Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2015
Где она, моя заветная бабочка! Белая, с
синими стрельчатыми концами крыльев, с жёлтыми, обведёнными голубым глазками по
углам вверху. Вот она сидит, раскачиваясь тихонько на кусте с цветами, похожими
на сирень. Только это не сирень, а какой-то южный куст. Таких нет в привычной
жизни в Москве. Жарко. Солнце жжёт и жжёт уже сухую траву на татарском
кладбище, накаляет серые могильные камни. Тихо-тихо подкрасться и накрыть её
ладошкой. Ближе, ближе. Бабочка сложила крылья. Но вот тень падает на неё, тень
охотницы. И… Улетела! Неудача! Каждый день она ловит бабочек на этом кладбище
возле белого дома с деревянными резными балконами. Если уйти от дома по
кладбищу, будет таинственно и сладко. Жутко. Средь сухой пахучей травы и
колючек порхают маленькие тускло-голубые бабочки. Она уверена, что это души
умерших. Стрекочут цикады, молчат серые забытые надгробья. Вот могила маленькой
русской девочки. С фотографии глядит весёлое личико. Но оно принадлежит
молчаливому, как сухая трава, миру мёртвых. О её прежней жизни можно вообразить
всё, что хочешь. Это был необычный ребёнок, потому что он умер так рано. Та,
кто ловит бабочек на кладбище, чувствует и знает это. Но это тайна. Мама
говорит, что здесь могила композитора Калинникова. Он тоже умер молодым от
туберкулёза. Могилы молодых занимают её больше. А почему? Она не задает себе
вопросов. Её отец умер молодым. Никто не знает, что она хочет быть похожей на
него. Он был молодым, красивым и весёлым. Он всегда будет таким, потому что
смерть дала постоянство его образу. Вот что смутно ощущает она, вникая в тайну
кладбища. Отец живет в ней. Она не девочка вовсе, а удалой мальчишка. Вот
сейчас вверх по тропинке, мимо зарослей вонючек она скачет на коне и в руках у
неё сабля. Саблей сбивает она головы врагов — ветки и листья вонючек!
Хлясть-хлясть! Скачи, мой конь! Высоко поднимай загорелые, исцарапанные в
кустах коленки! Кругом степь, и я мальчик, и я конь, и в руке у меня сабля!
Через кладбище, по горе мимо сухих кустов и вниз. Там среди роз и пахучих
деревьев стоит большой и прохладный дом из серого гладкого камня. Там живут
больные. Они все молоды и красивы, потому что болеют той же болезнью, от
которой умер папа. А мама их лечит. Они говорят: «Это дочка нашего доктора».
Доктор — это очень почётное слово, и она гордится, что её мама — доктор. Она
делает операции вон за тем огромным страшным окном, высоко наверху. Она сидит
на корточках на крыльце и ждёт, когда в окно выглянет мама. Камни крыльца
прохладны, напротив — высокие деревья. Она знает, что зелёные круглые шишки на
них — грецкие орехи. Мама выходит в белом халате. Она говорит: «Не сиди на крыльце!»
Это потому, что мама боится, что она заразится. Но она не боится. Она мальчик,
а не какая-то пискля-воображала. Поэтому она не любит новые платья. Она не
вылезет из этого любимого старого синего в горошек. В нём удобно и свободно
бегать по кустам, играть во всадника и собирать в колючках дикую вкусную ягоду
с красивым названием, от которого пахнет Крымом и татарским кладбищем —
«ажина».
Они
с мамой идут по каменистой дороге, мимо стены, сложенной из серых неправильной
формы камней. Они будут обедать в настоящем ресторане, а по дороге в тихой
пустой палатке у ласковой продавщицы выпьют пиво. Мама молодая и всё делает не
так, как другие, солидные мамы. Ну кто из них даст ребенку такого чудесного
желтого прохладного пива!
Но
страх всё-таки есть. Это страх остаться без мамы. А вдруг мама умрёт? Вдруг с
ней что-нибудь случится?
Вечер.
Мама уехала консультировать в горный санаторий. Она уехала днём и велела
вечером лечь пораньше спать. Она ложится на балконе и засыпает. Прежде чем
заснуть, она смотрит на горы. Над горами розовое небо, вершины их чётки, а ниже
тёмный лес и редкие огоньки. А ещё ниже, как в чаше — Ялта. Там много, много
огней. Они мерцают. В море тоже видны огоньки. Там стоят корабли, и на них идёт
шикарная жизнь с огнями и музыкой. А вот огоньки в горах еле теплятся. Там
далеко — мама.
Ночью
она просыпается. Мамы нет. В саду перед домом ходят синие тени. Над горами
повисла жуткая круглая луна. В одной рубашке, босиком она стоит на балконе. Так
её и застаёт мама. «Ах ты, дурочка! Ну что со мной может случиться! Просто
сломалась машина». Но почему мама смотрит на неё так грустно, мягко?
Только
этим летом в Ялте они с мамой живут совсем одни. В Москве в большой и шумной
семье между ними не было этой близости. Мама приходила с работы поздно, усталая
и голодная. Бабушка ставила перед ней сковородку с жареной картошкой, и пока
мама ела, она сидела рядом и смотрела, как аппетитно мама орудует вилкой. «У,
глаза завидущие, руки загребущие!» — ворчала бабушка. Весь день она воевала с
внучкой, уговаривала съесть то одно, то другое затейливое блюдо. О,
заразительный аппетит рабочего человека! Ухватить кусок румяной картошки,
поджаренной на постном масле, с маминой тарелки представлялось ей блаженством.
Здесь, в Ялте, они вместе с мамой ходили в город за хлебом по узкой кривой
улочке, круто бегущей под гору. Они покупали чудесный серый мягкий хлеб
кирпичиками, и, нагрузившись несколькими буханками, шли обратно по каменистой
дороге. И она тоже несла тяжёлую авоську, чувствуя себя взрослой помощницей
маме. И не жаловалась, что авоська больно оттягивает руку. А потом мама варила
на коммунальной кухне макароны, и они, сидя рядом, как две подружки, уминали
макароны с томатным соусом, заедая серым, удивительно вкусным ялтинским хлебом.
По
вечерам у мамы собирались друзья, врачи, живущие в том же уютном белом доме.
«Ну, развлекайте меня!» — томно тянула Юдифь, стройная, как мулатка, смуглая, с
короткими чёрными вьющимися тугими кудрями. Ей нравилась эта женщина, как все
красивые женщины, дружившие с матерью. Но Юдифь волновала воображение ещё
какой-то дразнящей тайной, которая дрожала вокруг неё пряным облаком, сквозила
в изящных и нервных жестах, блестела почти лихорадочным блеском в светло-карих
продолговатых глазах. Юдифь жила в их доме, в маленькой комнатке, выходившей
окнами в тот же сад. На лето к ней приезжала дочка Анька. И, хотя, когда Анька
нарушала строгий распорядок дня, установленный для нее Юдифью, всё наказание
сводилось к порке авоськой, Анька панически боялась материнского гнева, и битьё
авоськой представлялось ей, её подружке, таким же таинственным и по-иезуитски
жутким явлением, как и вся атмосфера смутно улавливаемого детским сознанием
пугающего и манящего порока. Позже, гораздо позже, когда она уже стала
взрослой, она узнала, что Юдифь уже в то время злоупотребляла морфием. Она
также узнала, что Анька была дочерью сестры Юдифи, погибшей в блокаду
Ленинграда, и сама Юдифь всю блокаду пережила в Ленинграде.
Приходила
Таня Лебедева, высокая тонкая блондинка с ярко-голубыми глазами. В её осанке
было что-то, прочно связанное с этой фамилией, и белизна кожи заставляла
вспоминать белую кроткую птицу. В её характере и правда была кротость,
служившая основой их с Юдифью дружбы, крепко склеенной рабской привязанностью
Тани.
Тонко
и едко шутила Ванда, докторша постарше мамы и её подружек, но входившая в этот
молодёжный кружок, видимо, благодаря живости ума и характера.
Молодой
врач Слава покорно разрешал детям делать ему уколы «понарошку». Они уводили его
из кружка взрослых на балкон и, обставившись бутылочками с подкрашенной
акварелью водой, «лечили» доброго Славу от разных болезней.
А
тем временем взрослые развлекались. Юдифь изображала цыганку, подвесив к
маленьким ушам огромные баранки и задрапировавшись в цветастый халат. Она
заразительно смеялась и совсем не была похожа на ту страшную в гневе женщину,
которую так смертельно боялась маленькая, тихая и неестественно послушная
Анька.
И
вообще в то время в мире царил покой и порядок. Злу и горю не было места в этом
безоблачном, разумно и прочно устроенном мире. Ведь всех охранял и лелеял тот
великий, о котором с благоговением говорили учителя в школе. Вот почему, как
фальшивая нота в оркестре, ранил её рассказ мамы о какой-то старушке, которая
бедствует, живя полуголодной жизнью на слишком маленькую пенсию. Сейчас она уже
не помнит, почему вдруг мама по дороге с работы на тропинке, идущей вдоль
зарослей вонючек по татарскому кладбищу, вдруг стала рассказывать встретившей
её дочке об этой старушке. Реакция девочки явно озадачила маму. Дочь вдруг
остановилась посреди дороги и, топая ногами и заливаясь злыми слезами, кричала:
«Не может быть! У нас не оставляют больных старушек!» Умная мама, спасибо тебе,
что ты не нарушила иллюзию счастливого мира под ярким синим южным небом. Ты
сказала: «Не надо плакать. Ну, конечно, о ней позаботятся». «Нет, ты обещай,
обещай!» И мама обещала. И опять потекли дни, не омраченные никакой заботой или
горем, кроме неудач в охоте за той, единственной бабочкой, царицей местных
холмов, нагретых солнцем и как бы парящих над густо-синим морем, лежащим
спокойной чашей далеко, далеко внизу.