Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2015
Ни
один филолог ещё не рассматривал Мандельштама в кругу имажинистов. Владимир Дроздков и Павел Нерлер отмечали его связь с Вадимом
Шершеневичем. Мемуаристы писали о его дружбе с Рюриком Ивневым. Арсений
Тарковский вспоминал, что видел поэта вдохновенно беседующим с Анатолием
Мариенгофом. Олег Лекманов мельком прошёлся по
каждому без каких-то обобщений и конкретных выводов.
Одновременно
с этим все помнят, как чекист Яков Блюмкин, близкий к имажинистам, не ладил с
поэтом; как Сергей Есенин задирал его при каждом удобном случае; как появилось
«Письмо о русской поэзии», в котором Мандельштам даёт нелестную характеристику
своим оппонентам.
Ирина
Бушман в своей книге «Поэтическое искусство
Мандельштама» отмечала: «[Поэт] мог выделить и из чуждого ему литературного
течения явления, по его мнению, достойные вечности. Но футуризм в целом,
лишенный корней в прошлом, а потому неспособный прорасти в постоянное,
не имел в глазах Мандельштама ценности. Более далёк, чем от футуристов,
Мандельштам был разве только от имажинистов, но ведь, по его мнению, никакого
имажинизма вовсе не было».
Надежда
Вольпин вспоминала: «Мандельштам <…> говорил
мне: «Имажинисты! Образ! Да им лишь бы почуднее накрутить».
Было
много острых ситуаций. Были и конфликты. Сам Мандельштам горячился, были не
правы и имажинисты. За поэтами стали давать неточные оценки и литературоведы. И
всё же в этом скрежете лито-сферных (sic!) плит был и особый интерес поэтов
друг к другу, и сотрудничество, и приятельство – и чего только не было.
Помните
такое стихотворение Мандельштама:
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чёртова
–
Как ее ни вывёртывай,
Криво звучит, а не
прямо.
Мандельштаму
оставалось только мечтать об улице своего имени, а Мариенгоф, Шершеневич, Есенин
и Кусиков устроили целый перфоманс в Москве: развесили на центральных улицах
таблички – «Улица имажиниста Кусикова», «Улица имажиниста Мариенгофа» и т.д. Более
того, такое стихотворение появилось у Осипа Эмильевича только в 1935 году.
Конечно, в первую очередь – это своеобразная вариация на «памятники» Державина
и Пушкина. Но это и аллюзия на проделки имажинистов.
Отчего-то
ещё никто не брался проследить связь Мандельштама со всеми имажинистами.
Насколько он был близок к этой литературной группе? Что его интересовало в этих
бунтарях? Почему вдруг возникли такие резкие строчки в его «Письме о русской
поэзии»?
На
эти и на другие вопросы мы и попробуем ответить в этой статье.
Альманах «Исход»
Сразу
стоит оговориться, что многие представители Московского Ордена имажинистов до
1918 года искали себя в иных течениях: Шершеневич – в символизме и футуризме,
Ивнев тоже тесно сотрудничал с футуристами, Есенин под опекой Николая Клюева
пытался покорить петербургский литературный бомонд, наряжаясь в аляповатые пейзанские наряды. Поэтому сразу перейдём к
проблескам нового литературного течения.
Осенью
1918 года в Пензе выходит первый имажинистский альманах «Исход». Мариенгоф ещё
не приехал покорять Москву. Не успел познакомиться с Есениным. И,
соответственно, не было у них в планах никакого имажинизма. Всё это произойдёт
спустя считанные недели.
А
пока в пензенском альманахе появляются первые имажинистские стихи. Выходит, что
молодой поэт, оказавшись в Москве, уже нёс в себе новую литературную
революционную идею? Отчасти это так, отчасти – конечно, нет. Свой имажионизм
был и у Шершеневича. Своя теория образов была у Есенина. Но прижилось и внутри
группы поэтов, и в истории литературы именно мариенгофское – имажинизм.
Об
этом почти и не говорилось, но в «Исходе» вместе с пензенскими литераторами
была публикация Мандельштама – его стихотворение «Декабрист» (1917), которое
оканчивалось строчками:
Все перепуталось, и
некому сказать,
Что, постепенно
холодея,
Все перепуталось, и
сладко повторять:
Россия, Лета, Лорелея.
В
суматохе революционных дней оно казалось актуальным – особенно в крикливом имажинистском альманахе, где тоже перемешались
родина, вечность, Бог, апашество и любовь. Кто его
туда пристроил? Сам ли Мандельштам дал стихотворение молодым поэтам или они
напечатали, его не спросив? К сожалению, ни литературоведы, занимающиеся
имажинистами, ни мандельштамоведы не могут дать ответа. Уместны только
гипотезы. Так как поэт в будущем будет тесно общаться со всеми имажинистами – в
том числе и с Мариенгофом, – можно предположить, что они уже были знакомы к
этому времени. Поэты могли подружиться в Москве образца 1916-го года (когда
Мариенгоф приезжал учиться в МГУ).
Мандельштам и
Шершеневич
К
Мариенгофу мы ещё вернёмся, а пока перейдём к другой линии. Отношения
Мандельштама и имажинистов были очень бурными. Нередко возникали спорные
случаи.
Не
так давно В.А. Дроздков вывел генеалогическое древо Шершеневичей, и оказалось,
что мать поэта, Евгения Львовна, в девичестве носила фамилию Мандельштам. Её
отец – казанский педиатр Лев Борисович (Лейба
Беркович) Мандельштам, – был троюродным братом Эмилия Вениаминовича
Мандельштама, отца Осипа.
Отношения
двух поэтов, родственных не только по крови, но и литературно, складывались
самым причудливым образом. То Осип Эмильевич надпишет свой «Камень»: «Вадиму
Шершеневичу от ценителя его поэзии – автора». То в результате шуточной беседы у
них завяжется дуэль.
Шершеневич
в «Великолепном очевидце» вспоминал этот эпизод не без усмешки: «Из-за какой-то
легкой ссоры с Мандельштамом на вечеринке Камерного театра я разгорячился и дал
ему пощечину. Нас растащили». Случилось это в начале апреля 1921 года. Чтобы
полностью представить себе эту ситуацию, следует обратиться к «Протоколу о
поведении В. Шершеневича и его секундантов после вызова О. Мандельштамом В.
Шершеневича», который составили Вячеслав Ковалевский и Рюрик Рок, секунданты
Мандельштама.
«В
понедельник 4 апреля сего года, – писали они, – Осип Эмильевич Мандельштам
явился в двенадцать часов ночи в клуб Союза Поэтов и в присутствии Р. Ивнева,
И. Грузинова и В. Ковалевского сообщил, что он сегодня в фойе Камерного театра
обменялся пощечинами с Шершеневичем»
Из-за
чего всё произошло?
«Во
время беседы О. Мандельштама – описывают этот эпизод секунданты, – Шершеневич
всё время шокировал О. Мандельштама наглыми остротами по его адресу. Кто-то из
присутствующих указал Шершеневичу на то, что он ставит О. Мандельштама в неловкое
положение, на что Шершеневич отвечал, что ставить других в неловкое положение –
его специальность».
Мандельштам
не растерялся и ответил не менее колко: «Всё искусство товарища Шершеневича
ставить других в неловкое положение основано на трудности ударить
его по лицу, но, в крайнем случае, трудность эту можно преодолеть». Шершеневич
занимался боксом и держал себя в хорошей физической форме – Мандельштама это
мало пугало. Со своей вспыльчивостью он мог бы легко одолеть оппонента.
Были
пощёчины, была потасовка, был вызов на дуэль. А дальше история начинает
путаться. В протоколе Ковалевский и Рок обвиняют Кусикова в том, что «наглый и
хитрый черкес» просто-таки не пришёл к ним в назначенное время, из-за чего они
могут сделать вывод: Шершеневич уходит от дуэли. Вадим Габриэлович вспоминал,
что ему просто было не до этого: во-первых, занимался переездом, во-вторых, не
посчитал заявление Мандельштама серьёзным.
Что
было на самом деле, не разобрать. Может быть, ещё один вариант, в котором
Александр Кусиков, секундант Шершеневича, не просто игнорировал всю эту
историю, а стремился замять её, дабы избежать кровопролития.
Шершеневич
же писал, что «Ковалевский обратился к Кусикову, и Сандро издевался над бедным
посланцем так, как умел издеваться только Сандро». И как итог: «В результате
дуэли, конечно, не было. С Мандельштамом мы не кланяемся до сих пор, хотя я
прекрасно сознаю вину. Но смешно через десять лет подойти и извиниться перед
человеком за глупость и грубость, которую допустил когда-то».
Мандельштам
имел взрывной характер. Именно им можно объяснить, что помимо Шершеневича противниками Осипа Эмильевича
числились Велимир Хлебников и Алексей Толстой. Поэт трижды «бросал перчатку»
своим обидчикам и трижды ситуация разрешалась сама собой.
Мандельштам и Рюрик
Ивнев
Но
были у Осипа Эмильевича и тёплые отношения с
имажинистами – например, с Рюриком Ивневым. Вместе с ним поэт путешествовал по
Харькову и Киеву, заглядывал в Киево-Печерскую лавру. Они пересекались чуть
позже, в 1922 году, в Батуми. Ивнев разъезжал в вагоне Георгия Колобова по
Кавказу – Мандельштам просто путешествовал. Когда Осип Эмильевич попал в опалу,
Ивнев одалживал ему деньги, привозил продукты и всячески старался помочь. Когда
у самого не было денег, он брал в долг у знакомых.
Вообще
у них было много общего. Так, оба поэта тянулись к востоку. Мандельштам делал
переводы из грузинской (Важа Пшавела,
Валериан Гаприндашвили, Иосиф Гришашвили, Георгий Леонидзе, Николай Мицишвили,
Тициан Табидзе) и армянской поэзии (Кара-Дарвиш).
Ивнев
тоже не отставал. Перевёл классика персидской поэзии Низами, грузинские оперы,
а также эпос «Нарты», который бытует сразу у нескольких народов Северного
Кавказа. У него выходила книга избранных стихов на грузинском языке.
Второе
издание «Камня» Осип Эмильевич надписал так: «Рюрику Ивневу с нежным
увещеванием быть поэтом». Вспоминал об Ивневе ещё и в своей публицистике
«Кое-что о грузинском искусстве»: «На другой день отправились получать
паспорта, чтобы всё было в порядке. <…> Нас принял любезный комиссар и
осведомился о наших намереньях. <…> Он вникал во всё, беспокоился, не
потеряюсь ли я без друзей в чужой стране. Я старался его успокоить – у меня
есть в Грузии друзья: называю простодушно <…> Рюрика Ивнева – он
радуется: оказывается, они его тоже знают и тоже выслали».
Поэты
пересекались в Батуми и оба писали про Тифлис. Для Ивнева это была малая родина:
в этом городе он родился и часто приезжал на отдых или просто жил в нём.
Мандельштаму город часто снился:
Мне Тифлис горбатый
снится,
Сазандарей стон звенит,
На мосту народ
толпится,
Вся ковровая столица,
А внизу Кура шумит.
Есть
и у Ивнева не менее чарующие строки – в стихотворении «Старый Тифлис»:
Толпа весёлой лентой
вьётся,
Прозрачен воздух, даль
его ясна,
И улица волнением
полна,
Гортанный говор над Курой
несётся.
Рюрик
Ивнев написал это стихотворение в 1911 году. Мандельштам своё написал
десятилетие спустя. Знал ли он о стихотворении приятеля-имажиниста? Вполне
возможно. Поэты же читали друг друга и друг другу. Да и наверняка нередко
затевали разговор о Грузии.
В
конце концов, их приятельство отразилось в анекдотическом настроении эпохи. Корней
Чуковский в своём дневнике за 1920 год сделал такую запись: «Третьего дня в
Доме Искусств обнаружилась кража: кто-то поднял чехлы у диванов и срезал ножом
дорогую обивку – теперь это сотни тысяч: прислуга Дома Искусств и все обитатели
разделились по этому поводу на две партии. Одни утверждают, что обивку похитил
поэт Мандельштам, а другие, что это дело рук поэта Рюрика Ивнева, которому мы
дали приют на неделю. Хорошие же у поэтов репутации!»
А
ещё вполне возможно, что поэты действовали сообща.
«Гостиница для путешествующих в прекрасном»
Шутки
шутками, но Мандельштам с имажинистами занимался действительно серьёзными
вещами. Например, тесно сотрудничал с ними в журнале «Гостиница для путешествующих в прекрасном». В первом номере опубликованы
статья «Девятнадцатый век» и стихотворение «Сеновал». При этом стихотворение впоследствии
разделилось на два: «Сеновал» без одной строфы и «Я не знаю, с каких пор…».
Литературоведы
до сих пор удивляются сотрудничеству Мандельштама с имажинистами. Так Екатерина
Иванова (Федорчук), исследовательница Шершеневича, в своей диссертации пишет: «Участие в проекте
имажинистов О. Мандельштама может вызвать некоторое удивление, ведь его
творческие искания были весьма далеки от направления, избранного имажинистами.
Известен почти анекдотический случай ссоры О. Мандельштама и В. Шершеневича,
едва не окончившейся настоящей дуэлью. Тем не менее, в приведенном эссе О.
Мандельштама есть несколько пунктов, которые были близки позиции редакционной
коллегии журнала, в особенности А. Мариенгофу: резкая критика самодостаточной
методологии, абстрагирования, подменны познания методом, что очевидно и
послужило причиной того, что поэзию стала заменять формальная теория».
То
есть Иванова сначала удивляется появлению Мандельштама в журнале, а потом
пытается это осознать и упорядочить. Выходит, что Осип Эмильевич был в
некоторой степени близок Мариенгофу. Это отмечал ещё и Шершеневич в своих
мемуарах. Об этом поговорим и мы, только чуть позже.
Пока
о главном: выходит, что о ссоре с Вадимом Габриэловичем
поэт позабыл и продолжил сотрудничать с Орденом. Но нас по-прежнему интересует,
кто всё-таки привлекал его для участия в имажинистских проектах.
Явно
не Есенин, т.к. у них чаще случались перепалки и чуть ли не драки. Не Шершеневич – по понятным причинам. Не Ройзман
или Грузинов – они не общались с Мандельштамом. Не редактор Борис Савкин:
история показывает, что он был лишь номинальным редактором. Остаётся только два
варианта: либо Рюрик Ивнев, либо Анатолий Мариенгоф. В пользу последнего
говорит тот факт, что Мандельштам сотрудничал с имажинистами ещё с 1918 года, с
альманаха «Исход». Без должной возможности работы в архивах Ивнева и
Мандельштама остановимся пока на этом варианте.
Мандельштам и Есенин
Что
до отношений Осипа Эмильевича и Сергея Александровича – двух поэтов, которых
выделяют и выдвигают во всём ХХ веке в условную десятку лучших из лучших, – то о них написано уже достаточно много. Как в мандельштамоведении, так и в есениноведении.
Нам
остаётся только констатировать их непримиримую творческую борьбу. И вспомнить
пару эпизодов. Один из них описывает Иван Грузинов в своей работе «Есенин
разговаривает о литературе и искусстве»: ««Домино». Хлопают двери. Шныряют
официанты. Поэтессы. Актеры. Актрисы. Люди неопределенных занятий. Поэты шляются целыми оравами. У открытой двери в комнату правления
Союза поэтов Есенин и Осип Мандельштам. Ощетинившийся Есенин, стоя вполуоборот
к Мандельштаму: «Вы плохой поэт! Вы плохо владеете формой! У вас глагольные
рифмы!» Мандельштам возражает. Пыжится. Красный от возмущения и негодования».
Осип
Эмильевич не оставался в долгу. И говорил: «Имажинисты! Образ! Да им лишь бы
почуднее накрутить. «Корень квадратный из четырёх», где можно просто «два».
Корень из двух, корень из семи – здесь знак радикала уместен. <…> К
[Есенину это относится] особенно – о прочих и судить-то не стоит… А Есенин.
Ему ведь нечего сказать, стоит перед зеркалом, любуется «Смотрите: я – поэт!»
Тут,
конечно, Мандельштам немного преувеличивает. Квадратный корень встречается
только у Мариенгофа, да и явно не из четырёх, в стихотворении «Руки галстуком»:
К пристаням безумия и
вчера и сегодня
Мыли бросали галок ленты
И опускали сходни.
Сейчас, сейчас же,
Извлеките квадратный
корень из коэффициента
Встречи около чужого №
в гостинице для приезжающих.
Квадратный
корень среди имажинистов больше никто не извлекал. Другой пример
русская поэзия преподносит, когда Михаил Светлов в стихотворении «Тринадцать»
(1930) пытается извлечь квадратный корень из сердца:
Будет потомками петься
Формула
Наших
Времен:
Корень квадратный из
сердца,
Помноженного
На миллион.
Но
это будет позже и это будет влияние Мариенгофа.
Мандельштам
ошибался, когда говорил о желании имажинистов писать простые вещи сложным
языком. У Мариенгофа явно не математика, а сложный алгебраический образ. Почему
Осип Эмильевич начал так говорить? Видимо, несостоявшаяся дуэль с Шершеневичем
и постоянные уколы Есенина дали о себе знать.
Случился
и иной эпизод. Его описывает Георгий Иванов в «Петербургских зимах»: «Первый
человек, который попался Мандельштаму, только что приехавшему и зашедшему
поглядеть, «что и как» в кафе поэтов, был… Блюмкин. Мандельштам упал в
обморок. Хозяева кафе – имажинисты – уговорили Блюмкина спрятать маузер.
Впрочем, гнев Блюмкина, по-видимому, за два года поостыл: Мандельштама,
бежавшего от него в Петербург чуть ли не в тот же вечер, он не преследовал…»
Это
давняя история. Невзлюбил террорист Блюмкин поэта и всячески над ним издевался.
Часто угрожал пистолетом. Конечно, в шутку. Но Мандельштам-то воспринимал эти
угрозы всерьёз. Яков Григорьевич, надо сказать, тесно общался с имажинистами.
В
итоге Мандельштам разразился гневной тирадой в адрес Московского Ордена в своём
«Письме о русской поэзии»: «Ныне мы стоим перед поздним шумным рецидивом
символизма, поэзией московских школ, главным образом имажинистов, – тоже
наивное явление, только хищническое и дикарское, – на этот раз не перед
духовными ценностями культуры, а её механическими игрушками. Любой швейцар
старого московского дома с лифтом и центральным отоплением культурнее
имажиниста, который никак не может привыкнуть к лифту и пропеллеру. Молодые
московские дикари открыли ещё одну Америку – метафору, простодушно смешали её с
образом и обогатили нашу литературу целым выводком ненужных растерзанных
метафорических уподоблений. Бесконечно менее интересный и почтенный, чем
символизм, но родственный ему, имажинизм не последнее, должно быть, явление в
русской литературе. Хищническая экстенсивная поэзия на нашей почве будет
возрождаться до тех пор, пока её сделает невозможной русская культура. Право
же, дурная поэзия изнурительна для культурной почвы, вредна, как и всякая
бесхозяйственность».
Мандельштам и Мариенгоф
Спустя
годы, когда существование литературных течений стало невозможным, вокруг Осипа
Эмильевича вновь возникают уже бывшие имажинисты. О Рюрике Ивневе мы уже
говорили, настал черёд Мариенгофа.
Анатолий
Борисович всегда отзывался о Мандельштаме с большим теплом. В августе 1933 года
он жил в Коктебеле в блестящей компании Белого и Мандельштама. Борис
Николаевич, правда, сначала не выделял их: «Приехавши в мае в Коктебель, мы
попали в очень милый кружок людей». И только среди прочих он называл «поэта Мариэнгова, оказавшегося милым». Но по мере общения всё
приходило на круги своя.
Может
быть, они говорили о другом имажинисте – об Александре Кусикове,
который увёл у Белого Асю Тургеневу. Может быть, выпивали – поэты же. Но
определённо точно – маститые писатели делились своими литературными планами.
Белый читал статьи, Мандельштам – переводы из Данте, а Мариенгоф рассказывал о
будущих пьесах. Много спорили. Об этом есть эпизод в мемуарах Анатолия
Борисовича «Это вам, потомки!»:
«В
этом самом Коктебеле, под горячим солнцем, я неизменно спорил с Борисом
Николаевичем Бугаевым <…> Вероятно, оба мы были не очень-то справедливы –
я по молодости лет, а он по наивности старого мистика с лицом католического
монаха XII века. <…> Весьма подозрительная была тут гармония,
подозрительное родство душ. Третьим великим спорщиком нашей компании был поэт
Осип Мандельштам. Но у него на споры было меньше времени: чтобы читать в
подлиннике сонеты Петрарки, он тогда рьяно изучал итальянский язык по толстому
словарю, кажется, Макарова, поэт дал зарок ежедневно до обеда зазубривать сто
итальянских слов».
Стихи Осипа Эмильевича
чуть позже, в 1945 году, встретятся в пьесе «Золотой обруч» Мариенгофа, где
сквозь послевоенный советский Крым отчётливо проглядывает Коктебель Волошина,
сам Макс да и остальные поэты, посещавшие его дом.
А
стихотворение Мандельштама звучит в тот момент, когда пара главных героев,
когда-то влюблённых друг в друга, пытаются выяснить отношения:
Еще одно мгновенье,
И я скажу тебе:
Не радость, а мученье
Я нахожу в тебе.
И, словно преступленье,
Меня к тебе влечет
Искусанный в смятеньи
Вишневый нежный рот.
Ещё
оба поэта были в Воронеже: Мандельштам – в ссылке, Мариенгоф же приехал с
женой, которая на летний сезон устроилась местный Драматический театр. Оба
привезли из этого города чудесные тексты – первый тетрадку стихотворений,
второй – несколько поэтических строчек да свой знаменитый роман «Циники».
Образы Мандельштама
Поэзия
Мандельштама во многом роднится с поэзией имажинистов. Об отголосках тифлисских
стихов Рюрика Ивнева мы уже говорили. О схожести с поэзией Есенина написаны
отдельные статьи, поэтому о ней не будем.
Филолог
Валентин Бобрецов в своём предисловии к книге
Шершеневича даёт ещё один интересный пример, где отчётливо «отзывается слово»
Вадима Габриэловича в стихах Мандельштама.
Сравним
два отрывка:
Заблудился вконец я. И
вот обрываю
Заусеницы глаз – эти
слезы; и вот
В департаменте вёсен, в
канцелярии мая,
Как опричник с метлою у
Арбатских ворот
Проскакала любовь.
Нищий стоптанный высох
И уткнулся седым зипуном
в голыши,
В департаментах вёсен –
палисадники лысых.
А на Дантовых клумбах, как всегда, ни души!..
Это
стихотворение «Принцип растекающейся темы» Шершеневича, написанное в 1918 году.
А вот его отголосок у Мандельштама в стихотворении, написанном в 1937 году:
Заблудился я в небе –
что делать?
Тот, кому оно близко, –
ответь!
Легче было вам, Дантовых девять
Атлетических дисков,
звенеть.
Оба
поэта блуждают в «Дантовых клумбах» и в «Дантовых дисках» звенят. А вслед за Шершеневичем и
Мандельштамом берётся в тех же красках описывать любовь «опричника с метлою» и
Мариенгоф:
Нам нравятся вот именно
такие:
Со строгим ликом,
С глазами схимницы
святой,
И чтобы грешницей была
великой,
И в Дантов
ад взяла меня с собой.
Шершеневич
в «Великолепном очевидце» отмечал ещё одни сближение Мандельштама с Мариенгофом:
«В спокойствии его строк [Мариенгофа] есть какой-то пафос, роднящий его с О.
Мандельштамом».
Взять
хотя бы то же стихотворение, опубликованное в «Гостинице», – «Я не знаю с каких
пор».
Я не знаю, с каких пор
Эта песенка началась –
Не по ней ли шуршит
вор,
Комариный звенит князь?
Я хотел бы ни о чем
Еще раз поговорить,
Прошуршать спичкой,
плечом
Растолкать ночь –
разбудить.
Раскидать бы за стогом
стог –
Шапку воздуха, что
томит;
Распороть, разорвать
мешок,
В котором
тмин зашит.
Чтобы розовой крови
связь,
Этих сухоньких трав
звон,
Уворованная нашлась
Через век, сеновал,
сон.
Здесь
и пафос, здесь и полное соответствие поэтической практике Мариенгофа:
смешивается чистое и нечистое – вор, который должен действовать бесшумно,
громко шуршит; комар-букашка становится князем; разговор, который должен в себе
что-то нести, оказывается «ни о чём» и т.д.
Можно
взять другое стихотворение – «Батюшков» (1932). В нём есть такие строки: «Только
стихов виноградное мясо / Мне освежило случайно язык…» Сам этот сложный
двойной образ – «стихов виноградное мясо» – тоже как нельзя лучше показывает
влияние имажинистов.
Об
имажинистах говорят мало и неохотно. Они в своё время отшумели, оказав
громадное влияние на молодую поросль и заставив старших товарищей
призадуматься. Придёт время, и мы узнаем о влиянии на имажинистов и влиянии
самих имажинистов на Владимира Маяковского, Владислава Ходасевича, Марину
Цветаеву, Алексея Толстого, Константина Бальмонта, Валерия Брюсова и многих
других.
А
пока говорим о Мандельштаме.