Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2015
***
марсианин
живёт полупьян неуместен и розов
среди трезвых земных азбук морзе порезов неврозов
в небе родины свет а под ним золотая руда
и не видит никто как война за войною
отделяется тельце его кровяное
и становится блудом труда
он ещё состоит из пунктиров и точек
выгребных ипотек и некупленных тачек
капилляров заросших сожжённой травой
но меняет обличье цветной переводчик
но качается сердце отвергнутый мячик
превращаясь в блистательный сбой
астроному мерещится тортик на тысячу свечек
близорукому мнится чем дальше тем чётче
не гуляющий сам по себе оторвавшийся тромб
а спешащий без меры смешной человечек
но внутри прорастает невидимый счётчик
из несделанных дел и нехоженых троп
лишь порою в чужую отдельность врывается птичка
прочь обратно стрелой марсианской сестра-одиночка
то не цепи звенят не её дорогие понты
то горит заклинанье – молчанье в любом разговоре
и ночами гудит подожжённое море
несравненной моей глухоты
***
обживающий
ад языка говорит
разлепляя молчания глиняный рот
обвиняющему что плодовит
обещающему пройдёт
то не пальцы шарящие мимо нот
то не темноту разорвавший свет
отчего ж ты твердишь решето тишина решено
аки ты москит аки не поэт
будто и не ты сотворивший цветов и трав
разглядевший сверху что мир хорош
губ отнявший музыку поиграв
решето
тишиной
не найдёшь
за язык решивший что пуст и мал
переведший с того на тот
вместо рта вложивший цветной коралл
жемчуговых Твоих пустот
заслонить собой золотой огонь
подсчитать устало кого не спас
смерть малявка рыбица шелупонь
только не отведи глаз
только не отведи глаз
***
Душа
– транзитный пассажир между анкетою и визой,
меж языком родных осин – и безымянной высотой;
взлетая, погостит в аду, бесстрастно наблюдая снизу,
как в ангела июньским днём стреляет киллер золотой.
Он бьёт в упор из-за угла – по нити надувного змея,
корзине с тортом, по цветам, летящим прочь из хрупких рук, –
за невнимательную жизнь, что, с ритмом сладить не умея,
не отключила чистый ток, но отучила слышать звук;
не научила мудро жить, но место отвела в три счёта;
что было нервом болевым – труба, ржавеющая медь.
Лишь крепко держит голова прибитый бант из анекдота,
скрипит натруженная речь, распластан плюшевый медведь.
Так резко замерли черты – ещё не стар, уже не молод,
зажата в клюве восковом бумажка: пламенный Икар,
вот тут бы рядом прикорнуть, но и в аду бывает холод,
и смерть, насвистывая джаз, пойдёт гулять в ближайший бар.
Ещё чуть-чуть – и самолёт легко спикирует на площадь,
с ним приземлюсь, приду в себя – ночной пиит, нелепый гусь,
сгорю за странный свой покой, за упокой допью, не морщась,
участок прежний обживу, как в сотый – вспыхну, озарюсь.
***
Пуля
твоя, полетав у виска три года,
стала
межзвёздный покой, нептун, слюдяная взвесь;
так,
озаряясь икейной лампой в момент ухода,
вспыхивает
покойник – и гаснет весь;
то,
что осталось – морозно и кособоко,
шлёпает
в утро земное труда-да-да, –
телом
– на волоске от удара тока,
ржавым
жетоном в пальцах, не знавших срока,
жестом
ручным, не ведающим стыда.
Так
искони порожденье Твоё нелепо,
кроме
печатных литер и запятых;
поезд,
сошедший, ту-ту, в темноту и в небо,
утренний
рубль трудовой на своих двоих.
Так
вот, на стыке, прими же, – хоть срок недолог
действия
комнатных бабочек и стрекоз, –
чашки
недонесённой – один осколок,
темени
обнесённой – один вопрос
(что
я могу – кратчайший между прямыми,
рылом
в подушку, в комнате без пяти? –
только
– не чёрный пиар, а – запомни имя,
только
– по ветру пеплом. Люблю. Прости).
***
Асе Климановой
И, вернувшись, я Отцу ответила:
«Да, Отец! – твоя земля прекрасна…
А.
Ахматова
I.
Два пути у всякого: сорная речь-ограда,
холмик трын-травы, непролазица,
бурелом,
или – ужас земной оглядеть из рая,
правды в рот набрать, красоту затаить о нём.
Так – молчанья бескровный грифель острей заточен,
так – отчётливей счёт, если в Отчих объятьях – дом;
что за правду, сестрица, узнала о здешней ночи,
что за тайну узрела, взлетев над родным гнездом?..
Богу – жест: на безумный Твой – не отказ ответом, –
прочь язык вероломный, себе забирай людской, –
нет: узнавшая тот – акварельным рисую этот,
свет храню путеводный, жемчужинку за щекой.
– Не гляди за окно, пушинка – чтобы не омрачало
ничего совершенства холста – живи лишь в себе самой…
Но душа за пределы взглянула – и замолчала,
и вспорхнула – заоконью упрёк немой.
II.
Перед тем, как замолчать,
надо речь без провожатых
в путь невидный снарядить;
горе в бочку запечатать,
ужас по морю пустить.
Тили-тили-тили-бом,
слышишь звуки за углом?..
Это ангел речи сорной
с каждым звуком входит в дом.
Он ладонь твою погладит,
что-то станет напевать,
на кровать легко присядет –
целовать и убивать.
Будет детство отнимать,
будет годики считать.
Ти-ри, ти-ри, ти-ри-ри,
дверь пошире отвори,
видишь, немота святая
у него внутри?..
Ты открой ему секреты,
время потяни за хвостик,
расскажи свои мечты,
так скажи: любезный ангел,
милый ангел сорной речи,
дай немного немоты.
III.
Возьми себе из речевого ила,
со дна того, что произнесено, –
свистульку, песню с будущим дебила,
монетку, золотую, как зеро;
из ада языка, из тьмы фейсбука,
всего, что есть ещё не ты, –
возьми пластинку медленного звука,
горячую просфору немоты;
пусть в жизни – сор, в тетради – сон небесный,
ты в нём – заданье, снаряжённый гость;
потом – легко приподнимись над бездной,
над всем, что не досталось, что сбылось;
там в зеркале – собрат, старик-ребёнок,
пускай не по тебе его пути,
но – общий звук, от пенья отделённый,
но – смерть его, что изнутри скребётся,
не выпусти – и в песню преврати…
***
разрезан
белый чебурек
на две неравных поделён
и по лицу струится снег
а не река времён
и по руке струится сок
а не по сердцу долг в ночи
чем низок он и чем высок
спрошу а ты молчи
как мошка серая жу-жу
как самолёт во тьму
слова стекают по ножу
твердя что есть кому
слова встают со всех сторон
твердя что за тебя
вон те вон то вон та вон тот
прикрой покрепче рот
и верит музыка словам
вот-вот нащупанным на кой
с тюремной фугою там-там
тут-тут и новой немотой