Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2015
Часть
вторая[1]
1
В
детстве я думал, что у каждого города свое солнце. Но, когда подрос, понял, что
солнце во всем мире одно. Оно просто кочует из города в город и дает людям
свет.
Я
стою, подняв голову вверх, и вижу, как теплые солнечные лучи ласкают круглый
щит из черного железа с серпом, молотом и надписью «СССР» на центральной башне
Ярославского вокзала. Таксисты, приоткрыв окошки своих автомобилей, зовут
прокатиться с ними до нужного адреса; дворники чешут асфальт метлами; бездомные
с заспанными лицами уже просят милостыню, хотя на часах еще семь утра.
—
Ну, что сынок, к ведьме поедем, или Кремль смотреть?
—
К ведьме, наверное, — не сразу ответил я, засомневавшись.
—
Ах ты, паразит! Тебе член твой дороже Кремля?
—
Нет, — возмутился я. — Поедем смотреть Кремль.
Люди…
Мне кажется, что некоторых из них я уже где-то видел. Может быть, в телевизоре?
Они так же шли по своим делам, а камера снимала их лица и показывала всей
стране в новостях. Много людей… Если сейчас остановиться на месте, то затопчет
меня толпа и не заметит, что Колька перед ними стоит — забайкальский парень.
Набились
в вагон — не продохнуть; лица у всех серьезные, электронные книжки читают, а
кто победнее — бумажные книги, а кто беднее бедных — газету в руках держит, что
из стопки при входе в метро бесплатно взять можно. И я взял газету, домой
вернусь — на стену повешу, будет доказательство, что в столице побывал. Отца
зажали двое крупных мужчин. Он не может пошевелиться, покраснел весь, нервничает
от того, что народу туча. А я ему предлагал на автобусе ехать, но он отказался.
—
Кто в метро не бывал — считай, Москвы не видал! — сочинил он на ходу, и мы спустились
в подземелье.
Долго мы ехали до Кремля, чуть не заблудились,
а у людей спросить постеснялись — скажут, что понаехали из деревни, даже не
знают, где Кремль стоит.
Вот
он, Красный! Спасская башня. На ней часы знакомые всем русским с детства. Отец
фотографирует.
—
Давай я тебя сфотографирую, а потом ты меня! — предлагает он.
Я
фотографироваться не хочу. Спросите, почему? Представьте, что стоите вы
напротив Кремля, а в ваших штанах практически нет члена. И что, приятно вам
будет разглядывать снимок, зная, что перед вами главная святыня России, а в
штанах ваших пустота?
—
Давай я тебя сфотографирую, а сам в следующий раз, — говорю я отцу.
—
А что так?
—
Не могу я сейчас.
2
В
Дровяной светофоров нет, а в Москве они понатыканы на каждом углу, и чтобы
перейти дорогу, нужно стоять долго и ждать, пока загорится зеленый. Многие не
выдерживают испытания ожиданием и бросаются прямо под колеса автомобилей. А из
автомобилей раздаются ругань водителей и протяжные гудки. Такие гудки в
Дровяной можно услышать только по двум поводам: похороны или свадьба. А здесь,
кажется, ежеминутно людей женят, или хоронят.
С
каждой минутой на улицах становится все труднее дышать. Душно. Асфальт пристает
к подошвам. Добродушные с виду продавцы зовут остудиться под кондиционерами и
выпить бесплатной воды. Да, укрыться от жары здесь негде, а в магазин зайдешь —
и все деньги у тебя выманят. Купи это, купи то! А не купишь, так тебя
обматерят, наверное. У нас в Дровяной так бы и сделали.
—
Зачем в магазин ходишь, если покупать ничего не хочешь? Иди-ка ты, парень, и не
приходи, пока не решишь, что тебе нужно, а то нормальным покупателем весь товар
загородил!
А что мне надо? Мне надо, чтобы член мой
поскорее вырос, но вам об этом не обязательно знать, господа работники
торговли.
Бродить
долго по незнакомому городу нам не с руки: мешают большие рюкзаки за спинами, люди,
которые плотными рядами ходят взад и вперед, несмотря на палящее солнце.
Хочется помыться, выпить трехлитровую банку кваса за раз и положить на голову
тряпочку, смоченную холодной водой.
—
А помнишь, как ты в пять лет ко мне подбегал и Москву просил показать? — вспоминает
вдруг отец.
—
Помню.
И
я действительно помнил. Отец сжимал мою голову своими ладонями так, что уши
плотно прижимались к ним. Я держался своими ручонками за его запястья и взмывал
в воздух.
—
Вот она! — мой взгляд проходил сквозь сопки. — Вот она, Москва! Какая она
красивая и большая! Папа, я вижу ее…
3
Мы
вышли на станции метро Медведково. Если бы у нас в Забайкалье так назвали
какой-нибудь район, вы смогли бы увидеть памятник бурому медведю, или самого
медведя, который встречал бы вас на автобусной станции с хлебом и солью,
пританцовывая на задних лапах. А зачем московскую станцию так назвали, если
никаких медведей тут нет и быть не может? Для меня это еще одна великая тайна,
связанная с Москвой.
Дверь
открыла молодая женщина, а не дама в годах, как нам обещали. На руках она
держала смуглого ребенка, который спал, запрокинув голову.
—
Проходите, — пригласила дама. — Ноги вытирайте! Я весь день полы намывала — гостей
ждала.
—
Вы..?
—
Да, это я, — прервала вопрос хозяйка и унесла спящего ребенка в комнату.
Эта
женщина, похожая на какую-то американскую актрису неопределенного возраста,
оказалась нашей ведьмой. Отец сразу же оценил ее фигуру и ноги беглым взглядом,
а я даже и не помнил, когда он в последний раз так смотрел на представительницу
противоположного пола. После того, как мы проводили маму на другую сторону
Земли, отец не повстречал ни одной подходящей кандидатуры. Мама была умная и
красивая, хорошо одевалась, могла поддержать любую беседу. Большинство женщин в
Забайкалье совсем не такие. Им некогда быть красивыми и умными, поскорее бы
замуж выйти, пока берут. Конечно, есть красивые и умные, но им обычно около
тринадцати, как Катьке Филипповой. Но с Катькой отец жить не согласится, да и
она вряд ли захочет. У нее перспектива наметилась — за границу свалить, в
Узбекистан. Вот она с Сайфуддином любовь и крутит. Не
достанется ни отцу, ни мне.
Комнат в квартире было три. В одну из них
заселили нас с отцом: два дивана, пустой шкаф, телевизор, тумбочка, полка с
книгами — вот и все убранство, а нам лучшего и не надо.
На
кухне в кружках дымился чай, ведьма разогревала в микроволновой печи булки,
пахло свежим сдобным тестом.
—
Вы не стесняйтесь, — повернулась к нам ведьма. — Присаживайтесь. Мы же с вами
уже как родственники. Брат мой глупость сделал, а мне — расплачиваться. Злым он
был, злым и умер. И я злая. Знаете, сколько на мне грехов? Много. Вы молодые о
грехах своих не рассказываете, видно, думаете, нет их у вас, а время придет,
посмотрите, сколько грехов накопилось. Расплачетесь.
Это,
наверное, она про меня говорит, я ведь здесь самый молодой, кроме ребенка, а он
не считается, — подумал я.
Она
достала булочки из печки, села рядом с нами за стол и продолжила рассказ.
—
Будете жить сколько понадобится. Платить ни за что не придется. Кровати есть,
завтраком и обедом накормлю. Ты! — она указала на меня пальцем, — Будешь с
мальчиком сидеть, а ты! — перевела она палец на отца, — Со мной по Москве
будешь путешествовать. Давно я с красивым мужчиной по городу не гуляла!
«Сколько
понадобится», а что с кошкой нашей будет? И что значит — «с мальчиком сидеть»?
—
А как вы с меня порчу снимите? — вылетело из моего рта.
—
Не твое дело! — ведьма зыркнула мне прямо в глаза.
Я
чуть булочкой не подавился. Не мое дело, а член-то мой. Наверное, мне уже в чай
зелье подсыпала, и проклятье само собой скоро снимется. А может быть, мазь мне
пропишет? Буду мазать, и все пройдет.
4
Четыре
дня в пути дали о себе знать. В ушах стучали колеса, и храпели пассажиры.
Спросонья по пути в туалет меня все еще укачивало, и только присев пописать, я
понял, что нахожусь не в поезде. Отец, мирно посапывая, спал на раздвижном
диване. Из хозяйской комнаты доносился однообразный звук какого-то телеканала.
За смуглым мальчиком после десяти вечера пришли родители: оказалось, это
узбекская семья. Опять — двадцать пять! Узбеки целый день батрачат на работе, а
своего сына оставляют соседке.
—
Малыша зовут Урус. Знаешь, как переводится? Ничего ты
не знаешь. Русский — переводится. Потому что в России родился. Обычно приезжие
устраиваются няньками в московские семьи, а я — коренная москвичка, наоборот — с
иностранцем нянчусь. Денег не беру. Просто захотелось с ребенком пообщаться,
избавить его от одиночества: ведь он здесь никому не нужен, а у родителей
работа без выходных, — поведала наша хозяйка.
Солнце
только начало вставать, а мне уже не спалось: акклиматизация, смена часовых
поясов. Шесть часов разницы. Скука. Я достал из рюкзака засохший, с отломленным
концом батон; скользкий от жары и времени остаток «Докторской колбасы» и вышел
на балкон завтракать.
—
Доброе утро Москва! Доброе утро, одинокий тополь! И кто тебя так постриг?
Теперь ты выглядишь как больной, после долгого безуспешного лечения. Доброе
утро, детский сад! До сентября не придут к тебе дети. Доброе утро, карусель и
четверо парней, что сидят на тебе и пьют пиво! Видимо, не спали они всю ночь, а
кружились со своими подружками. Теперь проводили их домой и обсуждают важные
дела. Доброе утро, фруктовый ларек! Как тебе работается? Много ли витаминов
скопило твое металлическое пузо? Доброе утро, мусоровоз! Не греми так отчаянно
мусорными баками — жизнь наладится! И у меня тоже.
5
—
Вы думали, что я очень-очень старая и страшная? — спрашивает наша новая
знакомая и хихикает. Она раскладывает по тарелкам блины.
—
Да, — признался отец.
—
Вот все отчего-то думают, что ведьма должна быть древней, сгорбленной и с
бородавкой на носу, — она рассмеялась. — Мои «пациенты» всегда сильно
удивлялись моей молодости, не доверяли по началу. А когда все их проблемы я
запросто решала, они, вернувшись к себе в глубинку, сочиняли сказки о
могуществе старой московской колдуньи. Зачем они это делали?
—
А почему вы злому колдуну помогать стали? — интересуюсь я, отхлебнув из кружки
горячий чай, чтобы проглотить кусок блина.
—
Выбора у меня не было. Когда брат в Москве жил, он большого зла творить не мог —
я его каким-то образом сдерживала. Но чем дальше он уезжал от Москвы и от меня,
тем сильнее становился. И вот в восемьдесят пятом году ему предложили переехать
к вам на Родину (прочили пост технолога на каком-то производстве), и он, не
раздумывая, поехал. Тогда все и началось. Уже через полгода ко мне люди стали
приезжать и не только из вашего поселка. Деньги мне везут, о спасении просят. Я
им помогала, ни копейки себе не брала — все этому черту отсылала. Помню, он
как-то по телефону мне сказал: «Деньги не переводи, а в посылке шли, в книгах,
чтобы никто не заподозрил». Я так и делала. Три года он порчу на народ наводил,
а я все пыталась заклинание отыскать, чтобы силу его уменьшить. Даже думала в
Забайкалье переехать (поближе к нему), но страшно стало в незнакомые земли
перебираться. И вот, на четвертый год я заклинание нашла. На одну из мелких
купюр ему нашептала и отправила. Знала, что он деньги пересчитывать любит, и
если к купюре с заговором прикоснется, сила его постепенно исчезнет. Так оно и
вышло. А чтобы проклятие снять, купюру с заговором сжечь нужно было, да видно,
он ей в магазине расплатился, на это расчет я и делала, и денежка уплыла.
Позвонила я ему однажды вечером (месяц, наверное, уже прошел) и говорю: «Что-то
ко мне люди не едут. Не иначе, ты простыл, и работать не можешь? Так ты сходи,
лекарства купи! Я же тебе деньги высылаю». Тут я ему и рассказала все про
заклятие мое. Представляю его лицо, когда он деньги свои грязные сжигать
принялся по одной бумажке. И ждет, пока сила к нему вернется. Как представила,
так меня в смех и бросило.
6
На
третий день отец и его спутница покинули окрестности странного Медведково для
того, чтобы осуществить свой план и счастливо гулять по улицам, площадям и
скверам столицы, а я остался один на один со своим проклятьем — маленьким
членом и маленьким Урусом.
Им
сейчас в городе хорошо: ночью дождь был, жара спала — гуляй хоть до посинения.
А что у меня здесь: «Подай это, принеси то, помой горшок, разогрей еду, хочу
книжку, пойдем к маме, давай играть!» Чувствую себя нянькой в детском саду.
Даже не нянькой, а холопом.
—
Эй, холоп, я пи-пи в штанишки сделал. Будь добр, новые неси!
И
я несу. Сгорбился весь, как старик, слюни изо рта пускаю, голосом дрожащим
говорю.
—
Извольте штанишки примерить, барин Урус — и пытаюсь
поймать непослушные ноги барина своими руками, натягивая сначала одну штанину,
затем другую, то и дело, получая по сопатке грязной барской пяткой. Был бы ты
постарше Урус, я бы тебя по шеям надавал! Повезло
тебе, что ты маленький пока. Вот подрастешь, и, если встретимся, я тебе
припомню четырнадцатый год!
Нет,
вру я. Я мог бы этого Уруса прямо сейчас хорошенько
проучить за его «хочу — не хочу, дай — подай», но после одного случая у меня
такое желание отпало, как хвост от ящерицы. Может быть, оно еще и появится, но
я всячески буду его подальше гнать. Как-то, на второй день вышел я из комнаты в
ванную (отца ведьма послала в магазин за мукой, а сама тесто на кухне замешивает
— ей муки не хватило). Урус рядом возился, в тесте извазюкался и ходит по квартире, белые следы на обоях
оставляет. И вот, возвращаюсь я из ванной, а в комнате нашей это чудовище мой
учебник «Всеобщей истории ХХ — начала ХХI века» за девятый класс своими липкими
руками схватило и держит за одну страницу. Слышно, как листочек рвется, а на
корешке тесто комками налипло и висит. От такого обращения с книгой, да еще и
по «Всеобщей истории ХХ — начала ХХI
века», я сначала опешил, а потом что-то во мне проснулось непонятное и
ненавидеть узбека заставило.
—
Что же ты, паразит, делаешь? Чурка необразованная! Да этот учебник больше, чем
вся твоя жизнь стоит!
На
крики и плач ребенка прибежала из кухни ведьма, схватила меня за грудки и к
стенке прижала. Откуда только у нее столько сил.
—
Ты, засранец малолетний! — она смотрела в мои глаза, не моргая. Мне казалось,
что этот взгляд поднимет меня в воздух и перебросит через балконные перила, но
я не упаду вниз. Ведьма протащит мое тело по воздуху и со всего размаху шлепнет
о стену дома напротив. И только тогда я упаду на землю с переломленными ребрами
и отбитыми внутренностями. — Еще раз Уруса тронешь,
или голос на него повысишь — я тебя за яйца подвешу, благо они у тебя не
уменьшились. Понял?
—
Понял, — сказал я не своим голосом. Воротник рубашки больно впился мне в горло.
Что не понятного? Любой бы на моем месте понял.
От
скуки смотрю столичные передачи. У них в Москве бед больше, чем у нас в
Дровяной, в тысячу раз. Как они с ними справляются? Рассматриваю книги на полках,
иногда открываю и, бывает, нахожу что-то интересное. Вот, например: «Жизнь — это
бассейн глубиной всегда на десять сантиметров выше вашего роста. Если в нем
перестать барахтаться и встать вертикально — обязательно захлебнешься». Я бы не
захлебнулся: могу плавать по часу, а если устаю — ложусь на спину, ноги-руки в
сторону расставлю и отдыхаю. Только идиот будет стоять на месте, когда вода
выше макушки поднимается.
За
окном тишина. Не шумят автомобили, нет детских голосов. Иногда запоет
какая-нибудь городская птица и замолкнет. От одиночества я пристрастился к
курению, украл из отцовского рюкзака пачку сигарет — дымлю на балконе, кофе пью
и грустным взглядом, какой бывает только у маленьких козлят, смотрю вдаль.
7
Отец
показывает мне фотографии, которые он нащелкал за день. На них блестящие
памятники каким-то людям, разноцветные и золотистые купола в виде луковичных
головок, витрины магазинов и счастливые лица москвичей. С некоторых фотографий
глядит отец — он позирует, серьезный, и щурится; на других — наша хозяйка
улыбается во весь рот; а вот они оба сами себя фотографируют, и их лица смешно
искажаются. Как дети! Отец тычет пальцем в изображения и что-то рассказывает. Я
не слушаю. На что мне его рассказы и фотографии? Я сам хочу на Москву
посмотреть. Бесит по Медведково шляться, узбека выгуливать, наблюдать, как он
ковыряется лопаткой в песочнице и лепит куличики!
Однажды
придя с прогулки, отец обратился к нашей покровительнице не по имени-отчеству,
а так, запросто, как будто они тысячу лет знакомы: «Аня, тебе в чай сахару
положить?». А она ему: «Ни в коем случае, Славочка, от сахара кожа портится. А
мы же не хотим, чтобы она портилась?». Кто это «мы»? Смотреть противно!
8
Пьяный
отец завалился на диван, высоко задрав ноги, и едва не упал на пол.
—
А знаешь, где мы были? — слово «были» он произнес, как «буэли».
— Не догадаешься! — отец сделал долгую паузу и только затем продолжил. — В
Нескучном саду мы были. Во! — он попытался поднять вверх указательный палец, но
не смог удержать его, и тот воткнулся ему в глаз. — И знаешь, кого встретили? —
отец помотал головой, как будто она болталась на нитке. — Кристину Орбакайте
встретили! — повеселел отец и развел руками в стороны так, как делают клоуны в
цирке, закончив номер. — И знаешь, что она сделала? Не догадаешься! Дала нам
автограф! — отец попытался достать из кармана джинсов автограф Кристины Орбакайте,
но упал на пол, ударился головой и застонал. — Помоги, папе!
Я
поднял отца обратно на диван, и он расплакался.
—
Прости, меня! Я потерял голову… — подперев лицо ладонью и оттягивая веко одного
глаза, наверное, чтобы лучше мня разглядеть, продолжал отец.
—
Хорошо, хоть не член — нашел я в себе силы для шуток, но он не услышал и
вернулся к своим откровениям.
—
Я влюбился! — он закивал в подтверждение своих слов. — Угу. Возлюбленную мою
зовут Анна — она в соседней комнате спит, — отец закинул руку за плечо,
указывая на стену. — Мы с Анной уезжаем в Крым. На шабаш! — прошептал он. — Отпустишь
меня? — отец захныкал, и слез в его глазах стало больше.
Теперь
он мой сын, и он просит у меня благословения. Я так и знал, что у этой ведьмы с
отцом закрутится роман. Я понял это сразу при встрече с ней, еще, когда он
оценивал ее фигуру, которая кокетливо повернулась, унося на руках смуглого
мальчика. Как мне отнестись к поступку отца? Я болен… Нет, я не правильно
выразился — я проклят! Сижу в чужой квартире, в чужом городе с каким-то
трехлетним злодеем и вою от тоски. А он влюбляется в женщину, которая годится
ему в матери, бросает меня и собирается уехать в Крым! Я зол на него, я зол на
свою мать, я зол на ведьму, я зол на Уруса и его
родителей, я зол на Флюру Александровну, я зол на Сайфуддина и Филиппову, я зол на себя за то, что я зол на
всех. Я запутался. Господи, помоги мне! Сейчас бы оказаться в своей маленькой
комнате в Дровяной, развалиться на старом диване и смотреть телевизор, не зная,
что в мире есть ведьмы, узбеки и район под названием Медведково, где мой пьяный
отец может вдруг влюбиться и рыдать, как маленькая девочка.
—
Давай, завтра об этом поговорим, — успокаиваю я отца. — За ночь все поменяться
может.
—
Ну, отпусти, ну пожалуйста. А? Я тебе все сделаю! — канючит он и лезет ко мне с
поцелуями. — Сынка! — уже кричит он. — Родимый, прости отца! — он опускается на
колени и воет.
Мне одновременно смешно
и грустно: смешно от того, что отец сейчас похож на гигантского пупса, а
грустно… Да вы и сами понимаете, от чего мне может быть грустно.
—
И когда свадьба? — спрашиваю я.
—
Никакой свадьбы! Только гражданский брак! — махнул рукой, потерявший чувство
реальности отец и снес с тумбочки старый будильник.
9
Утром
он не мог смотреть мне в глаза. Речь его, обращенная в мою сторону, пусть и доходила
до меня, но не напрямую, а как будто через моего призрачного адвоката, который,
стоя где-то поблизости, выслушивал отцовское покаяние и дословно передавал все
мне. Мы стояли на балконе, отец курил, и я курил, но у него не было сил
отобрать у меня сигарету.
—
Ты Орбакайте слушаешь? — передал мне призрачный адвокат, который уже болтался в
воздухе напротив балкона, как парашютист.
—
Нет, — ответил я.
—
А кто-нибудь из твоих одноклассников?
—
Нет.
—
И я не слушаю, — отец достал из кармана клочок бумаги, аккуратно разгладил его,
положил на ладонь и подул.
Листочек
с автографом Кристины Орбакайте соскользнул с ладони, слегка поднялся вверх и
начал опускаться, покачиваясь из стороны в сторону, как бумажный кораблик на
спокойных волнах. Он падал так долго, что мне стало скучно следить за ним, и я
отвел взгляд. Какая чистота на этом балконе! Только пепельница стоит на
маленьком столике. А на нашем балконе завал: рулон старого ковра прислонился к
бетонной стене и грустит, склонившись над двумя одинаковыми табуретками: у
одной нет ноги, а вторая поддерживает сестру своей фанерной спиной. На полу под
ногами у здоровой табуретки прячется семья: трехлитровая банка-мама,
двухлитровая банка-отец, литровая — сын и пол-литровая — дочь. Они запылились и
уже не рассчитывают отмыться, крепко прижались друг к другу, чтобы кто-нибудь
ненароком не упал и не разбился. Хоккейная клюшка с перебинтованной шеей
вытянулась и лежит вдоль балконной стены; не дождется она шайбы и не выйдет
погулять на скользкий лед в солнечный зимний день. Скелет велосипедной рамы,
как в анатомическом театре, выставлен на всеобщее обозрение. Он привязан
бельевыми веревками к балконным перилам со стороны улицы. Когда велосипед был
еще жив, мой отец катал на нем поочередно, то меня, то мою мать. Я был
четырехлетним малышом, а моя мама была самой красивой на свете. Ее светлые
волосы развевались по ветру, а складки платья с желтыми цветами напоминали рябь
на читинском озере Кенон. Мы с мамой смеялись над
папиными трюками, которые он выделывал на велосипеде. Он часто падал, пытаясь
поднять железного жеребенка на заднее колесо, разбивал локти в кровь, но не
показывал, что ему больно, а поднимался и хохотал вместе с нами. А что будет
теперь? Неужели я, отец и его женщина вместе поедем в лес на отремонтированном
велосипеде и будем радоваться все вместе, как будто мы настоящее семейство?
Нет, радости больше не будет, никогда.
—
Когда вы в Крым ваш собираетесь? — спрашиваю я, пытаясь отыскать взглядом
улетевший автограф.
—
Билеты на послезавтра куплены.
—
Скатертью дорожка! — я разворачиваюсь и ухожу, чтобы притворится спящим,
несмотря на то, что недавно проснулся. Это ответ моему отцу.
10
Сегодня
ночью диван по соседству пустует, но отец думает, что я об этом не знаю. Он
подошел ко мне, минуты три постоял над моей душой, проверяя, сплю я или нет. И
убедившись, что мои глаза закрыты, тихо открыл дверь и ушел в комнату к
невесте. А я не сплю, я слышу, как они разговаривают за стеной, потом молчат,
хлопают форточкой, по очереди ходят в туалет, слушают музыку и опять молчат. Я
смотрю стеклянным взглядом в потолок: там, в пятнышке лунного света неподвижно
сидит мотылек.
—
Привет! — обращаюсь я к мотыльку. — Давай поговорим, — но он молчит.
—
А так? — я свечу себе на кисть брелком-фонариком,
купленным в Роспечати несколько лет назад для чтения в темноте, надеясь, что
тусклое желтое пятно привлечет его внимание. И мотылек сядет ко мне на руку.
— Не страшно тебе?
—
Нет, — отвечает он.
—
А мне страшно. Ты, наверное, уже слышал, что со мной случилось?
—
Да.
—
Как ты думаешь, мне стоит жить дальше?
—
Живи, Колька! А член твой вырастет.
—
Да дело уже не в члене.
—
А в чем, Колька?
—
Я один на Земле.
—
А где все остальные? Неужели все люди умерли?
—
Нет, мотылек. Я умер для людей. Слышишь — кровать скрипит?
—
Да.
—
На ней мой отец, который забыл обо мне.
11
—
Плавательные трусы не забудь! — кричит из коридора ведьма моему отцу.
—
Не забуду! — кричит он ей в ответ. — Сынок! — отец пристально смотрит на меня. —
Я через три дня вернусь, и мы с тобой обязательно пойдем гулять. Хорошо?
Я
не отвечаю отцу: он теперь для меня пустое место.
—
Славочка, давай быстрее! Нам еще в продуктовый заскочить надо! — торопит отца
невеста. Она уже стоит в коридоре и поправляет дикую шляпу с перьями, которая
сидит на ее голове как курица.
—
Да иду я, иду! — он по-дружески толкает меня в плечо и бежит к своей старой
ведьме.
Входная
дверь захлопнулась, и я остался практически один, если не считать маленького Уруса — большого любителя изводить меня приказами. Но с
сегодняшнего дня ноги моей не будет в этой проклятой квартире, по крайней мере,
до десяти вечера; после двадцати двух ноль ноль за
ребенком обычно приходят родители-гастарбайтеры, и я,
как верный слуга, должен передать им их чадо в целости и сохранности.
—
Вот тебе обед и ужин! — я ставлю на пол (будто для щенка) тарелку толченки, из которой торчит сосиска. Оставляю рядом две
кружки чая и немного ломаного печенья. — Если не выдашь меня родителям, вечером
принесу тебе шоколадку. Договорились? — я бросаю взгляд на Уруса.
Он возится с машинками на полу, молчит и только лыбится. — Хорошо, будем
считать — ты меня понял.
Я
надеваю свою лучшую футболку и новые шорты, купленные перед отъездом из дома.
Смотрю на себя в зеркало и улыбаюсь: вылитый москвич! Выхожу на лестничную
площадку, опускаю глаза и замечаю, что на мне надеты носки. Промашка. Несколько
дней назад видел передачу: в ней говорили, что носить носки с кедами дурной
тон, тем более, если ты житель столицы. Сажусь на ступеньки, снимаю кеды, стягиваю
носки и привязываю их на ручку входной двери. Возвращаться не буду — плохая
примета. Уже без носков вхожу в лифт и приземляюсь на первом этаже. Чем дальше
я от ведьминого логова, тем легче дышится и
чувствуется. Впервые за последние две недели я чувствую себя свободным
человеком, а не Иванушкой-дурачком, которого баба Яга откармливает только для
того, чтобы потом посадить на лопату, засунуть в печь, изжарить и съесть.
Недалеко
от метро я увидел праздничную толпу: детей, взрослых, ряженых Петрушек и
крепкого русского мужика в косоворотке, который держал на массивной цепи живого
медвежонка. Вот оно Медведково и показало свое истинное лицо! Медвежонку то и
дело совали под нос банку со сгущенным молоком и смеялись, пока он весь
измазанный сладкой гадостью неуклюже танцевал. Я не смеялся. Мне было жаль
бурого, но, увы, я не мог ему помочь. А знаете, кто мог бы? Не догадаетесь.
Иван Грозный! Почему? Он медведя за священное животное почитал и издеваться над
ним никому не давал.
В
годы опричнины жилось на Руси худо: ни театров, ни кино, только труд и террор.
Всех шутов на кол посадили, и не осталось больше юмористического жанра в
стране. В перерывах между казнями Иван Грозный скучал, развлечений требовал, на
то он и царь. И вот однажды, привели мужика с медведем царя веселить. Иван
Грозный увидел, что медведь на цепи, и как даст мужику по голове скипетром
своим со словами: «Ты кого на цепь посадил? Это же царь всех зверей русских,
или ты намекаешь, смерд, что меня, царя людского так же в цепях водить надо?!».
Что ответил мужик, неизвестно, но после этого случая к медведям отношение на
Руси, явно, изменилось.
12
Я
читал, что Старый Арбат — самое популярное место в Москве, после Красной
площади. И вот, я здесь: торговые ряды с зазывалами, старые дома, художники,
музыканты, памятник Булату Окуджаве, черно-белая корова. Ненастоящая, конечно
(откуда настоящей в центре Москвы взяться?) — из пластмассы. Настоящие коровы
здесь только в виде мяса. И попрошайки. Я пока от одного конца улицы до другого
шел, двести рублей отдал. А вот самый настоящий негр. Он чистит обувь прохожим,
а те снимают его, наряженного в белую рубашку с засученными рукавами и фартук
как у мясника, на свои телефоны. Он низко склоняется над чужими обутками, будто молится своим африканским идолам и почти не
поднимает головы.
— Сколько стоит? — проходя мимо, спрашиваю я.
Конечно, меня не интересуют его услуги, но поговорить немного с живым негром
для меня, как на Луну слетать.
—
Сто без крема, сто пятьдесят с кремом. Чистить будешь? — озвучивает ценник на
хорошем русском коричневый чистильщик обуви.
—
У меня кеды, — отвечаю я, немного расстроившись из-за того, что он с первого
раза понял мой вопрос, и мне не пришлось пользоваться языком жестов.
Иностранных
туристов на Арбате много. Они медленно прогуливаются, заложив руки за спины, и
смотрят по сторонам. Вот они подходят к матрешкам, щупают их, открывают,
торгуются, покупают и снова идут, заложив руки за спины, и продолжают смотреть
по сторонам. Я купил себе книгу о жизни русских царей у веселого старичка,
который носит свой лоток на шее, как делали в старину ярмарочные книгоноши.
Старичок был в лаптях и длиной рубахе до пят, а голос его разносился по всей
улице и звенел, как колокол.
Я
ходил по Арбату туда-сюда, стараясь навсегда запомнить его, чтобы потом
рассказывать своим внукам, которые, надеюсь, у меня будут, если ведьма окажется
ведьмой, а не шарлатанкой. Натер огромную мозоль на пятке (до крови) и подумал,
что в следующий раз надену носки — плевать на приличия!
13
Урус
превратил печенье в крошки и вылил на них чай. Сосиска стала пассажиром
детского автобуса, а в толченку он наступил, и теперь
весь пол в квартире был усеян маленькими картофельными следами. У меня не было
сил, чтобы злится на него, да и настроение хорошее после долгожданной прогулки.
Я чувствовал себя выпущенным на волю каторжанином, с которого сняли цепи и
разрешили больше не ходить по кругу. Я отдал обещанную шоколадку моему
маленькому заключенному и присел рядом.
— Кушай. Завтра еще одну получишь, если
сегодня не проболтаешься.
В
одиннадцать вечера за Урусом пришел отец. Когда я
впервые, еще две недели назад, увидел Максута, он
показался мне похожим на террориста. У нас в школе на стенде (там, где
объясняется, что делать при захвате нас в заложники) были наклеены наглядные
портреты террористов: фотороботы с неестественными, будто накладными бородами в
шапках-пидорках с загнутыми в несколько раз краями.
Вот такого типа я увидел тогда, подойдя к двери. Сегодня на пороге стоял
совершенно другой человек. Лицо его было гладко выбрито, из-под черного пиджака
выглядывала белоснежная рубашка, а под подбородком сидел аккуратный узелок
галстука. Я не сразу узнал его, подумав, что родители прислали за сыном
какого-то родственника.
—
Не давай ему больше сладкого! — говорит Максут, вытирая
носовым платком руки и лицо Уруса. — У него красные
пятна потом по всему телу…
—
Хорошо, не буду.
—
Завтра у жены выходной — тебе с Урусом не надо
сидеть. Приходи к нам, поешь чего-нибудь нормального.
—
Посмотрим, — отвечаю я и закрываю за двумя узбеками дверь.
Свобода.
Ночь. Я включаю телевизор, пью холодное пиво, закусываю сухариками, и мне
становится не так грустно и одиноко, как вчера. Мотылек снова неподвижно сидит
на потолке. Чем питаются мотыльки? Вы знаете? Я нет. Еще совсем маленьким я
думал, что они едят свет, а теперь даже не могу представить, что же входит в их
ежедневный рацион. Может быть, пыль? Переключаю каналы и вдруг натыкаюсь на
передачу о насекомых. Оказывается, мотыльки питаются цветочным нектаром. А кто
тогда питается пылью?
—
Пылесос! — произнес я вслух сам себе пьяному, прыснув от смеха. Я долго не мог
перестать смеяться, а когда прекращал, тут же начинал заново. И так полчаса к
ряду.
14
Я проснулся от противного вкуса во рту (это
был напоминающий о смерти привкус гноя), тут же вскочил и побежал в ванную. Я
встал перед зеркалом и увидел страшную картину. Нет, дело было не в члене, как
вы наверняка решили, на этот раз подкачали зубы.
В
шестом классе на физкультуре мы одно время играли в «снайпера». Класс делился
на две команды: нужно было кидать друг в друга мяч, чтобы выбить соперника из
игры. Сначала убивали девочек, за ними шел Вовка (самый толстый мальчик в
школе), после него выносили очкарика Леньку, а после Леньки игра становилась
интереснее, потому что начиналась настоящая война между истинными солдатами. Я
стою и не шевелюсь, смотрю исподлобья на Ваньку Никонова (самый опасный из
выбивал) — он прицеливается, отводит локоть назад, и мяч летит на меня с
бешеной скоростью. Я резко отпрыгиваю в сторону, как голкипер, который достает мяч
из девятки, падаю на скользкий пол и с видом победителя качусь в сторону
скамеек, выставленных в ряд вдоль влажной стены спортзала. Моя открытая настежь
челюсть вгрызается в деревянную ножку скамейки, и три передних зуба
превращаются в крошки. Я трогаю языком нижнюю челюсть: мне кажется, что во рту
у меня сквозная дыра. Но язык определяет: у трех зубов оторвало крышу, остался
фундамент и металлические штыри, которые смотрят вверх. Вась Вася (наш физрук)
засчитал ничью, а в медпункте мне прописали анальгин и отправили к зубному. До
зубного я так и не дошел — побоялся, и теперь у меня каждый год (почему-то
именно летом) воспаляется нижняя челюсть, и гноятся остатки потерянных на войне
зубов.
Теперь
на пару дней в году мой подбородок становится в три раза шире, а глаза во
столько же раз уже. Я становлюсь похожим на марсианина. В таком виде о прогулке
можно забыть, тем более по улицам летней Москвы.
15
Возьмите
стакан теплой воды, добавьте две чайные ложки соли, взболтайте и полощите
полость рта каждые тридцать минут. Не ешьте холодного и горячего, постарайтесь
не обращать внимания на боль и просто занимайтесь повседневными делами. Это мой
план на сегодня. Не плохо, правда? Я включил телевизор, закутался в одеяло и
смотрю мультфильмы, которые обычно смотрят дети перед школой. На часах
полвосьмого утра, светит солнышко, небо ясное, птички поют, природа радуется.
Вечно она так, когда ты умираешь… Даже мультфильмы не спасают от боли.
Переключаю каналы. Не спасают от боли новости, мелодрамы, а прогноз погоды в
Крыму еще больше ее усиливает. Хорошо сейчас отцу на море в новых плавательных
трусах! А зачем мне море? У меня в стакане вода соленая. Во рту ее подержал — считай,
искупался. Тряпочку теплую к подбородку приложил — вроде бы, полегче стало. Ах,
ты ж, космические захватчики! — выругался я. В дверь звонят, ломают звонком мои
зубы.
—
Кто? — спрашиваю я
—
Юлдуз, — отвечает женский голос из-за двери.
Не
надо мне сегодня вашего ребенка. Мне плохо. Видите, как опухла моя челюсть:
впрочем, все из-за вас! Зачем вы сказали, что у вас сегодня выходной? Я с
радости напился холодного пива, и результат на лицо, в прямом смысле слова.
—
Да, я посижу с вашим сыном, — соглашаюсь я и беру сонного Уруса
за руку.
—
Спасибо, вам Николай! Вы болеете? — Юлдуз притрагивается к своему подбородку и
сочувственно морщится.
—
Пустяки. Вечером все пройдет.
Когда мои зубы невыносимо ноют, ноет Урус, или лезет ко мне со своей машинкой.
— Ну, давай поиграем! —
вздохнул я, взял игрушку и изо всех сил бросил о стену. Пассажирские сидения
вылетели через оторванную крышу, переднее стекло треснуло, одно колесо
закатилось за диван, а второе осталась лежать в центре комнаты. Два оставшихся
колеса все еще крутились на своей оси под капотом. Игрушечный водитель остался
цел. Он лежал на ковре, скрючившись, и ждал «скорую». Я уже слышал вой сирен.
Но это были не «скорая», это был Урус. Он выл. Я
накрыл голову подушкой, сильно зажмурился — увидел звезды; глубоко вдохнул — уши
заложило; и я перестал слышать плач. Тишина, только биение сердца в моей
голове. Да, человек долго может оставаться слепым и глухим, но без воздуха он
не протянет и пары минут. Я скидываю подушку на пол, вдыхаю воздух и слышу
всхлипы ребенка. Значит, истерики больше не будет.
Я
не знал, как объяснить Урусу, что переживать о потере
пластмассовой игрушки не стоит, что в его жизни будет еще тысяча сломанных
игрушек. Объясняй не объясняй, трехлетний ребенок этого не поймет.
—
Урус, мне очень жаль, — произнес я. — У меня просто
болят зубы.
Мне
вспомнилось, как когда-то (тогда я был чуть старше Уруса),
взрослые пацаны отобрали у меня мяч прямо во дворе. Я пытался вернуть его, лез
на них со своими сопливыми кулачками, а они, смеялись и играли со мной в
«собачку», передавая мяч друг другу, высоко поднимая руки над моей головой. Потом
им наскучило и со словами «не будь бабой!» один из них бросил в меня мяч, попав
в грудь. Я плакал, а они дразнили меня еще обиднее. Я упал на спину, прижал мяч
к груди и долго лежал так, под высоким забайкальским небом. Наконец мама вышла
на балкон, чтобы проверить, как я там, во дворе гуляю. Не найдя меня взглядом,
она покричала мое имя, но не услышала ответа и спустилась искать меня. Она
нашла меня, подняла с земли и принесла домой на руках. А Уруса
сейчас не найдет его мама и не возьмет на руки.
Я
поднял заплаканного ребенка на диван, усадил рядом с собой, закутал в одеяло,
обнял, и мы стали смотреть «Симпсонов» — мультфильм о счастливой семье, не
такой, как у меня и Уруса. Несколько раз мы засыпали
и просыпались, а желтые человечки на экране жили своей жизнью и не знали, что
есть на свете Колька и Урус — два одиноких человека,
к которым не придут на помощь из Спрингфилда.
16
Родители
не пришли за Урусом ни в одиннадцать, ни в
двенадцать, ни в час. Я выходил и нажимал на кнопку звонка возле их квартиры
несколько раз — тишина. Могло случиться все, что угодно: авария, полицейская
облава, а может, они решили бросить ребенка и уехать заграницу. Я недавно про такое
передачу смотрел. Мне захотелось проветриться, зубная боль поутихла. Я оставил Уруса на диване, накрыл его одеялом, убавил громкость
телевизора и решил выйти во двор попить пива — две бутылки стояли в
холодильнике со вчерашнего вечера. Бутылки я поставил на трюмо и стал
завязывать ботинок, закинув ногу на пыльную полку под зеркалом. Я натянул
шнурок слишком сильно, тот порвался и его обрывок, похожий на мышиный хвостик,
остался в моей руке, которая отпружинила в сторону, опрокинув одну холодную
«чебурашку» на пол. Море пива, осколки стекла, пшеничный дух. Потом уберу — решил
я и, кое-как завязав оборванный шнурок, вышел из квартиры, оставляя за собой
мокрые следы.
Оставшаяся
в живых бутылка согревалась воздухом летней московской ночи, а я сидел на карусели,
задрав голову вверх, разглядывая три звезды, мерцающие в светлом небе. Мало
звезд в Москве! В Дровяной звезд в тысячу раз больше! Если бы вы оказались
сейчас на моем дровянинском балконе, то удивились бы
множеству огоньков (не на небе, а здесь, внизу) — это звезды отражаются в
лужах, в окнах домов и в собачьих глазах. А вы видели, как воют собачьи глаза,
сидя на цепях? А как они бегут на охоту к свалке всей стаей? А как тысячи звезд
отражаются в них? Звездам все равно, в чьих глазах отражаться, они отражаются
во всех глазах, которые не спят.
Я
отталкиваюсь одной ногой от серой земли и медленно плыву в космос, закрыв
глаза. Вы, когда-нибудь задумывались, что мы тоже живем в космосе, и для
кого-то мы инопланетяне? А если сейчас нас отправить на другую планету, что мы
скажем ее жителям? Назовем свои имена, фамилии, покажем паспорта с пропиской и
попытаемся рассказать о своей планете, о которой мы сами толком ничего не
знаем?
Мои
шаги становятся шире, скорость карусели растет, я продвигаюсь все дальше и дальше,
скоро меня поглотит черная дыра. Если открыть глаза, дом превратится в пеструю
ленту, деревья исчезнут, исчезнет небо, все исчезнет. Останется карусель и я на
ней в пустом мире. Я сбавляю скорость, чтобы оставить людям их дом, деревья,
небо и все-все. Внезапно моему космическому путешествию приходит конец: на
хвост моей ракеты падает астероид, и меня чуть не выбрасывает из кресла.
17
—
Здорово! — протягивает мне руку высокий парень. Это он остановил мое
путешествие на карусели, поставив на нее свой тяжелый ботинок.
—
Здравствуй! — растерянно говорю я, рассматривая четырех незнакомых людей. Они
выстроились вряд и выглядят недружелюбно. Один в белой футболке, другой в
клетчатой рубашке, третий в спортивной кофте, четвертый (наверное, главный) в
черный футболке с Кремлем. Именно этот, последний протянул мне руку.
—
Местный? — интересуется Кремль.
—
Из Дровяной — отвечаю я.
—
А что это? — подхватили остальные.
Я
хотел рассказать, что это республика, очень красивая, свободная, и все в таком
духе, но ограничился тем, что назвал субъект Российской федерации, из которого
приехал.
—
А что здесь делаешь? — допрашивает меня Кремль.
—
В гости приехал.
—
К кому?
—
К тетке.
—
Понятно. В Бога веришь? — он ткнул меня в грудь пальцем.
Я
не сразу понял, зачем этот вопрос про Бога, пока не опустил взгляд — на моей
груди болтался мамин крестик.
—
Не знаю, — ответил я, пряча его за ворот футболки.
—
А хули тогда носишь? — Кремль пробил мне рукой в лицо, и я повалился на землю,
больно ударившись о седушку карусели.
Кремль
поставил свой ботинок мне на щеку и приказал снять крестик.
—
Не буду, — прохрипел я.
Ботинок
впился в меня сильнее, как будто кусая. Кремль нагнулся ближе к моему лицу и
потянул за веревочку, на которой держался крестик.
—
Я тебя задушу, сука! — не в силах порвать веревочку, прошипел он.
—
Не надо! Это мамин! — веревочка резала мне шею.
—
Не гони про маму! Может, скажешь еще, что она у тебя умерла? Думаешь, я
расплачусь?
—
Нет. Она в Америке, — я изо всех сил старался выговаривать слова громче.
Кремль
убрал ногу с моего лица. Мне показалось, что я произнес какое-то волшебное
слово, и все закончилось, но я ошибся.
—
Сука! Мать должна жить в России и быть русской, или мертвой. Понял? — ударив
мне под дых, сказал озверевший Кремль. Потом он начал бить по голове, ногам,
рукам и всему-всему. Десять секунд, и я — безжизненное тело, с которого
стягивают золотой крестик на простой веревочке.
18
Мой
космический корабль потерпел крушение. За несколько секунд до столкновения со
снарядом, выпущенным из вражеского межгалактического рейнджера, я успел
облачиться в скафандр и, разбив аварийным молотком стекло, стремительно
вылететь в открытый космос. Я завис перед лицом вечности. Путь домой составлял
миллионы световых лет.
Я
вижу перед собой дверь, ведущую в подъезд. Я точно знаю, что должен в нее
войти, иду, но не приближаюсь ни на шаг: дверь все время норовит обойти меня с
правой стороны. Как тебя зовут, парень? Я не помню. Что ты здесь делаешь? Я не
знаю. Я достал из кармана ключи, они весили целую тонну: скорее всего, из-за
этой груды металла меня все время сносило в сторону. Я бросил звенящую связку
себе под ноги и принялся пинать ее перед собой. Только так я мог дотащить эту
громадину до пункта назначения. Я переставлял ноги мелкими шажками, а ключи,
как кандалы болтались между щиколоток. Упершись головой в холодный металл, я
нагнулся, и только с третей попытки у меня получилось подцепить ключ
указательным пальцем. Дверь открылась, и писк домофона вернул меня на Землю. Я
Колька. Ты дверь. Это лифт. Мне на шестой. В огромном зеркале на стене лифта я
увидел страшного человека. От ужаса я забился в угол и на всякий случай
зажмурился.
19
Я
поковырялся ключом в замке и ввалился в темный коридор. Нащупав выключатель, я
зажег свет, сел на пол и стал наблюдать, как капли крови капают из моего носа.
Кровавый след уходил дальше по коридору. Этого не может быть: я сижу на месте,
а кровь перемещается маленькими каплями сама по себе. Я решил было, что это
галлюцинация в моей поврежденной голове, но тут появился Урус.
Он что-то нес мне в ладошках, держа их перед собой. Он весь, как обычно,
измазался краской — на этот раз алой гуашью. Урус
подошел и уселся передо мной, потом развернул свои ладони и показал осколок
стекла. Стекло от разбитой бутылки впилось в маленькую руку и не хотело
выходить. Ребенок уже не плакал, но глаза его были опухшими от слез. Тут я
сделал открытие: на полу, на руках и ногах ребенка, не краска, а кровь! Урус порезался осколком бутылки, которую я разбил и не
убрал. Я оставил трехлетнего ребенка одного в квартире. Он проснулся, пошел
искать взрослых, наступил в лужу, поскользнулся и упал на руки. В темноте он не
понял, что случилось. Может быть, он подумал, что чудовище укусило его? Он
подождал пару секунд — ведь дети не сразу бросаются в плач — и заплакал не так
как после аварии с пластмассовой машинкой (тогда я был рядом, и он завывал,
чтобы показать мне, как он расстроен); теперь он хныкал в одиночестве от боли,
обиды и страха темноты. Звал ли он кого-нибудь? Наверное, звал маму. Меня он
никак не называет, но узнал бы меня среди множества людей. Урус
устал плакать и потопал в комнату, где мерцал телевизор. Забрался на диван,
молча сел и уставился на осколок стекла в своей ладошке. И вот, наконец,
чудовище, укусившее его, вернулось, и свет из коридора сообщил об этом ребенку.
Урус пришел в коридор и увидел чудовище, сидящее на
корточках у стены. Оно очень изменилось. Кожа его стала сине-красной, а одежда
серо-коричневой. Урус предъявил чудовищу свою ладонь.
Чудовище взяло детскую ладонь в свои лапы и заплакало. Урус
улыбнулся чудовищу.
20
В
холодильнике стояла чекушка, и я осторожно вылил немного пахучей жидкости на
ладонь Уруса, сильно сжав его запястье. Он захлюпал
носом, вопросительно глядя на меня, но все же позволил еще немного себя
помучить. Водка смешалась с запекшейся кровью, и розовый ручеек потек по
детскому запястью к локтю, а оттуда закапал на пол. Я уверенно зажал стекло
кольцами ножниц.
—
Сейчас будет немного больно, — предупредил я Уруса и
дернул вверх импровизированный пинцет. Нежная кожа на ладошке разошлась вокруг
алой раны, но крови не было. Ребенок стойко перенес операцию. Он слишком много
плакал этой ночью, и слез больше не осталось, поэтому он просто наблюдал за
мной широко раскрытыми глазами. Только губы его немножко подрагивали. Я не
знал, есть ли в квартире бинты, и перевязал руку ребенка своей футболкой,
которая после стирки сушилась в ванной. Я порезал футболку на широкие полосы и
смочил водкой.
—
Ты мне футболку новую должен, дружище! — туго заматывая ладонь, сказал я,
пытаясь подбодрить нас обоих.
21
Мученик
Урус спал, сжавшись в комок на диване, а я склонился
над ним, чтобы проверить, жив ли он, дышит ли он. Сидя рядом на стуле в полной
тишине, я ощупываю свое лицо: на нем следы от ботинок, как борозды танковых
гусениц и пульсирующие холмики, под которыми захоронены неизвестные солдаты.
Мое лицо — недавнее поле боя. Оставшиеся в живых два бойца (средний и
указательный пальцы) спускаются вниз к ключице, где раньше был храм. В нем
всегда можно было укрыться и попросить помощи, но внезапно солдаты понимают,
что война не пощадила даже храма — вражеская авиация стерла его с лица земли.
Мамин
крестик украден. Он привлек грабителей своим бледно-золотым цветом. Они забрали
у меня то, что связывало мою и мамину жизни. Конечно, оставались ее фотографии
и подарки из Америки в американских коробках, с ее американским адресом, но
вряд ли американские трусы с инопланетянами, присланные мне совсем недавно,
годятся для связи двух одинаковых кровей. На крестике я никогда не видел
Иисуса, который склонив голову вниз, мучительно умирал. Вместо Иисуса с кусочка
драгоценного металла (половину которого, вероятно, составляли примеси простого
железа) на меня всегда смотрела моя мама. Она не была прибита к кресту
гвоздями, она выглядела так, как тогда на вокзале, в последний день: растрепанная,
грустная, но любящая меня. Иногда, общаясь с матерью по телефону или скайпу, я
не мог рассказать голове на экране компьютера всего, о чем думал. Вместо этого
я прятал все в темноту, сжав в кулак маленький крестик, и он выслушивал меня
под покровом ночи, не задавая лишних вопросов. Теперь же связь оборвана, и не
придумали еще технологий, столь высоких, чтобы заменить мне мое старое
переговорное устройство.
22
Я
заснул на полу рядом с диваном, где сопел Урус. Во
сне он часто всхлипывал, и я поднимал голову, опасаясь, что он задыхается и
умирает. Воинствующий и иногда мирный космос в моей голове потихоньку
рассеивался. Из космических солдат я был демобилизован. Когда совсем рассвело,
и я, проснувшись, думал о том, что же со мной произошло на самом деле, в дверь
позвонили.
—
Кто? — насторожено спросил я и представил, как Клетчатая рубашка, Спортивная
кофта, Белая футболка и Кремль пришли убивать меня окончательно.
—
Это я, открывай!
Прямо
с порога Максут начал оправдываться.
—
Прости, вчера на работе всех, кто без документов скрутили, в отделение повезли.
Мы с Юлдуз, только что вернулись — сбивчиво рассказывал Максут.
— А с тобой что? — он прищурился, пытаясь рассмотреть меня внимательнее.
Я
молчал. Я с радостью поведал бы, как мне набили морду ребята во дворе, но
признаться в том, что я чуть не убил чужого ребенка, я боялся. Страшно
подумать, какой может оказаться реакция отца этого ребенка. Возможно, он тоже
захочет бить мне морду. А так мне и надо! Бейте меня все!
—
Ночью в магазин выходил, пристали, я подрался.
—
Угу… — понимающе кивнул Максут.
—
Но дело не в этом… — продолжил я. — Урус немного
порезался.
Максут
выпучил глаза и приоткрыл рот от удивления, но мне показалась, что он готовится
сейчас же обрушить весь свой узбекский матерный запас.
—
Не на смерть?
—
Неее… — я активно замотал головой. — Он ладошку
порезал. Я стекло достал уже, водкой промыл, перевязал, он спит.
—
Спасибо. Да, мы сами виноваты.
—
Не за что, — ответил я, смущаясь. — Я-то тоже хорош…
Максут
прошел в комнату, стараясь не будить сына, взял его на руки и понес к двери.
Уже стоя на лестничной площадке, он обернулся и пригласил меня зайти к ним на
ужин. Он сам готовит плов. Я закивал.
23
Идти
в гости к узбекской семье или не идти? Вот вопрос, который мучил меня весь
день. С моим теперешним лицом идти в гости к любой семье стыдно. Я брожу по
квартире, щупаю языком зубы — они больше не болят, трогаю лицо руками — оно
горит, намываю пол — ссадины на руках щиплет от порошка, стираю — от грохота
стиральной машины раскалывается голова. Да и хожу я с трудом — на колене
огромная гематома. Какие гости? Все же, решил зайти ненадолго, проведать Уруса.
На
полочке в ванной нашел тональный крем «Балет» и неумело начал замазывать свои
синяки. Пока мазал, вспомнил, как мы с отцом однажды увидели рекламу тонального
крема, который стоил три с половиной тысячи рублей, тогда отец сказал: «Дешевле
не бить жену, чем такую дороговизну покупать!». Если этот крем стоит столько
же, то я смазал тысячи на две, и ведьма ни за что не вернет мне член.
Результатом процедуры я остался доволен: из сине-красного лицо превратилось в
желто-голубое. Я погладил рубашку, побрызгал носки дезодорантом, зачесал волосы
назад, но потом снова взъерошил и сунул в карман подарок для Уруса.
24
Я
всегда думал, что в квартирах, где живут узбеки, кругом ковры, на которых сидят
хозяева, они пьют чай из пиал и руками едят плов. Но в квартире моих соседей не
было ни одного ковра. Сидели мы на диване за обычным столом, пили чай из кружек
и ели плов вилками.
—
Когда я жил в Чирчике, — рассказывает глава семьи, — Это город такой на севере
Узбекистана, — поясняет он для меня. — Я готовил узбекский плов, а знаешь, как
я его сейчас называю? — он снова повернулся в мою сторону. — Русский! — Максут рассмеялся.
Я
ел плов и не находил в нем ничего русского. В русской пище нет стольких
приправ, мы привыкли только к соли. Я жевал наш обыкновенный рис и чувствовал
вкус другой страны. Мой отец вместо плова готовит рис с тушенкой и кубиками
морковки: рис разваривается, от тушенки остается один запах, а морковка
скользкая и противная. Максутовский плов другой: он
состоит из рассыпчатого риса, сочного мяса и, хоть в нем почти не видно
моркови, ее сладость передается всему блюду. Я не знаю, какие именно приправы
узбеки кладут в свой плов — в огромной тарелке, которую поставили передо мной,
я обнаружил лишь черную ягодку барбариса. Я разжевал ее и почувствовал вкус
неведомых яблок. Они оставались у меня во рту еще долго.
Максут
очень любит пить крепко заваренный чай, который отчего-то называет «купцом».
—
Попугайчик, завари нам «купца»! — просит Максут жену.
—
Сердце болеть будет! — возражает она.
—
Зато голове легче! — настаивает он.
Мы
пьем чай с шоколадными конфетами, а Урус рядышком
сосет сушку, шоколада ему нельзя.
—
Я Урусу подарок принес! — я вытаскиваю из кармана мой
брелок-фонарик. — Вы пока ему не давайте, а то проглотит. Фонарик хороший,
батареек много не ест. Я с ним много книг прочел, — я передаю подарок Максуту. Он вертит его в руках и дает подержать жене. Юлдуз
щелкает кнопкой фонарика и смеется: у нее красивая улыбка и ровные белые зубы.
А я раньше думал, что у всех узбекских женщин зубы золотые. Юлдуз встала,
подошла к шкафу и опустила брелок в кружку с надписью «Урус».
Только сейчас я заметил, что Максут и Юлдуз пили чай
из кружек со своими именами.
—
Я на 23-е февраля своим мужчинам подарила две кружки, а себе на 8-е марта — одну,
чтобы не выделятся. Урус пока из своей не пьет, она
стоит, ждет, но через год, наверное, можно будет.
В
этот вечер никто не вспоминал о том, что трехлетний ребенок только вчера сильно
порезался, да и сам он, кажется, забыл об этом, играя на полу. Урус подходил ко мне, показывал своих солдатиков из
пластмассы, машинки, космических роботов и звал играть. Его руку освободили от
бинтов из моей растерзанной футболки и перевязали заново настоящим бинтом, и
ничто больше не напоминало нам о вчерашнем чудовище.
25
Юлдуз
занялась укладыванием сына, а мы вышли на балкон выпить пива. Максут достал две бутылочки из неработающего холодильника.
Минут пять мы молчали и смотрели на ставший уже своим пейзаж Медведкова.
—
Меня же повысили недавно! — заговорил Максут, проводя
пальцами по подбородку и щекам. — Теперь я кладовщик! Даже побрился, чтобы
соответствовать. Два дня в новой должности отработал, а на третий приехал ОМОН,
и всех увезли. А с тобой-то что все-таки случилось? — задал он роковой вопрос.
Я
подумал, — к чему весь этот маскарад с тональным кремом? Ведь Максут видел мои синяки.
—
Вчера ночью решил на карусели покататься, вас подождать, посидеть во дворе и
нарвался, — мой рассказ прервала Юлдуз. Она вышла на балкон, обняла мужа, он
предложил ей пива, она сделала несколько глотков, улыбнулась мне и ушла. В
общем, я описал Максуту мою ситуацию. Он высказался однозначно
за то, чтобы вернуть крестик, и долго недоумевал, почему же люди, такие звери…
Я достал предпоследнюю сигарету из папиной пачки и протянул Максуту.
—
Курите? — спросил я.
—
Нет. Но давай покурим.
Мы
выдыхали сигаретный дым, а он возвращался к нам с теплым вечерним ветром. Максут кашлял и выдумывал, как вернуть мне мою пропажу и
мою «маму». Я отвечал, что не нужно ничего возвращать; тем более что завтра
утром вернется отец, и скоро мы уезжаем.
26
—
Натяни маску! — командует Максут.
Я
натягиваю обезьянью морду. Максут делает то же самое.
Две одинаковые детские маски остались с Нового года. Он нашел их у себя на
балконе, стер пыль и пустил в дело. Мы проходим мимо Клетчатой рубашки,
Спортивной кофты, Белой футболки и Кремля. Они пьют пиво, заняв четыре сидушки карусели, и о чем-то болтают. Поравнявшись с ними, Максут выхватывает пистолет и наставляет на Клетчатого.
—
Всем лежать! — кричит он. Все вокруг замирает, и карусель перестает скрипеть.
Четыре парня медленно ложатся на землю и закрывают головы руками.
—
Кто?
Я
указываю на лежащего справа Кремля. Максут заставляет
его подняться и начинает допрос.
—
Крестик где?
—
Какой? — раздается испуганный голос Кремля.
—
Золотой.
—
Я не знаю.
—
Кого первым убивать?
—
Да скажи ты ему! — просит Спортивная кофта, приподняв голову
—
У Светки он. В магазине ночном у метро. Мы его на пиво обменяли.
—
Жить хочешь? — Максут прижимает дуло пистолета к уху
Кремля.
—
Хочу.
—
Тогда живи, как человек. Понял?
—
Да! — нехотя ответил Кремль.
—
Еще раз на карусели появитесь — убью!
Две
обезьяны уходили прочь в свете луны. Сердце той, что поменьше, бешено
колотилось.
27
Ночь
выдалась душной. Я разделся, стащил с себя даже трусы с летающими тарелками и
улегся на диван. Крестик висел на шее и приятно грел душу. Связь восстановлена.
Меня разбудил длинный звонок. Я вскочил и, не открывая глаз, поплелся открывать
дверь. Я долго возился с ключом. Наконец, дверь открылась. Я бросил ключ на
трюмо и, развернувшись, побрел досыпать.
—
Ты бы трусы надел, а то встречаешь родного отца голой жопой. Да ладно — отца,
перед тобой взрослая женщина!
—
А? — произнес я и поплелся дальше, не дождавшись продолжения.
Курортники
привезли мне большую белую ракушку-рапан и долго
уговаривали приложить к ней ухо, чтобы послушать, как шумит Черное море. Я не
хотел, но послушал. И, правда — море. От счастливой загоревшей пары пахло
горячим песком и солнцем. Скоро и я пропах крымской землей. Историю о моих
синяках я не стал рассказывать, просто сказал, что упал с карусели. Как
оказалось, билеты на поезд до Читы отец взял уже на завтра, и я стал потихоньку
собираться. Анна Сергеевна повторяла, что будет страшно скучать, но уже через
месяц приедет навестить нас и проведет очистительный обряд на могиле брата.
Кстати,
член мой вернулся, если вам еще, конечно, интересно.
28
В
жизни столько не обнимался! Мы стоим в коридоре в окружении наших московских
друзей, двух рюкзаков и огромного пакета с магазинной лапшой и блинами (их Анна
Сергеевна специально настряпала нам в дорогу). Максут
жмет мне руку и улыбается; Юлдуз принесла кружку с надписью «Колян»; Анна Сергеевна висит на шее у отца и непрерывно
чмокает его в щеку (я не держу на нее зла — любовь, она и в Африке — любовь).
Отец
боится опоздать и всех торопит. Анна Сергеевна говорит, что обязательно нужно
присесть на дорожку. Мы садимся: я на рюкзак, Максут
на корточки, Юлдуз на стул, Урус ей на колени, Анна
Сергеевна и отец сидят рядышком на трюмо.
—
Ну, все, мы пошли! — подводит итог отец. — Всем спасибо, до свидания! Нам еще
на Красную площадь заскочить надо, Кольку сфотографировать. Поедем, Колька, с
Кремлем фотографироваться? — спрашивает он.
—
Нет! — отвечаю я и беру Уруса на руки. Он дергает
меня за волосы, и, кажется, запомнил мое имя.
—
Кулька! — лепечет он и крепко держит меня за шею.
Мы
с отцом покидаем Медведково. Мы едем в метро, входим на вокзал и садимся в
поезд — мы кочуем домой…