Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2015
Виктор Пелевин. «Любовь к трем цукербринам». М.:
ЭКСМО, 2014
Единственный
подлинный кусок антиквариата в башне из слоновой кости, изготовленной, кстати,
из копеечного китайского пластика, – ваза династии Бун. В вазе живет Говорящая
Креветка. Каждый вечер она шахрезадой заводит
путанные речи. И каждый вечер усталый человек садится за сальную клавиатуру и с
преувеличенной тщательностью записывает за Говорящей Креветкой. Это тот самый
Астральный Годовасик-тугосеря, стремительно выросший
во взрослого усталого мужчину в ту секунду, когда комета Ну мелькнула в небе
над провинцией Мо. Теперь его зовут Виктор Олегович – и он растерян.
Трудно устоять
перед соблазном начать рецензию на любой роман Пелевина, копируя метод автора
«Любви к трем цукербринам»: DIY-космогония +
актуальные интернет-мемы. Не менее, чем означенный идиостиль,
непоколебим и сюжет книг – каждую по-прежнему можно исчерпывающе описать одним
спойлером. Некто непосвященный, если не сказать лох, в силу неочевидных
обстоятельств проходит инициацию и на него накатывает суть. Обретя
просветление, герой понимает, что совы не те, кем кажутся, Ленин – гриб,
виртуальная реальность реальнее реальной реальности, все мы снимся бабочке за
секунду до, ом мани падме хум, далее везде.
В «Любви к трем цукербринам» герой заселяется в доставшуюся по наследству
московскую квартиру, находит коробку мистического самиздата 80-х, практикует
описанные там упражнения, напоминающие йогу, и – опа!
– превращается в киклопа. Киклоп – это такой циклоп, только киклоп. Его
деятельность соотносится с отягощенной неисчислимыми параллельными вселенными
космогонией, которой постеснялся бы и влиятельный фантаст Рон
Хаббард. По функционалу он чем-то напоминает персонажей «Команды корректировки»
Филипа К. Дика. Если кто-то кое-где у нас порой и это грозит мирозданию, то
дело киклопа – доложить куда надо, и кто надо, те придут и починят. «Служебным
прозрением, посетившим меня на посту, была ослепительная догадка о
тождественности суки Агенды и президиума с тремя
седыми лесбиянками, увиденными Мейстером Ке в групповом сновидении. […] Я мог бы обосновать это
множеством убедительнейших сближений, но прошу читателя просто поверить мне на
слово». Такие труды и дни.
Киклоп назначен
смотрящим за сектором, который в маркетинге обычно обозначают как СНГ и страны
Балтии, однако в поле его зрения с незавидным постоянством оказывается Кеша,
человек заурядный, бестолковый и безобидный. Именно про таких Вы Со Цки, поэт эпохи династии Ге,
писал: толку было с него, правда, как с панды молока, но вреда при этом тоже
никакого.
«Моя работа была
выстроена как симуляция изначально – она не имела отношения к внешнему миру
вообще» – сообщает киклоп-повествователь о своем офисе, куда он, дабы не
смущать социум, ходит якобы на службу. (Казалось бы, кого в наше время может
удивить москвич, работающий дома или не работающий вообще? Андропов же умер,
причем ещё в прошлом веке. Однако такие приметы ненастоящего в
романе встречаются едва ли не на каждой третьей странице). Примерно так же
можно охарактеризовать и пространство «Любви к трем цукербринам».
Ни один из параллельных миров (а их в романе не просто много, а как в Бразилии педров – и не сосчитать) вопреки усилиям автора не имеет
отношения к тому, что принято называть объективной реальностью. Даже в тех
случаях, когда вроде бы должны быть некие точки соприкосновения, хотя бы сатирического
эффекта ради.
Вот, скажем,
пассаж о монгольских лошадях. «Человек играет в духовном балансе мира важнейшую
и центральную роль. Плохая [новость] в том, что эта роль – примерно как у
кобылы в монгольской коннице: в юности она служит воинам невестой, потом дает
жеребят и молоко, потом на ней долго скачут по делам, затем съедают и делают из
ее шкуры юрту». Даже если не придираться к неудачному построению фразы,
позволяющему предположить, что кобылы несут от воинов (Виктор Олегович и в
лучшие-то годы златоустом не был), все-таки нельзя не заметить: хоть лошадь
животное и утилитарное, ее жизненный путь не полностью совпадает с парадигмой
офисного планктона. В частности, в матки кобыл как правило отдают в преклонном
пятнадцатилетнем возрасте. А чаще вообще разделяют функции «долго скакать по
делам» и «давать жеребят» между разными лошадьми, в зависимости от их природных
данных.
Или, например,
редакция сайта Контра.ру – эдакий собирательный образ
Colta, почившего в бозе OpenSpace и Lenta эпохи рукопожатности. Расположена Контра в некоем «бывшем
сталинском министерстве – просторном послевоенном здании, где сосуществовало
огромное число самых разных контор». Этажом выше, к слову сказать, находится
маскировочный, как он сам его определяет, офис киклопа. Не совсем понятно,
почему министерство именно «сталинское», а не «советское». К тому же, подобные
редакции уже лет десять как предпочитают базироваться в бизнес-центрах, а то и
вовсе быть office-free. Примета времени, как ни
крути. Но Пелевин с упоением описывает выбитый советский паркет и прочие
атрибуты сдаваемых в аренду НПО «Красный подшипник», где ютятся турфирмы,
типографии из трех сотрудников и прием бесплатных объявлений в газету «Из рук в
руки». То есть, места, из которых редакции с претензией лет десять как в ужасе
сбежали.
Из таких
стремительных домкратов и соткана «Любовь к трем цукербринам»,
степень достоверности описания Москвы находится где-то на уровне средней руки
американского шпионского романа 70-х. Как следствие альтернативные реальности в
романе отталкиваются от гиперреальности:
условно нашмир, о котором автор что-то
имеет сообщить читателю (для того ведь обычно беллетристику и пишут), подменен
в «Цукербринах» смесью юношеских воспоминаний
Пелевина о России пятнадцатилетней давности и приправлен обрывочными
сведениями, подчерпнутыми из интернета. Оттого вся конструкция с самого начала
трещит по швам и плодит сущности. Вот только что герои в одной реальности,
которая вроде бы по хронотопу должна совпадать с
Россией-за-окном, а вот уже в точно такой же, только меньше, но другой. И к
чему это, решительно непонятно. Дают тебе другой глобус из
известного еврейского анекдота, а там опять та же невнятица.
Множество похожих
вселенных имели бы смысл при некой точке невозврата, при событии, обозначающем
развилку – хоть для космоса, хоть для человечества, хоть для отдельно взятой
астральной проекции, ошибочно именуемой физическим лицом. Читая «Цукербринов», нельзя отделаться от ощущения, что многомирие – всего лишь возможность оправдания авторской
небрежности. «Я стал перепрыгивать с одного поезда судьбы на другой», –
кокетливо заявляет киклоп-повествователь, запутавшись в показаниях. В поисках
пресловутого цайтгайста, который вроде как является
визитной карточкой Пелевина, в текст на скорую руку вставлено несколько реприз
про Украину. «И беркут наш встал черепахой». «В Киеве были замечены неизвестные
в форме украинских милиционеров, которые меняли рубли на гривны. Поистине,
таков и ты, человек, и все твои дела под солнцем…» Как будто демон Petrosyan вселился в Виктора Олеговича.
Однако если в многомирии «Любви к трем цукербринам»
развилка отсутствует, то в динамике Пелевина-автора ее как раз можно
проследить. Как писал по другому поводу одиозный советский литератор Прилепин, когда я потерялся – вот что интересно…
Некогда Пелевин
создавал актуальные мемы сам и даже слегка менял реальность: с его легкой руки
на рынке появился-таки бренд «Никола», а отдельные пылкие юноши под сорок и по
сей день способны объяснить происходящее в терминах «ротожоп»
и «вау-импульсы». Ныне писатель говорит уже не своим,
а заемным языком. Вместо «Солидный Господь для солидных господ» текст «Цукербринов» пересыпан каламбурами, будто бы украденными из
ЖЖ Михаила Задорнова. «Краудфандинга не хватало даже на дауншифтинг». «Хорошее
и точное слово "подкармливать" – не от "кормить", конечно,
а от "карма"». «Мордор с его Мордокнигой». Аd nauseum.
Если раньше
человек, цитировавший Пелевина, выглядел как минимум не чуждым китчу
интеллектуалом, то теперь скорее похож на пионера Вольку,
пересказывающего мироустройство со слов Хоттабыча. Как ни крути, большим
автором Виктора Олеговича назначили именно за умение передать дух времени. О
какой бы дичи – от лисичек до жучков-паучков – он не рассказывал в 90-х и в
начале нулевых, понятно было, что это довольно точное, хоть и местами корявое,
описание происходящего с нами здесь и сейчас. Видимо, это замешанное на
ностальгии чувство заставляет читателей обращаться к новым пелевинским
опусам. Откроешь книгу, и кажется, что вот по улицам снова бродят блаженные кришнаиты,
полные надежд университетские преподаватели античной литературы собирают на
улице бутылки, агент Купер ищет вход в Белый Вигвам, а за всей суетой
скрывается Пустота, но знают об этом только избранные. Пелевин так и остался в
том времени и, судя по письмам, чудовищно поглупел. И делает вид, что то же
самое произошло с его читателями. Отчасти он прав, чего уж там.
Двадцать с лишним
лет относительно свободной России – с минимальной цензурой и
широкополосным интернетом – показали, что качественного прорыва не случилось
почти ни в чем. На iPhone можно снимать фильмы[1]и писать музыку, но более половины обладателей
гаджета предпочитает дебошить свиней в Angry Birds. Интернет сделал
информацию доступней, но редкий пользователь справляется с этим мутным потоком.
Если в лучшие годы, когда мир был проще, Пелевин всё усложнял и иронизировал,
то теперь он уже, кажется, не способен что-либо объяснить, а потому хохмит и
упрощает, пытаясь попасть в резонанс с непритязательным читателем, которого по
большей части сам себе и выдумал. Пожалуй, наметилась эта тенденция уже в
камлании на Нефть-матушку в «Священной книге оборотня». С тех пор стало только
хуже. Интернет – он ух какой страшный, он всех нас съест, сообщает Пелевин в
антиутопической части «Цукербринов». Пароксизмом,
пожалуй, можно считать абзац о сетевой порнографии. «Вокруг Иннокентия
сгущалась засасывающая чернота, которая становилась тем гуще и холоднее, чем
ближе он подбирался к моменту своего бывшего таза [зажмурьтесь: сейчас будет
очередной зубодробительный каламбур – прим. автора] (очень верное
переложение слова «экстаз» применительно к пользователям фотографических
отчетов о былой любви). А потом… он слился с темнотой как с женщиной. Словно бы
из монитора выскользнул черный лохматый цветок, сложился вокруг вздрагивающего
Кеши, вобрал в себя пламя его радости, сжал на секунду, как бы взвешивая – и,
найдя его слишком легким, уполз обратно в монитор, оставив чуть похудевшего и
постаревшего беднягу на месте». Предыдущий жупел темных времен – слепота – по
сравнению с этим кажется не такой уж и страшной расплатой за рукоблудие.
Рождаются такие пассажи, к сожалению, не от мамлеевского
хтони, не от избытка эрудиции и постмодернистского
мышления, как, например, у Нила Геймана в
«Американских богах», а от растерянности. Это, если вдуматься, одна из первых
ласточек того самого надвигающегося Нового Средневековья, которым нас так долго
пугали. По крайней мере, в прозе отдельно взятого – некогда актуального –
писателя. А уж насколько этот тренд грозит стать универсальным, даже киклоп не
знает.
Апокриф
утверждает, что яогуай Эксмо поработил Виктора
Олеговича и заставляет его писать по роману ежегодно. Каждый раз Пелевин
зажмуривается – и снова оказывается Петькой Пустотой, вынырнувшим из фурмановского «Чапаева» в 1996 году. И, как хомяк в колесе
Сансары, разорвать этот порочный круг не может. Run, hamster, run! Давайте попросим
Высшую силу даровать Виктору Олеговичу покой. Как булгаковскому
Мастеру, например. Или Ивану Бездомному, кому как больше нравится.
[1] Снятая в 2011 году Пак Чхан-Уком и Пак Чхан-Кёном на iPhone 4 «Ночная рыбалка» получила на Берлинале
«Золотого медведя» как лучший короткометражный фильм (прим. авт.)