Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2015
Часть гонорара за подготовку юбилея
Миши Лермонтова нам заплатили этим воздушным приключением. Мы договорились встретится в нашем клубе. Как водится, я единственный
появился вовремя, в Москве не опаздывают только двое: я и господин N, заместитель министра.
Я сидел, не скучая, за своим столом,
рассматривал откровенно-стеснительные встречные взгляды дам, и всё было хорошо,
но тут в клуб вошел, размахивая неопрятной бородой, режиссер Немых. Немых был
не один. Режиссёр прижимал к своей хилой домотканой груди какое-то розовое
существо с блестящими алмазными слезами на длинных дрожащих ресницах. И эти
двое, разумеется, пошли прямо на меня.
— Очень хорошо, что ты на месте, — похвалил
меня Немых, нагло рассматривая сервировку стола. — А где водка?
— Я бросил пить. И вам не советую,
выпейте кофе по сто пятьдесят…
На розовом существе была надета криво
приспущенная, крохотная юбка сливочной кожи, распахнутый джинсовый жилет, и
коротенькая, до пупа, майка. К девичьей груди дитя прижимало серый потёртый
томик. Жёлтые волосы девушки были заплетены в косичку, которая одиноко и
бесприютно лежала на хрупком плече. Чёлка, помаргивая, касалась ресниц.
Акварельные её глаза, наполненные и размытые влагой, смотрели из-под чёлки в
пол. Алые губы, подрагивая, старались сдержать слёзы.
Немых, как всегда без спроса, уселся
за мой стол и усадил рядом с собой плачущего ребёнка.
— Если они… он… меня уволит, — сообщило
дитя, деликатно всхлипнув, — то я не знаю, что со мной будет! Я не смогу жить
без кино!
— Невозможно жить без воздуха, без
сна, без воды, и без еды, — вспомнил я, рассматривая существо. — Без всего
остального вы выживете! А, кстати, — я посмотрел на Немых…
— Нас зовут Анна, — ответил мне
Немых. — А его, — Немых ткнул в меня заскорузлым пальцем, — Андрей.
Знакомьтесь, дети мои быстрее, ибо короток век ваш человечий…
Содрогнувшись, я вспомнил заявку
сериала под душераздирающим названием «Две стороны одной Анны».
— Ан-на,
какое у вас имя спокойное, зеркальное…
— Ты ещё фамилию её не знаешь, — хмуро
предупредил Немых.
Подумалось, как это дивно — юные
плачущие девушки с их слезами ненастоящего пока горя…
Анна шмыгнула распухшим, трогательно покрасневшим
носиком.
— Ахматова, разумеется, — сказал я.
Немых, не стесняясь ребёнка, сделал
неприличный жест.
— Неужели Маньяни?!!
— ужаснулся я.
При упоминании великой Анны Маньяни Аня тихо зарыдала, но я не почувствовал себя
виноватым. Какими слезами, ангел мой, ты будешь плакать лет через десять? А
через двадцать?..
— Камю, — сказал Немых, — Анна Камю.
— Есть такой коньяк, — сказал я.
— Есть такой писатель, — напомнила
мне, вздрагивая плечиками, Анна.
Пытаясь разглядеть за серым томиком
грудь Анны Камю, я вспомнил свою недавнюю переписку с этим… с этой… редактором.
«В ваших рассказах использовано очень
много нежелательных слов и выражений».
«Например?»
«Например, слово «груди» (мн. число,
жен. род)»
«Но Иван Алексеевич Бунин, например,
использовал это слово».
«А Иван Бунин — вредный писатель!»
— У Ани сегодня тридцать три
несчастья, — доверительно сказал Немых, переходя на интимный шёпот, — плюс
личная трагедия, и я решил взять её с собой, пусть развеется…
Я заулыбался как можно
доброжелательнее.
— Меня не утвердили, — пожаловалась
мне Анна, морща, как от лимона, пылающее лицо.
— В одном чудесном сериале Аня должна
была играть ослепшую немую, наполовину парализованную девушку.
— Недвижимая немая — это мечта
настоящей актрисы. А режиссёр кто?
— Я, натурально, — сказал Немых с
неслышным, но мучительным скрипом разгибая крючковатую спину.
— Так чего же ты…
— Мамка не велела, — донёс Немых, — продюсер…
эта.
Мне сделалось скучно, над нашим
столом повисла пауза, но в этот момент всех выручил Коля Пирожков, который
появившись в дверях заведения, картинно замахал руками:
— Таксомоторы ждут нас! — закричал
Пирог, обращая на себя внимание. — Едем-с!
Аня пыталась дежурно протестовать, но
мы с Немых только отмахнулись.
— Прекрати, дитя, — сказал Немых, — получишь
удовольствие!
До Дмитрова мы добрались на двух
машинах: нас с Немых и Анной вез Пирожков, Сашка с Викой и Васькой-Василисой
ехал позади.
Всю дорогу до воздухоплавательной
базы мы ехали молча, что было прекрасно.
Рассматривая, не глядя, филигранный
профиль Ани, я размышлял о считанных вариантах наших личных нехитрых трагедий:
или ты бросаешь, или тебя. Конечно, лучше, когда — ты, но это, кажется, не её
вариант…
Аня, перестав, наконец, шмыгать
носом, с любопытством вертела головой. Серый томик она трепетно, как раненую
птицу, продолжала прижимать к сердцу. Немых клевал носом, роняя голову на
грудь, и время от времени скандально всхрапывая.
Всё когда-нибудь заканчивается — мы
приехали, было около десяти вечера…
В сумерках бесконечного поля
угадывались какие-то постройки, за ними сиял серебром огромный ажурный ангар.
Трава влажно шуршала под ногами. Заслоняя тёмное небо, в пространстве висели
два воздушных шара. На одном из шаров был изображён огромный портрет
Лермонтова. Усики Михаила Юрьевича двусмысленно шевелились. На другом шаре
жил-был гигантский Демон болезненно задумчивого Врубеля, картинно присевший на
острое живое пламя адской газовой горелки.
— Они готовятся ко Дню рождения
Лермонтова, — пояснил нам Пирожков.
— Мы на Демоне летим, чуть позже, — сообщила
нам Вика, показывая язык, — демонический полёт!
Васька, бегая вокруг воздушных шаров,
повизгивала от восторга и крикливо выказывала знание
мировой культурологии, странное для её пяти лет:
— Я буду девочкой на шаре!.. Я — девочка
на шаре!!!
— Stairway to heaven? — Сашка ткнул, попав, пальцем в
небо.
— Да, — энергично подтвердила Васька,
— to heaven!!!
Ровно гудела газовая горелка,
создавая иллюзию надёжности. Пламя горелки наполняло шар горячими, видимыми
струями воздуха. Тревожно пахло авиационным керосином. Огромный мягко-рифленый
шар медленно покачивался. Прочная на вид корзина касалась земли.
Нас встретил худой, изможденный
человек в чёрном комбинезоне танкиста, в руках он держал небольшую лестницу.
— Петрович, — представился человек,
сияя костяным черепом. Затем Петрович сообщил: — Зовут, как Юрия Любимова,
любимого моего режиссера с Таганки. Очень приятно!..
— И нам, — сказал я, думая о том, что
и здесь нет покоя от режиссёров…
— У меня и фонарик есть, — сообщил
Петрович. — Для тёмных творческих дел.
Аня вздрогнула и плотнее прижала
книгу к груди. Я так и не разглядел, что там у неё — две выпуклые чувственные
повести Набокова или пара плоских вещей Хемингуэя.
— Грузимся, — предложил нам Петрович,
утверждая лесенку возле борта корзины.
Я сжал руку Ани и, содрогаясь, помог
ей забраться в корзину. Мелькнула белоснежная полоска — Анина мини-юбка была все
же рискованной длины.
В сумеречных углах шаткой корзины я
разглядел одинокую скамейку с тремя белыми шлемами. Рядом тускло блестели
баллоны, строго предупреждая надписями: warning! Петрович забрался в корзину вслед
за нами.
— Карабин! — закричал, перегибаясь
через борт Петрович, тыкая фонариком куда-то в темноту. — Отстегиваемся на
подъем!
Что-то щёлкнуло, я почувствовал
движение нашей корзины и увидел огромные Анины глаза — мы плавно оторвались от
земли, и в ту же секунду возник ветер…
— Он сказал: «Поехали!» — испуганно
удивилась Аня.
— Ночной полет, — сказал Петрович,
улыбаясь, — поиск истины в пространствах!
— Вы поэт, — серьезно предположил я.
— Я — пилот-техник, — интонацией
Петрович попытался укрепить меня в моем предположении.
Земля медленно отдалялась, но небо не
становилось ближе. Стало холодно. Я стянул куртку и накинул её на плечики Ани.
Мне молча и неприязненно кивнули…
Ангар внизу — прибежище воздушных
шаров — стал напоминать макет. Показался, как на детской игре, пригород,
дорога, движущиеся по дороге огоньки — автомобили. С попутным ветром мы стали
двигаться быстрее, поднимаясь выше.
— Сейчас вон там, — прокричал
Петрович, — там сейчас появится Москва!
Расстояние до земли стало опасным,
возникло ощущение «хрупкости всего».
— Понимаете, — сказала вдруг с
мрачным подъемом Анна, кутаясь в мою куртку.
— Конечно, — заверил я её, — разумеется,
я понимаю!
— И скучно, и грустно, — сказала Аня,
— и просто совершенно, решительно некому руку подать! Особенно, я подчеркиваю,
в минуту душевной невзгоды…
Петрович деликатно кашлянул:
— И у меня такое бывает. Период,
когда шторм, непогода. И ветер северный, умеренный, до сильного,
и воздушные шары стоят на приколе, в ангаре…
— Желанья! — продолжила Анна, — но
что пользы напрасно, а уж тем более, вечно желать?!!
— Да, — согласился Петрович, — желать
вечно — бессмысленно.
Перегнувшись через борт корзины, я
заглянул в обморочную темноту и тут же отпрянул — мимо размытым пятном бесшумно
пролетела, напомнив о потустороннем, чёрная птица.
— Ворон, — сказал Петрович. И добавил
неуверенно: — Точно…
Я вспомнил Эдгара По,
но Аня перебила мои мысли…
— По небу полночи ангел летел, — вымученно
сказала Аня, — и тихую песню он пел… Интересно, а ворон может быть ангелом?
Я испытал острейший позыв немедленный
оказаться в тёплом кафе или в ресторане, среди простых и, главное, нормальных
людей.
Петрович тяжело вздохнул, Анна
наконец-то отняла от своей груди книгу и раскрыла её. Я успел отметить — выпуклый
Набоков победил плоского Хемингуэя, но тут случилось непоправимое — светлые
листы книги вдруг взвились блистательным фейерверком ввысь, в ночное небо.
Ворох страниц мгновенно и красиво был рассеян в пространстве…
— Это невозможно, — страшным голоском
сказала Аня, — как же это? Хотела отремонтировать, переплести и…
Петрович с ужасом смотрел на Аню.
— Отпустите на волю остатки, — нашёлся
я. — С гибельным восторгом…
— Последние деньги потратила на эту
книгу… для него, а он меня сегодня бросил, — Анна опять заплакала. — И книгу
порвал, сволочь!
— Аня, — начал я, по опыту зная, что
и сволочи любят, и бывают любимы.
— Не надо меня утешать, — Аня, прося,
всхлипнула, — говорить, например: «Всё, что ни делается, всё к лучшему!» Или:
«Ты ещё встретишь свою любовь!»
— Терпеть не могу эти суконные
истины, но вы действительно ещё встретите…
Аня уже безучастно посмотрела на
полумертвую книгу, и вдруг мгновенно выплеснула оставшиеся страницы в ночь.
— Королевский жест, — сказал я. — Это
щедро?
— Более чем, — пробубнила Аня,
размазывая слезы рукавом моей куртки. — Интересно, долетит Лермонтов до Москвы?
Вернется домой?
— Вряд ли, — сказал потрясенный
Петрович. — Но с неба надо сеять мудрое, доброе и вечное.
Всё-таки он был поэт, этот иной Юрий
Любимов, — пилот-техник, режиссёр полетов капризных и хрупких воздушных шаров.
…Мы опустились в районе Химок, и нас
подобрала машина аэроклуба. Ощущения от полета портили бесконечные Анины слёзы
и улетевшие в вечность Мишины страницы…
Нас довезли до Химок, где мы вызвали
такси и поехали в Москву. Аня, уже непонятно для чего, продолжала прикрывать
грудь пустой сиротой-обложкой.
Мы заехали в наш ночной клуб,
заказали по коктейлю из морепродуктов и немного коньяка Camus.
— Вы же бросили пить?
— Это я водку пить бросил.
— Понятно… Вы только не шутите про
то, что Камю пьет Camus!
— Не буду…
Затем мы заехали в другой клуб, где
заказали ещё коньяк и, кажется, какое-то пирожное. Потом мне позвонила Вика и
сообщила о том, что Немых проспал в машине всё действо, и что испугавшийся
«дьявольского полета» Пирожков стерег Немых полночи, что Васька, онемев от
пережитого счастья летне-лётного приключения, легла спать молча…
— А ты там что, в продолжение полета,
кружишь над этой Анной?
— Слушай…
— Господи, до чего же я тебя знаю! — Вика
дала отбой.
После третьего клуба мы заехали ко
мне, перед этим прошёл короткий, но сильный ливень, и я вытащил бесстрашную уже
Аню, которой было «море по колено», из чёрной дыры неприметной лужи.
— А у меня есть отличная музыка, — Анна
протянула мне один наушник. — Хотите?
Слушая The Doobie Brothers, летящую, стремительную вещь Rio, с прихотливым гитарным проигрышем,
я думал о том, что уже когда-то переживал это приключение: ночь, легкое
опьянение, и девушка, что угощает тебя такой вкусной музыкой…
— Тебе нравится? Да? — Аня, незаметно
для себя, перешла на «ты». — Да?!!
— Да!
— И я согласна! Теперь мы связаны
узами наушников…
Дома мы сняли с Ани её хлюпающие
подростковые кеды, зашли в ванную, вымыли и вытерли насухо белые Анины ножки.
Ножки оказались гладкими и стройными, они чудесно пахли моим шампунем. Я
приготовил для Ани горячий чай с лимоном и коньяком. Или это был горячий коньяк
с холодным чаем? Во всяком случае, и там и там имел место лимон. Потом я ощутил
на своей шее гибкие Анины руки. Удивляясь Аниной невесомости, я отнес её в
спальню, на кровать, потом Анна потребовала страшным шепотом…
Мучительно вспоминая, что именно
потребовала Аня, я очнулся на диване в кухне.
Рядом, на подушке лежала серая
обложка с наполовину стёртым тиснением: Михаил Лермонтовъ.
Стихи. Санктъ-Петербург, 1899 г. Товарищество М.О.
Вольфа.
Кажется, было утро, громоподобно
звонил телефон, болела голова, я с отвращением ощутил подступающую тошноту — мне
звонил Глеб Шварц.
— Я думаю, — веско сказал Шварц, — тебе
это будет интересно…
— Нашлась рукопись «Москва — Петушки»?
И ты её купил? И уже подарил мне?
— Почти, — сказал Шварц, — представляешь,
в районе Таганки утром проезжал, и в окно машины страница залетела, стихи… Я
страницу эту сохранил для тебя.
Прислушиваясь к тому, что делается у
меня в спальне, я думал о том, что все дамы делятся на две категории: одни
исчезают утром, и ты по ним скучаешь, другие остаются, докучая, но и то, и это
продолжается, слава Богу, только какое-то время, что же касается третьей
категории девушек, то…
— Что замер? Опять пьяный?
— Я бросил, ты что, не помнишь? — ответил
я в сомнениях.
— Бросил?!! Последнее, что ты бросил,
была Марина, вот что я помню…
— Чьи стихи, — боль накатила и
отдалась в левом ухе, — залетели к тебе в машину?
— Горные вершины спят во тьме ночной,
— сказал Глеб, — тихие долины полны свежей мглой…
— Не пылит дорога, не дрожат листы…
— Подожди немного, отдохнешь и ты, — сказал
Глеб. — Старинное какое-то издание. Интересно, какой болван такие книги рвет-выбрасывает?
Кто посмел посягнуть на эти стихи? Убил бы!
Я вздрогнул, просыпаясь в
окончательном своем одиночестве…
— Ты, — хмыкнул Шварц, — часом, не в
курсе?
Все неправдоподобно сошлось точным
сюжетным узором: Таганка, Лермонтов.
Преодолевая дурноту, я встал и побрел
к спальне, мучительно вспоминая, посягнул я этой ночью, или не посягнул…
— Ты о чем? — спросил я, без стука
открывая дверь спальни.
Надо же, добрался всё-таки Миша
Лермонтов до Москвы, вернулся домой…
— Кто автор стихов? — серьезно
спросил Шварц. — А?.. А?!! Алло!.. Алло!!!