Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2015
***
Жизнь
гранёными стаканами
Тянут воля и тюрьма,
Где рассохлись деревянные
Простодырые дома.
Двухэтажки-двухэтажечки,
Алиментики-долги.
Что ж ты, маслице, не мажесси
На ржаные пироги?
Погуляй на Волге, Каме ли,
Утопи в Босфоре нож,
Поживи в палатах каменных —
Помирать сюда придёшь,
Где из кухонь тянет щавелем,
Где запоров нет – на кой?
Где помолятся во здравие
И нальют за упокой,
Где старуха Перелюбкина –
Костыли
да медный крест –
На
просушку рядом с юбками
Прицепила край небес,
И смеётся – вот зараза ведь,
Муха подлая цеце –
Потому
что кареглазого
Жду, как дура, на крыльце…
***
Не
забуду: миска, куски желе, на окошке банка из-под сардин.
«Мой-от дедо шибко меня жалел – как не плакать,
докторша, посуди».
Слышь, Петрович умер. Притих подъезд – бабке Маше век доживать одной.
Их последний ужин никто не ест.
«Он жалел».
Любить по-другому – ноль.
Ноль – коньячный запах, ванильный рай, просолённый
глиняный остров Крит.
Ведь любовь без жалости – просто «дай».
Не давалка?
Значит, иди курить.
Друг от друга – к чёрту, в петлю, в кювет, чтоб не брякать «здрасьте» на каждый
чих.
Мы не любим – в этом виновных нет.
Не жалеем – в этом вина двоих.
Посылаем «нах» от пустых обид. Хорошо нам, плохо? Скорей – никак.
Баба Маша, дедо умел любить. Дед не знал, что можно
любить коньяк.
Лоб горячий. Прядь отведу со лба.
Мы сменяли клад на простую медь.
…не
один сказал: «Пожалей себя».
Ни один: «Я буду тебя жалеть».
***
Нынче
всё остыло разом,
Иней на траве.
Мой хороший, кареглазый,
Спи в своей Москве.
Я сегодня за грибами:
Два ведра, мешок.
Месяц роет по-кабаньи,
Может, груздь нашёл.
Звёзды меньше, небо шире,
Месяц хочет есть.
У тебя в Москве – четыре,
На Урале – шесть.
В одеяло бы закутать:
Сон, тепло, уют.
Между нами не минута,
Больше ста минут.
Лесовик хихикнул в спину:
Вот и грузди, стой…
Пробивать мне жисть-суглинок
Глупой головой.
Думать: вдруг не срежут ножку,
На ветру дрожать
И любимому в лукошко
Прыгать без ножа.
Медвежонок точит коготь,
Весь восток в огне.
Как грибов-то нынче много,
Говорят, к войне.
Ты не думай о плохом-то,
Спи, хороший мой.
Зажую черняшки ломтик,
Всё, пора домой.
Лесовик смеется тяжко,
Пробежала мышь…
Я не срезана пока что.
Ты меня хранишь.
***
Мне
бы, оставив пустые хлопоты,
Стирку и булочки с колбасой,
Где-то на пристани в Севастополе
В тёплое море войти босой.
Так
– босиком – я по лужам шмыгала,
Бабка орала: «До дому брысь!»
Я залезала на крышу – фига вам,
В тапках попробуй-ка, заберись.
Море
смывает наколки грубые
С пальцев отца и моих друзей…
Шрам на стопе – вспоминаю Дюбеля,
Как бинтовал: «Вот теперь борзей.
Ох,
развелося вас, девок ранетых.
Нá печенюшку и топай
нах…"
Море
– оно не имеет памяти.
Стать бы трёхлетней в его руках.
***
Зыбаю, позыбаю,
Отец ушел за
рыбою.
Мать ушла
пеленки мыть,
Дедушко дрова рубить.
Дедушко дрова рубить,
Баушка уху варить
(Колыбельная
моего детства)
Никогда
не пели мне: баю-баю-баюшки,
Пели:
батя ловит рыб, будет рыбий мех.
А
окраина всегда на краю, на краешке,
А
внизу река и ров, общие для всех.
Никогда
не пели: спят рыбки-птички-заечки,
Пели:
дед ушел дрова тюкать во дворе.
Батя
пьяный на крыльце в полосатой маечке
Отморозил
полстопы ночью в ноябре.
А
четвертый бабкин дед утонул под Тёсаным,
Камень
Тёсаный высок, сверху пять берёз.
На
окраине полынь вся покрыта росами,
А
в полыни дядя Вить, снова не тверёз.
Никогда
не пели мне: баю-баю-баюшки,
Пели:
бабка чистит щук, чтоб кормить семью.
А
окраина всегда – на краю, на краешке,
Да
по тоненькому льду, да по острию…
***
Я
читаю сказку: бабка и корыто, рыбка золотая – плавники дугой. В кухне пьяный
батя спорит с дядей Витей, будто бы у русских рай совсем другой. Папиросой в
шторке батя дырку выжег, Витя засмеялся: будет нам буза. Мамка пилит батю:
пьяница да рыжий. Нарисую бате чёрные глаза. А в раю, наверно, сладкая малина,
кормят шоколадом, колой, шаурмой… Мишка тёти-Танин, жирная скотина, мне
кричал недавно: батя мой – не мой, что на самом деле батя – дядя Витя, и
шептались бабки кучей на крыльце: «Ох, глаза-те чёрны… Сходства не ищите,
нету ни в повадке, ни в самом лице». Мама называет дядю Витю «мачо». Я раскрашу
батю с головы до пят…а в раю, наверно, бабки не судачат, и не топит Мишка
маленьких котят. «Провожу Витюху… Не играй у печки.
Маме скажешь: пили с дядей Витей морс». А в раю, наверно, тёплые крылечки –
чтобы пьяный батя ночью не замёрз…
***
Потянет
к печке в холода,
В дожди — тем паче…
Посёлок Красная звезда
Зовут Собачий.
Пусть
на куличках у чертей –
Айда
со мною,
Спасёт от тысячи смертей
Тепло печное,
Спасут
картоха и кровать
Времён Хрущёва.
Всё есть, чтоб жить – не выживать,
Чего ещё вам?
Всё
есть: святые и волхвы,
Соседки-крали,
Обои редкой синевы –
На
базе брали,
Щенок
на улице ничей,
В снегу вороны,
И тихий голос у дверей:
«Открой, не трону…»
***
У
подъезда крылечко, ледок на краю,
А сугробы – по пояс.
Дедко Юра покурит, а я постою
И послушаю поезд.
«Юра, скоро в деревню?» – «Да в марте, кажись.
Раньше – дров не купили.
Тут-то, в городе, Верка, суровая жись
–
Всё
равно как в могиле.
Вот с тобой побазаришь, курнешь под луной,
Остальное – потёмки…»
Папиросный дымок и звезда надо мной.
Как житуху не скомкать?
Что осталось? Десяток-другой январей.
Я хотела немного:
Колыбельную петь, замолкать у дверей:
Кто там возле порога?
Открывать – одному. Закрывать – за одним.
Раскатала брылы-то…
Дедко Юра пускает колечками дым
Прямо в жёлтый Юпитер,
Прямо в небо над крышами цвета чернил,
Где морозно и глухо.
«Хоть бы кто-нибудь, Верка, меня полюбил –
Не
терпел, как старуха…»
Тихо капает тёплая звёздная кровь
На холодную зиму.
Двое думают – каждый про смерть и любовь –
На
крылечке под «Приму».