вступая в особую звуковую ткань. Здесь неважно, что говорить, важно, как
говорить. Говорение, постоянный тренажёр языка, позволяет поэтике развивать ту
гибкость, которая нужна, чтобы вместить всё (и ещё останется место без
какого-либо ущерба для текста).
Воспроизведение звука и создание его партитуры становится само по себе
интересней сюжета, который может быть абсолютно банален, но в то же время
сохраняет свойства элитарной и одновременно эгалитарной культуры.
В своем раннем прозаическом
тексте "Говорить всё" Кирилл Медведев довольно точно описывает
предмет нашего разговора:
Я примерно знаю определение того, что,
чем я занимаюсь. Одна знакомая сказала мне после какого-то нашего с ней
разговора: "Ты говоришь всё". Я вспомнил недавно эту фразу. Я
действительно говорю всё или обо всём, или, во всяком случае, у меня есть
какая-то форма, стиль, слог, при помощи которого можно говорить всё, и я
пытаюсь заниматься этим. Только это мне интересно и именно эта задача, или,
может быть, сверхзадача, придаёт какой-то высокий обобщающий смысл тому, что я
делаю.
Что же происходит с поэтом,
который начинает говорить всё? Большой охват позволяет говорению коснуться всех
возможных аспектов мира вещей, социальной и глубоко личной проблематики,
подойдя к той грани, за которой Вещь превращается в Знак, живое поэтического
языка. Погружаясь в глубь языка, поэт все больше
становится слушателем-демиургом, которому доступна самая ювелирная работа с
языком и текстом-партитурой. Воспроизведение звука конкретного текста в тех или
иных аспектах позволяет заключить звуковую волну в особый тоннель языка, с
помощью которого поэтическое высказывание может стать бесконечным. Характерный
пример – тексты Александра Ожиганова. Бесконечный
поток новостей и бытовых сцен оседает в поле гибкого поэтического языка, способного
охватить любые нюансы происходящих событий.
вошло в привычку
издеваться над илларионовым.
стоило ему сказать,
что верит в "светлое
будущее" россии,
как все стали хохотать,
утирать слезы от смеха
и кататься по полу.
но я не спешу последовать
их примеру.
и не то
что верю,
а очень надеюсь,
что мои внуки
будут жить лучше меня.
теперь смейтесь.
Не менее интересны тексты Вадима Банникова как пример чувственного и бытового
переживания, находящего выход в говорении.
на улице невероятно холодно
и от этого у меня везде
невероятно противно
с мечтою невинной о девушке той что угрюма
я душу и взгляд
потому что щелкунчик балета
за взглядом не ухо зрачка а торчок пистолета
я люблю твою спинку и ножку и ухо
Пять или десять текстов в день не
становятся препятствием на пути поэтической речи, напротив, они обогащают её.
Действуя в поле абсолютной свободы, Банников осуществляет идеи Делеза, создавая новый язык на стыке нового и прошлого
русской поэзии.
Поэт должен искать свои мысли и
воплощать их в действительность там, где обычная речь не проходит. Настоящее не
может оставаться конкретным и подлежит метаморфозе движения в рамках
исторической ленты, в которой личные события выходят на первый план как живое Я
истории. В этом движении происходит постоянная попытка догнать своё Я, которое
может включать Я других, теряющих личные качества внутри текста.