Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2015
побег
они
не смели выступать,
пока
мы были им видны,
и
поносили нас опять,
в
себе не чувствуя вины
сентябрь
отвязывал блесну,
на
днях озвучили побег,
и
всяк видневшийся в лесу
был
ненадёжный человек
такие
стыли вечера
и
в рукавах носили дым,
что
вся земля была сестра
задумчивым
и молодым
и
умолкал товарищ мой,
один
достойный десяти,
а
те хотели бы домой,
но
мы мешали им идти
учителя
и тренера
лепили
нас не как-нибудь:
тем
было страшно умирать,
но
было некуда свернуть
и
мышь барахталась в плече,
и
снилась в ельнике в/ч,
и
тьма стояла над полком
с
воздухомерным колпаком
тогда
мы выманили их,
посторонясь на два шага,
и
прежний клёкот приутих,
едва
развидели врага,
и
тихим сапом — повезло б —
две
тени миновали пост,
и
был отчётлив их озноб,
как
божий перст и звёздный рост
они
ушли наискоски
на
боровково и стромынь,
от
нашей не отняв тоски,
и
стала ночь куда ни кинь,
и
сами мы вернулись вспять,
в
домашний воск под мирный флаг,
и
сразу было не догнать,
что
всё закончилось не так
настанет
день — добудешь нож,
вратарь,
предатель и жених,
решать
разинь и мехонош
в
лесах и дачах нежилых,
но
зренье чем перевязать
порезанному
сентябрю?
и
я не знаю, как сказать,
и
никогда не говорю
***
мы
собирались со словами,
своим
понятными втройне,
в
дк известной мыловарни
на
завокзальней стороне
надменный
ключник, верный долгу,
холодный
отмыкал этаж,
где
без обыденного толку
сбывался
трудный праздник наш
с
одной виной в тетрадках плоских
сдвигали
тощие венки
пенсионеры
и подростки,
бюджетники,
отставники
в
углу под пальмой иностранной
за
низкой партой голубой
вершков
субботний постоянный
сидел
с дымящей головой
риэлторских
ушедший козней
и
психбольничных неводов,
олимпова апофеозней
и
безотчетней, чем гнедов, —
он
был один из всех придурок,
и
дружелюбья своего
в
смягченье вкрадчивых придирок
мы
не жалели для него
то
скрепкой украшая лацкан,
то
кулаком бодая глаз,
он
был оправдан и обласкан,
и
вместе с ним любой из нас
сходились
кроны и кормила,
накатывая
и звеня,
и
победительно дымила
серебряная
головня
нас
больше нет на этой башне,
оборван
прежний поводок,
и
никакой вершков всегдашний
под
пальмой больше не седок
и
мню, что в городских извивах
уже
почти десяток лет
его
двойной душевный вывих
ничьим
соседством не угрет
полны
господние давильни
сырьем
уместным и простым,
и
головы его дебильной
растаял
беспризорный дым
***
что
ни вечер – сказывалась резня
за
убежищами или у моста.
толк
метался, падая и дразня.
смерть
казалась как щёлк проста.
выходил,
помавая ножом складным,
ясный
месяц, вытягивалась звезда,
и
вскрывалась, невидима нам одним,
обоняемая,
как бензин, беда.
это
веяло со стадиона, от
дома
молодожёнов, где мялся сброд
неприкормленный; набегало с дач,
где
в закатном встречном мерцал палач.
с
эстакады свербел позывной ничей.
родственники
не задерживались в гостях.
жгли
юннатов, раскольников и бичей:
это
не показывали в новостях.
мы
сидели с теменем наголо.
спортплощадка
стаивала у ног,
позднее
высасывая тепло.
каждый
был безвинен и одинок
из
спасавшихся, якобы на столпе,
на
скамье, поставленной буквой «п».
и
пока не сомкнётся её кольцо
(а
вернее сказать, квадрат),
было
мненье – все выстоят, кто сидят,
никому
не проткнут лицо.
прочее
не упомнить наверняка.
дни
стояли забывчивы и длинны.
щурилась
перевязанная река.
деньги
были отменены.
и
уже на выдохе летних дел
неизвестный
сверстник пришёл впотьмах,
приговаривая
и светясь, как мел,
с
головой разбитой, и пал в ногах.
в
ужасе мы вглядывались в прогал
перелеска
и слушали смех вдали,
а
пришлец лежал, мешая ногам,
пока
ночь не слизнула его с земли.
и
тогда мы стёрли своих родных
из
скрижалей сердца, презрев зарок,
чтобы
наша участь, как выйдет срок,
относилась
до нас одних.
и
пока чужие рвались дома,
в
горле кровь полночную полоща,
мы
учились в жизни простым вещам,
и
была зима и опять зима.
на
будённовском, где ветерок свинцов,
это,
что ли, о нас теперь говорят
полфутбольной команды грибных отцов,
торфяных
матерей отряд?
не
поймёшь, кто жив из них, кто мертвец.
мы
не машем им, удаляемся не спеша.
потому
что у каждого свой венец,
и
не нужно путаться и мешать.
убывает
мысленная беготня.
руки
ловят тёплую пустоту,
узкое,
золотое успенье дня,
смысл
недолгий, качаемый на лету.
и
свободы звук отдаётся в нас,
словно
в мальчике, что перед сентябрём
размотал-развеял
себя, не спас,
как
магнитную ленту над пустырём.
***
мои
друзья бывают поздно, дыша волшбой и западнёй,
на
мятой волге цвета порно из ипотечной закладной
их
молодость неоспорима с любым прошедшим сентябрём
в
их рюкзаках легенда крыма и прах корицы с имбирём
ночная
мгла их не колышет, обходит случай роковой
они
всё так же что-то пишут, но не читают никого
в
литстудьях нас теснят другие, мы терпим их гнилую
прыть:
с
тех пор, как наш сержант в могиле, нас больше некому прикрыть
застряв
в словесной карусели на школьной трепетной волне,
мы
долго дёргано взрослели, но преуспели не вполне
наш
сговор выверен и кроток, как сцепка в дальнем тупике
жизнь
держит нас за подбородок, и нам тепло в ее руке
нас
кормят прежние заслуги: ещё мы вхожи на флэты,
на
кухнях тулы и калуги взыскуют нашей хуеты,
ещё
нас требуют сугубо, как перспектива ни дика,
фашиствующие
турклубы и большевистские дк
ещё
чисты снега предместий, кирпич уездный родовит,
у
церкви с кружкою из жести примерный воткнут инвалид,
скулит
трамвайная фрамуга, городовой поёт своё,
и
школьница на злого друга под партой точит лезвеё
с
обложки повести скитальной кивают чертовы рога,
с
платформы утренней хрустальной восходит юная пурга,
горят
мятежные сараи, гудят безрукие столбы,
и
мы следим, не выбирая ни лучшей рифмы, ни судьбы
мы
триста лет не при параде, ничтожны званья и чины,
но
наши бедные тетради одной пурге обречены,
в
одной засаде укрепятся, одну телегу возведут,
одной
водою окропятся и на один костёр взойдут