Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2015
После девятого скотча последний гость достал свой член и попытался сыграть
им на пианино.
— Эй-эй, ты что творишь, тапёр херов?! А ну убирай своё хозяйство!.. На
этом инструменте играл сам Мацаев!..
Бармен смачно плюнул на барную стойку в направлении последнего гостя и,
прижавшись к стойке тугим, как парус, животом, стал судорожно затирать
харкотину белым вафельным полотенцем.
— Своим инструментом играл? — усмехнулся последний гость. — Хотел бы я
посмотреть на инструмент Мацаева!..
— Нет, задницей! Убирай свой хрен и убирайся сам! Ты понял меня?
Бармен перестал тереть стойку, закинул полотенце на плечо и, облокотившись
на локоть другой руки, процедил:
— Или ты хочешь пройти фейс-контроль? Хочешь, чтобы я позвал Бориса?
— Это твой парень? — последний гость был хорошо пьян и явно нарывался.
— Сейчас он придёт и станет твоим парнем. Это тот малыш, что стоит у входа.
Такой маленький, что его нельзя не заметить.
— Ладно, ладно, фарисей за стойкой. Налей мне ещё виски. А я уберу своего
друга, если у тебя такие проблемы. Но знай, ты ведёшь себя, как девочка, первый
раз увидевшая золотой ключик.
— Буратино, заткнись, сделай себе милость! Держи свою выпивку и заткни ею
свой поганый рот. Когда ты его открываешь — то, как будто ветер дует со стороны
птицефабрики, которая у тебя во рту.
— Хорошо, любитель птичек, если ты не хочешь, чтобы я играл на пианино
способом Эррола Флинна, я могу пописать на посетителей, как Ленни Брюс.
— Ты видишь здесь посетителей, Ленни Брюс? Лучше усни, как Ленин.
Последний гость отпил глоток и тут же выплюнул его прямо на стойку:
— Ах ты, сыкун! Ты что мне налил?! Это моча осла-диабетика, а не виски!
— Ну всё, я зову Бориса. Борис! Борис!.. У нас оранжевый код, Борис!..
Со спичкой во рту в плаще цвета мокрого асфальта и фетровой шляпе вплывает
Борис. Он очень большой. Это очень большой человек. Такой большой, что можно
наложить в штаны, просто увидев его.
Борис не спеша осматривает пустой бар. Столик за столиком. Потом останавливает
взгляд на последнем госте. Лицо Бориса непроницаемо, как озеро Утикума поздней
осенью. Он присаживается рядом с последним гостем. Делает еле заметное движение
рукой, и бармен тут же подаёт ему бутылочку минералки и стакан с трубочкой.
Борис снимает шляпу, кладёт рядом на стойку, отпивает минералку прямо из горла.
Покатав минералку по рту, глотает и смотрит перед собой.
— Сегодня хорошая ночь. Прохладная… Какие-то проблемы? — бесцветно
спрашивает Борис.
— Очень плохой виски, никуда не годится, моча, а не виски, — последний
гость заметно трезвеет.
— До этого выпил девять порций, и всё нормально, — сначала бармен
обращается к Борису, выказывая всяческое почтение, а затем к последнему гостю,
багровея лицом. — Это та же бутылка, вот она, на донышке осталось. Ты думаешь,
я превращаю виски в мочу? Думаешь, у меня дар?
— Я думаю, виски в бутылке закончился, и ты туда нассал, плохой
бармен.
— Я плохой бармен?! Да чтоб у тебя язык отсох, говорить такое!..
— Он хороший бармен, — вставляет Борис, по-прежнему смотря перед собой.
Его голос, как помятая трава, мягко стелется по воздуху опустевшего
полуночного бара.
— Оукей, Борис, оукей. Я не спорю. Если ты говоришь, что он хороший бармен,
я не буду с тобой спорить. Я соглашусь с тобой. Ты знаешь его лучше меня.
Последний гость поднимает руки и умолкает. Но немного помолчав, добавляет:
— Он хороший бармен, но как человек никуда не годится. Иначе стал бы он
ссать в бутылку из-под виски?
— Зачем мне ссать в бутылку, зачем?
— Решил поиграть в Ленни Брюса. Из-за того, что я поиграл на пианино.
— Ты играл на пианино? — Борис впервые проявляет интерес.
— Так… немного…
— Ты лучше спроси, чем он играл, Борис.
— Это важно?
— В этом вся соль.
— Чем ты играл?
— Ну я хотел пошутить… достал свой…
Последний гость умолкает.
— Свой что ты достал?
— Ну свой… инструмент… так, ради прикола… как Эррол Флинн когда-то на
голливудской вечеринке… Он однажды напился и сыграл своим инструментом… Всем
было смешно… Мэрилин Монро смеялась… А этот хороший, как ты говоришь,
бармен, у него просто нет чувства юмора… Как можно стоять за стойкой без
чувства юмора, я не понимаю?!
— Я так и не понял, чем ты играл.
— Боже, Борис, он достал член, — не выдерживает бармен. — Он пытался играть
членом. Бил им по нашему «Циммерманну».
— Ты играл членом? — Борис смотрит последнему гостю в глаза.
— Ну так… только попробовал…
— Ты достал свой член и бил им по клавишам?
Последний гость, пожимая плечами, виновато кивает. Все трое молчат. Тишину
нарушает Борис:
— Зачем?
— Хотел быть как Эррол Флинн… Хотел повеселить этого бедолагу в конце
рабочего дня… Я же не знал, что он такой зануда…
Борис задумчиво отпивает минералку.
— Ты считаешь это смешным?
— Мэрилин смеялась…
— Тоже, наверное, была пьяная…
— Может, и покурила…
Б а р м е н. Или
понюхала.
П о с л е д н и й г о с т ь. Или лизнула.
Б а р м е н. Вклеила
марку.
П о с л е д н и й г о с т ь. Вштырила.
Б а р м е н. Заправила
трубу…
Б о р и с. Ох уж эта
изнанка Голливуда… А ты говорил ему про Мацаева?
— Конечно, Борис, конечно. Это был мой первый аргумент.
— И ты всё равно, считаешь это смешным?
— Теперь уже не знаю…
Борис вынимает изо рта спичку, бармен протягивает сигарету фильтром к нему.
Борис чуть наклоняется над барной стойкой, берёт сигарету губами, чиркает
спичку о лежащую шляпу, закуривает.
— Налей ему ещё выпить. Из другой бутылки. А ты пей и слушай.
Бармен наливает, небрежно пускает стакан по барной стойке в сторону от
последнего гостя. Но тот, выставив руку, ловко ловит, отпивает, замирая на
секунду, потом кивает в знак того, что на этот раз с виски всё в порядке.
— Я очень хорошо это помню, — начинает Борис, взвешивая каждое слово. — Во
всех мельчайших подробностях, будто это было вчера. А между тем минуло… более
двадцати лет. Мне было тогда лет тринадцать. В тот год случилась какая-то очень
ранняя весна. Стоял на редкость тёплый апрельский вечер, уже стемнело, повсюду
зажглись неоновые огни, витрины, окна домов. К остановке подошёл троллейбус. Я
без труда успел вбежать в него и поехал по вечерней Москве. Народу было немного
и в троллейбусе, и на улице. Я ехал по Садовому кольцу. Троллейбус двигался не
спеша, с ленцой. Я смотрел в окно, ни о чем толком не думая, просто смотрел. По
ту сторону стекла текла жизнь. Проплывала мимо, слегка покачиваясь, словно на
волнах житейского моря. И неожиданно я испытал странное ощущение, щемящее и
одновременно сладостное. Я был взволнован, сам не понимая чем. Передо мной на
мгновение приоткрылась дверь в неведомую страну, в чудесную пору жизни, которая
должна была вот-вот наступить. Я ощущал это всем своим существом, самой кожей.
Я испытывал волнение и радость. Можно даже сказать, трепет. Я трепетал каждой
клеткой себя. По мне пробегали волны, как круги по воде, будто в центр меня сам
Господь Бог кинул камушек. Моя кожа, моя кровь под ней, пульсировала
молоточками, множеством маленьких рыбок, будто тысячи мальков хотели выплыть из
меня и поплыть вверх по теченью. Я не знал, что со мной, но мне было хорошо.
Меня охватило смутное предчувствие каких-то больших свершений, славных дел. Я
не знал, что именно должно было случиться вскоре, но что-то очень хорошее. Это
можно сравнить с испытанием нового прибора. Когда смотрят, готов ли он к
эксплуатации. Изделие из производственного отдела попадает в ОТК. И специалисты
проверяют его, пускают по нему пробный ток. Сначала чуть-чуть, а потом всё
увеличивая нагрузки.
Борис замолкает, допивает минералку и отставляет пустую бутылку в
сторону. Бармен достаёт из-под полы гавайскую гитару, облокачивается на шкаф с
алкоголем и, смотря в сторону, начинает тихо наигрывать какую-то нездешнюю
замысловатую мелодию.
— Теперь я понимаю, что это было предчувствие молодости. Так же как
понимаю, что никакой молодости не существует. Есть только её предчувствие.
Борис долго смотрит в окно.
— Или я просто не прошёл испытание…
Последний гость допивает виски. Борис смотрит на часы.
— Пора закрываться. Налей ему на дорожку. А ты больше не играй членом на
пианино.
ПРО ДЕВОЧКУ ВАЛЮ
посвящается моей матери
И стал я на песке морском…
Откровение Иоанна Богослова.
День был непривычно жарким. Валя лежала на горячем песке Балтийского моря.
Лежать было хорошо. Закрыть глаза и смотреть на солнце. По красным векам бежали
круги, солнечный диск оставлял отпечаток, и отпечаток плыл куда-то в сторону и
вниз, как падающий с горы раскаленный камень. С закрытыми глазами не было видно
недовольных лиц отдыхающих.
Отдыхающих было много. Они приехали со всего Союза, от Москвы до самых до
окраин, как будто это был всесоюзный съезд отдыхающих. Они ждали это время
целый год, не брали отгулов, копили сверхурочные, откладывали деньги, выбивали
путёвки, жили ради этих двух-трёх недель у моря. И вот они приезжали в это
место под соснами, оставляли вещи в номерах, быстрым пружинящим шагом спешили
на пляж, и там, среди местных красот, на фоне уходящего в бескрайнюю даль моря,
им встречалось инородное тело. Точнее тела. Отдыхающие видели странных детей,
которые совсем не вязались с этим ландшафтом, входили в противоречие с покоем и
негой, лишали веры в безоблачное советское бытие, солнечное, счастливое и
справедливое. Наполняли чувством вины.
В самый первый момент было непонятно, что не так с детьми. Это был почти
миг, секунда недоумения, но уже неприятное чувство закручивалось внутри,
подступало, как рвотный позыв. А в следующую секунду картина прояснялась,
сознание схватывало нужную резкость. У одного мальчика не было руки. Другой —
на костылях без ноги. Ближайшим соседом санатория был детский дом инвалидов.
Эхо войны…
Валю посторонний взгляд не сразу записывал в инвалиды. Руки-ноги на месте.
И только более внимательно наблюдая за ней, можно было заметить, что руки в
локтях не разгибались до конца. А на самих локтях были округлые вмятины.
Год рождения 1943. Место рождения: немецкий концентрационный лагерь. На
руках следы опытов. Каких — сухая и скрупулезная немецкая канцелярия
умалчивала. Ещё Валя совсем не чувствовала запахов. Но это уж были совсем
пустяки. Это можно было скрывать. До самой смерти. Валя так и решила сделать.
Никогда никому, как только выйдет из детдома, про это не рассказывать. Даже
мужу. Это будет её тайной.
О родителях Валя знала только то, что мать звали Евгенией, и она была с
Западной Украины. Когда Валя попала в детский дом, то говорила только
по-немецки. Новая языковая среда обучила быстро и действенно. Валя могла до умопомрачения
кричать «trinken», но получала воду, только попросив по-русски. В итоге от
немецкого языка осталась только специфическая «р», которую принимали за
банальную картавость.
Валя лежала на песке и не открывала глаз. Идти в воду не хотелось — она стеснялась
отдыхающих. И особенно белобрысого мальчика, который пялился на неё всё утро.
Валя была красива. Но не знала об этом, не догадывалась. И это незнание ей
очень шло. Не было рядом матери, отца, старшей сестры или брата, которые могли
бы ей рассказать о её красоте. Подруги, конечно, говорили об этом. Но Валя
думала, что это им только кажется, потому что её инвалидность была не так
заметна.
Когда лежать стало уже совсем невозможно, Валя пересилила себя, встала и
пошла к воде. Голова кружилась, всё кругом дрожало в лёгкой дымке, как сквозь
свет свечи: море, отдыхающие, белобрысый мальчик, лучшая подруга Лиля с горбом,
выходящая на берег из пены морской. Солнце отражалось от воды так, что было
больно смотреть. Валины глаза заслезились. Она их закрыла. А когда снова
открыла, произошло что-то странное.
То ли как-то особо упал свет, то ли солнце так замысловато отразилось в
воде, или просто девочка перележала на солнце… Но так или иначе в воздухе
произошёл некий оптический эффект, и Валя увидела что-то вроде миража. В
мгновение времени, как перед эпилептическим припадком, в морском отблеске
проплыла по волнам её будущая жизнь. Будто она уже была прожита, и перед
гаснущим сознанием мелькали на убыстренной перемотке кадры отшумевшей, как
последний полуночный трамвай, жизни.
Кадры мелькали, дрожали в воздухе, Валя видела всё, но сознание успевало
выхватывать и делать акцент лишь на отдельных планах и выставлять их в более
понятном хронологическом порядке.
Она увидела большие белые сугробы, которых никогда не знала, и как она и
другие дети в шапках, тёплых платках и пальто съезжают прямо в них с крыши
деревянного дома, как с горки…
…предрассветный большой город, и себя в нём, только-только расцветшую
девушку с блестящими глазами…
…мужчину с тонкими чертами…
…коробку с отпечатанными на машинке листами желтоватой бумаги…
…четырёх детей: курчавую хитрую девочку и трёх мальчиков. Первый был не
похож на других: русый, с острым носиком. Второй был неестественно мал, как
экспонат из страшного музея. А самый младший — чёрен, как цыганёнок. Потом она
увидела своего первенца на дне большой реки. Он был весь тёмный и мягкий, как
большая водоросль, и его можно было узнать только по острому кончику носа…
…как понесла её белая река, и Валя поняла, что это не река, а что-то
другое, липкое и горькое. Белая река несла её, течение становилось всё сильней,
и сама Валя как бы росла, надуваясь воздухом, разрастаясь в стороны, расходясь,
как круги на воде, пуская в реку жидкие корни…
…как на её ногах стали расти тяжёлые пудовые гири, покрытые мхом, и тянуть
на дно. Валя всё увеличивалась в размерах и, наверное, не узнала бы уже себя,
но руки в локтях с округлыми впадинами предательски не разгибались до конца…
…человека в фуражке и белом халате, накинутом на чёрный мундир, похожего на
картошку и смутно знакомого…
…его губы бесшумно и монотонно раскрывались, как у рыбы, которая задыхается
без воды. Но Валя поняла, что он сказал:
— Ты не прошла испытание!.. …был пьян и опыт не удался…
— Нетушки, — вдруг зло ответила Валя. — Это вы не прошли испытание. Вы
умерли. А я буду жить!
…человек снял фуражку. Вытер белым чистым платком пот со лба и стёр себе
половину черепа. Открыл рот буквой «о», изо рта надулся розовый пузырь и
лопнул. Но Валя поняла:
— Разве это жизнь?..
…увидела, что та она, что стала очень большой, плывёт в деревянной лодке и
уже не по белой реке, а по чёрной, свежевскопанной земле…
…воскресный день с обманчивым апрельским солнцем…
…лодка вплыла в тихую маленькую гавань-запруду, на дне которой лежал её
первый сын и колыхал ей поднятой вверх рукой…
…лодку накрыли крышкой и кинули сверху горсть гвоздей; рядом проплыло
дерево…
Наверное, от солнца укрыли, — подумала Валя.
И тут же догадалась: Задраили люки, сейчас пойдёт на погружение…
…рядом с лодкой плакал маленький, хотя уже и не такой маленький,
черноволосый младший сын; она подошла к нему и вытерла слёзы…
…лодка стала быстро опускаться, скрываясь под толщей грязной воды…
…Валя разбежалась и прыгнула рыбкой вслед за ней…
И когда она падала — или летела (какая уже была разница?) — то где-то
внутри неё, в самом центре, что-то очень важное, может быть, самое важное,
разорвалось на части.
А Валя на берегу не в силах больше смотреть отвернулась, встретилась
глазами с белобрысым мальчиком, улыбнулась ему и пошла в прохладную воду
Балтийского моря, стараясь не думать о том, была ли это на самом деле её жизнь
или просто… осевший пар…
лето 2013 года