(о книге Наталии Черных)
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2015
Наталия
Черных. Четырнадцать:
книга стихотворений. — Евразийский журнальный портал «МЕГАЛИТ» — Кыштым, 2015
г. — 112 с.
Каждый
автор, который в нашу эпоху условных рефлексов сохранил осознанность в своей
работе, понимает поэзию как проблему. Как писать? Что происходит с нами, с
языком? И по-своему пытается на этот вопрос ответить. В этом он может преуспеть
или потерпеть неудачу, что в любом случае плодотворнее, чем пользоваться чужими
словами (все это как будто понимают, но не будет лишним произнести ещё раз). В
новой книге Наталии Черных рефлексия, взыскание своего места в жизни, своего
письма, начинается с первых строк. И осуществляется прямо в этих строках. Стихи
размышляют сами о себе:
вышла ростком,
разветвилась; из этой земли
(говорили: страны;
немного неловко от
этого слова
сейчас)
И
называется эта часть книги «Стихи после Освенцима». Меня всегда поражала
популярность этой идеи спустя столько лет. Поэзия пережила и Освенцим, и ГУЛАГ,
вышла из смерти обновленной. Обновила словарь, инструментарий, представление о
себе самой. Но проблема никуда не исчезла. Освенцим себя воспроизводит в
поэзии.
При
этом Наталия Черных никуда не спешит. Стихи неторопливо то что-то вспоминают,
то что-то забывают сами о себе. После
Освенцима язык еле ворочается. Периодически стихи сами себя о чём-то
спрашивают, но не получают ответа. Или что-то говорят, но не договаривают.
Интересно… и тянет
спросить, углубиться, исследовать!
Да, интересно.
Но
я за этими размышляющими стихами не успеваю. У меня нет времени. Жизнь
ускорилась неимоверно. И поэтому это «да, интересно» вызывает немедленное
внутреннее отрицание: может, интересно, но некогда. Выведите меня куда-нибудь.
Но стихи и не знают, куда можно пойти. Если вдруг они начинают что-то знать, то
обнаруживают пугающую бессмысленность утверждений, превращаются в подстрочник:
Есть монотонность,
которая тем хороша, что — единственный импульс,
приводящий в движение
прах.
Жизнь как нечто не соприсущее, а то, что может быть или не быть.
То, что можно
приобрести.
Это
пример текста-сфинкса. Только его загадки таковы, что разгадать их каждый может,
как ему угодно, ведь это просто языковые конструкции, возникшие в процессе
циклического распада и сборки. Тексты распадаются, теряя нить этих внутренних
размышлений и погружаясь будто бы в вязкий сон, в котором продолжается
рефлексия, но уже потерявшая внутреннюю логику, забывшая себя самое. Точку в
этих стихотворениях можно поставить в любом месте. И продолжаться они могут
тоже бесконечно.
А
преодолевая сон и обретая структуру, тексты книги Наталии Черных тут же
превращаются в прозу: воспоминания о людях, их истории, данные в форме
отрывочных воспоминаний. Эти воспоминания могут быть по-своему замечательны,
как обрывки фотографий, склеенные так,
что восстановить их сюжет невозможно.
Расползающаяся
книга, оползень синтаксиса, следственно-причинных связей. Хорошо ли это? Вопрос «про хорошо» актуальная критика обходит стороной.
Говорить об этом не принято.
Но
я скажу (мне можно): я не уверен, что это хорошо. Все отличительные свойства
этих текстов как будто недостаточно педалируются,
чтобы претендовать на новый поэтический язык. Скорее, я вижу руины старого. Эти
руины обживают разные существа, общий язык друг с другом они находят с трудом и
в итоге об их странном мире ходят одни слухи. Из общего речного потока этих
слухов периодически выплывают золотые рыбки, часто посреди стихотворения, чтобы
тут же снова уйти на дно:
Ствол сырой и сырые
проплешины кроны, там нервы тончайшие видно:
прозрачный идёт
человек,
рождённый травой прошлогодней, ещё не
сожжённой, ещё золотистой,
как волосы лесовика,
травою ещё красноватой,
с прожилками вереска,
с ветром у кожи
землистой
(ЛАНДШАФТ
С ВЕРЕСКОМ И ФЛЕЙТОЙ)
Это
стихотворение я бы выделил. А также
"ГОРОДСКОЙ ПЕЙЗАЖ В СОЧЕЛЬНИК", текст в духе Владимира Аристова,
который очевидно заканчивается в первой строфе, оставляющей сильнейшее
эстетическое впечатление, и продолжается только по какому-то недоразумению.
не идти, а лететь,
между замазанных стен,
леденцовых
светильников,
городской акварели,
тошнотворно лелеемой,
видеть внизу
торфянистое русло: то полное, то ледяное,
вздрогнуть складкой
назад, узнавая деревья и снег на деревьях,
радуясь
невозвратимости, но принимая как уверение в будущем…
времени, а не в
сомнительном завтра, которого может не быть,
не называть
приоткрывшийся зев,
унижая его своим
маленьким детством.
Но
самая большая удача — это "КУПАНИЕ МОНАХИНЬ", пожалуй, единственный
законченный текст, абсолютно оригинальный, с тончайшей образной лепкой. Здесь
всё, что раздражает в других стихотворениях, становится на свои места и
начинает работать. Цитировать из него отрывки нет смысла – нужно приводить
целиком. Подобные находки, вероятно, оправдывают любые неудачи, неизбежные на
пути проблематизации самого письма.