Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2015
(
Франсуа Вийон в русской литературе)
… КРАЙ ТЫ РУССКОГО ВИЙОНА…
Нет другой такой литературы, как русская,
где так много и так часто писали бы, создавали бы художественные произведения о
средневековом французском поэте, жившем аж в пятнадцатом веке. Буквально с
каждым днем множатся стихотворения, пьесы, рассказы, повести. Можно с
уверенностью сказать, что Франсуа Вийон занимает в русской словесности
совершенно уникальное место, он – один из любимейших ее героев, один из
постоянных ее персонажей. Ни один западноевропейский деятель культуры подобного
места в творчестве русских писателей, в творчестве авторов, пишущих на русском
языке, не занял! Странно, однако! Что такого находят русские писатели в этом
поэте, в этом человеке? Как разгадать эту загадку? Может быть, обратиться к
мнению ученого-литературоведа? Ну, вот оно, мнение франко-канадского медиевиста
Поля Зюмтора: «…По сути своей он поэт средневековый, и перетягивать его в
Новое время – занятие бесплодное…» Зюмтор полагает творчество Вийона
архаичным даже для пятнадцатого века, сравнивает его с Рютбефом, французским
поэтом второй половины тринадцатого века… Тут надо признать очевидное:
фактически все, сделавшие и делающие Вийона героем русской литературы, не
знакомы с многотомными и серьезными исследованиями его жизни и стихов, не
читали Итало Сичилиано, Поля Зюмтора, Одетт Пти-Морфи, Жана-Клода Мюлеталера и
прочих. Не читали хотя бы потому, что эти объёмистые тома чаще всего не
переведены на русский язык. Поэтому наши поэты, прозаики и драматурги ведать не
ведают о том, что сюжеты и темы и способы выражения в стихах Вийона возможно
обнаружить у любого поэта французского средневековья. Для наших литераторов
стихи Вийона – удивительно своеобразны; с легкостью подхватив Вийона под руку,
а то и на руки, они, нет, не перетягивают, а легко переносят средневекового
поэта в своё, в Наше время. Им не ведомо, что уже ни один исследователь не
полагает Вийона разбойником, уже очень многие сомневаются в написании Вийоном
пресловутых баллад на воровском арго. Свои знания о Вийоне они в основном
черпают из всевозможных предисловий к переводам, из популярных интернет-сайтов…
Там Франсуа Вийон выглядит вот таким: недоучившийся студент, вор, жизнелюб,
отчаянный завсегдатай кабаков и притонов; этот Вийон, как заметила поэт и
переводчик Юлия Покровская, представляет собой некое смешение в одном лице
д’Артаньяна и Сирано де Бержерака. Тем удивительнее внезапные прозрения,
озарения, когда Вийон в русских стихах и прозе вдруг становится совершенно
иным… И для того, чтобы этот иной, внезапно возникающий Вийон стал понятен, я
рискну коротко рассказать о моем Вийоне, возникшем в результате более чем
тридцатилетних исследований, тщательного прочтения материалов судебных дел и
тщательного составления подстрочников стихов (совместно с Е.В.Клюевой, которую
благодарю). Этот Вийон – один из образованнейших людей своего времени,
чрезвычайно, но не канонически религиозный, руководитель фактически
еретического сообщества, аскет, обличитель Парижа-Вавилона, неукоснительно
следующий средневековому правилу – грех надо ярко обрисовать и высмеять;
горячий проповедник, оклеветанный и убитый официальной церковью и
судопроизводством…
Итак, выбирайте, какой Вийон вам более по нраву, сейчас перед вами пройдут и
тот и другой!..
ОТ ПУШКИНА ДО МАЯКОВСКОГО
Пушкин со стихами Вийона был знаком по очерку французского критика и
литературоведа Сент-Бёва, очерк этот входил в цикл «Литературно-критические
портреты», издававшийся с 1836 по 1839 год. С портретом Франсуа Вийона Пушкин
успел познакомиться. Надо отдать должное Сент-Бёву, он честно признавался, что
стихи Вийона уже давно не понятны, что личность Вийона вследствие непонятности
стихов отнюдь не выглядит привлекательной… Пушкин написал о Вийоне всего
только раз, но много говорят эти короткие строки!
«Романтическая поэзия пышно и величественно расцветала во всей Европе, Германия
давно имела свои Niebelungen, Италия — свою тройственную поэму, Португалия —
Лузиаду, Испания — Лопе de Vega, Кальдерона и Сервантеса, Англия — Шекспира, а
у французов Вильон воспевал в площадных куплетах кабаки и виселицу и почитался
первым народным поэтом!..» (Из неоконченной статьи о русской и
западноевропейской литературе).
Мы видим здесь Пушкина, о котором никто не пишет, Пушкина-моралиста, отлично
знающего, что есть добро, и что есть зло. Информации было не так много в очерке
Сент-Бёва, и Пушкин – увы! – не опознал в средневековом французском поэте
неканонически верующего, близкого более православию, нежели католицизму, не
шута, не жонглёра, не служащего толпе или королю, но юродивого, выбежавшего на
улицу с обритой головой и выщипанными бровями, предельно свободного, каким и
должен являться юродивый, не опознал родича своего Николки из «Бориса
Годунова»! Пушкин не знал также, что пройдет менее ста лет, и поступки, которые
он считал дурными, будут почитаться хорошими и достойными.
В стихотворении «Братья писатели» Маяковский к писателям и обращается; они
попивают чай, строчат стихи, их жизнь протекает спокойно и предсказуемо, и
потому:
Вас,
прилипших
к стене,
к обоям,
милые,
что вас со словом свело?
А знаете,
если не писал,
разбоем
занимался Франсуа Виллон.
И кто это написал? Человек, тщательно
соблюдавший правила личной гигиены, любивший нарядные галстуки и красивых
женщин… Но этот человек понимал, что поэт – по сути своей – обязан быть тем
самым «разбойником», новатором стиха и социальным бунтарем. И тут-то и
пригодился яркий миф о Вийоне (Виллоне), «занимавшемся разбоем». Впрочем, миф
этот сделался популярен в двадцатом веке революций и войн; Пушкин решительно не
верил в совместность «гения и злодейства». А узнал стихи Вийона Маяковский в
переводе Эренбурга.
ВСЁ НАЧИНАЛОСЬ С ПЕРЕВОДА
На русский язык стихи Вийона переводили, переводят и будут переводить ещё
многое множество раз. Но Вийон – герой русской литературы начался с одного
перевода. В 1916 году вышла небольшая книжка переводов, выполненных молодым
поэтом Ильей Эренбургом (в 1957 году он большую часть переведённых
стихотворений переработал). Впервые Вийон заговорил ясным чистым понятным
языком молодого русского поэта…
— Кто это? — Я. — Не понимаю, кто ты?
— Твоя душа. Я не могла стерпеть…
Не можешь ты ни жить, ни умереть.
— А отчего? — Тебя безумье охватило.
— Что хочешь ты? — Найди былые силы.
Опомнись, изменись. — Я изменюсь.
— Когда? — Когда-нибудь. — Коль так, мой милый,
Я промолчу.
— А я, я обойдусь…
И ещё –
Я душу смутную мою,
Мою тоску, мою тревогу,
По завещанию даю
Отныне и навеки Богу…
И ещё –
Бог знает, сколько вынесла она,
Простая женщина, скорбя о сыне…
И четверостищие, которое любил повторять
Маяковский, понимая, что хороши лишь стихи, оплаченные всей твоей жизнью –
Я Франсуа – чему не рад!
Увы, ждет смерть злодея,
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея…
Конечно, можно возразить, что переводы
Эренбурга далеки от оригинала (как, впрочем, и все остальные переводы); можно
привести точные весомые слова Аверинцева о той самой балладе о Матери и
Богоматери: « …Красота этой баллады — красота схоластики, суховатая,
хитроумная красота…» Но Вийон уже зажил своей, русской жизнью, в русском
стихе, в русской прозе… Однако давайте начнем с другого жанра, с пьес…
ДРАМАТУРГИЯ, ИЛИ ВИЙОН СПЕШИТ НА ПОМОЩЬ
О своей драматической поэме (фактически – пьесе в стихах) «Франсуа Вийон» Павел
Антокольский писал, что она: «…хотя и была написана в начале 30-х годов, но
по существу, примыкает к двадцатым… Писал я ее, мало заботясь о композиции,
плохо знал французское средневековье…» Что ни слово, то загадка! Написано в
начале 30-х, а относится к двадцатым; пишет о французском средневековом поэте,
а о времени, в котором тому довелось жить, не знает, и, кажется, и не желает
знать! Тогда о чем пишет, что хочет сказать? Нечто такое, о чем уже не стоит
говорить прямо. И вот тогда и приходит на помощь русскому коллеге мэтр Франсуа!
Именно с ним возможно себя отождествить! Антокольский видит в нем решительного
бунтаря, того самого «разбойника», решительно порывающего с надоевшим
прогнившим бытом, и невольно вспоминается Багрицкий –
— Отверженный!
Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи!-
Я покидаю старую кровать:
— Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать!
А вот Вийон Антокольского:
Меня дорога к черту манит.
За городской чертой овраг
Дымится свежестью весенней.
Там свищет ветер для меня…
Это были двадцатые годы (не пятнадцатого,
конечно, века!), когда жестокий хмельной ветер свободы сшибал с ног молодых
литераторов, когда они жили, захваченные буйной мечтательностью… Таким был и
Вийон Антокольского —
Я через год вернусь к тебе. Запомни!
Зажми щепотку памяти в горсти.
Все остальное на земле легко мне:
Красть, убивать, под пыткою хрипеть,
Спать под землей и почернеть, как ворон.
Но я вернусь! Что мне прикажешь спеть?
Как встретишься с нарядным дерзким вором?
Не узнаешь? От страха замерла?
Всмотрись в меня! Я был голодным, грязным,
Злым школяром, Инеса Леруа!
Не бойся! Полюбуемся, подразним –
И до свиданья! Можешь крепко спать.
Ты больше не нужна мне, недотрога.
Жизнь никогда не возвратится вспять.
Прощай! Так начинается дорога.
Это был безоглядный отказ от всего
прежнего… Любопытно, что мать Вийона у Антокольского – злобная святоша,
ненавидящая сына; она – часть старого прогнившего мира, от которого Вийон
бежит. Но на смену лихим двадцатым приходят тридцатые, и всё проясняется так
просто и страшно. И вот куда, оказывается, вела дорога: «Молись, кто верит!
Трупы кинем в ров…» Но это еще не конец. В 1977 году Антокольский публикует
еще один текст о Франсуа Вийоне, фактически незавершенную пьесу в стихах
«Девушка Вийона». В предуведомлении автор объясняет: «… в поэме «Франсуа
Вийон» не было женского образа, не было л ю б в и главного героя. Этим и образ
Вийона был обделен, обеднена и картина эпохи». Интересно, какой эпохи? Конечно,
не средневековья, которое явно совсем не волнует Антокольского. В этой
драматической поэме Вийон уже не отчаянный бунтарь, он – гонимый, преследуемый
поэт. Юная Жанна тоже гонима, ее обвинили в ведовстве. «В смертельной беде она
равная мне!» — восклицает Вийон. Вместе со своей подругой он выступает с крамольными
песнями-стихами перед народом. Завершается всё заточением Вийона в темнице, он
прикован тяжелой цепью к тюремной стене, его любимая сожжена на костре. Вот
теперь поэт Антокольский окончательно рассчитался с эпохой своей юности, своей
возмужалости, с эпохой безумных надежд и страшного их крушения.
А в 1976 году мэтр Франсуа пришел на помощь другому писателю, прозаику и
драматургу Юлиу Эдлису – в пьесе-притче «Жажда над ручьем». Юлиу Эдлис мне
видится в своем роде классическим автором эпохи так называемого «застоя».
Иногда действие его пьес течет медлительно, почти по Чехову, люди прозябают на
даче и как будто ничего не происходит. Но хочется говорить, говорить о своей
эпохе и ее проблемах. И Юлиу Эдлис говорит, отдавая свой голос Франсуа Вийону.
«Жажда над ручьем» — драма советского интеллигента, колеблющегося, не желающего
ни служить власти, ни бежать, ни становиться диссидентом… Вийон – первый поэт
Франции – стоит перед выбором. «… король… снова здорово всем вам свободу
дал, катитесь, мол, на все четыре стороны…» — предлагает палач поэту. «Я –
как человек, умирающий от жажды на берегу ручья, у самой воды…» — как бы
отвечает поэт. И в данном случае не важно, что в оригинале баллада о жажде у
источника – рассуждение на темы Ветхого и Нового завета. У русского Вийона свои
темы… Здесь бунтари-диссиденты оказываются всего лишь бандитами. «…от тебя
разит дешевой политикой…», — замечает Вийону его приятель Монтиньи. Мир плохо
устроен, и Вийон хочет утешить людей песнями, стихами. «Чего же ты ввязываешься
тогда в политику?, — возражает Монтиньи, — В эту ребячью школярскую войну с
Парижем? – что тебе в ней?». И Вийон произносит в ответ: «Иногда мною
овладевает такая кровожадная справедливость, такое сладострастие человеколюбия,
что мне самому становится страшно… и я перестаю отличать возмездие от
мести… И тогда я ищу убежища в стихах». Монтиньи парирует: «Забудь о них,
если хочешь заниматься политикой. Она в них не нуждается. Как, впрочем, и в
любви». Диссиденты? Да кто они? Монтиньи насмешливо указывает Вийону на
продажных женщин: «Вон их сколько, на выбор. Сегодня они дешевле обычного – они
тоже приобщились к политике… они готовы на все… во имя свободомыслия!»
Герцогу Карлу Орлеанскому Вийон гордо заявляет: «Я хочу, чтобы меня слышал мой
народ…». Но стать «легальным литератором» — не путь Вийона, это понимает
мудрый Карл: «Кем ты будешь, останься здесь? – лакеем среди поэтов, поэтом
среди лакеев?.. У тебя нет выбора… я отдаю тебе твое – твою свободу…».
Вийон определяет себя: «Я не пророк, не страстотерпец, с песней на костер
всходящий». Он всего лишь слабый человек, но он поэт, «и путь его был
нескончаем».
Повесть «Стройность» была опубликована в 1992 году, когда ее автора, прозаика,
сценариста, одного из основоположников «движения самодеятельной песни», Михаила
Анчарова уже два года как не стало. В этой повести трудно узнать певца под
гитару, превратившего обыденную жизнь в сказку в «Теории невероятности»,
сценариста первого советского телесериала «День за днем», в котором сказкой оборачивалась
семейная хроника обитателей московской квартиры. Теперь Анчаров растерян и даже
испуган. Роль доброго советского сказочника-романтика сыграна, на сцене другие
персонажи, да и саму сцену не узнать… Сюжет повести прост: «новые времена»,
писатель должен «кормить семью», и вот он предлагает свою пьесу для переделки в
сценарий; но и сценарист – прохиндей, и претендентка на главную женскую роль –
едва ли не продажная девка; и, конечно же, из всей этой затеи ничего не выйдет.
Ну, и при чем тут Вийон? А это о нём пьеса, которая существует в тексте повести
сама по себе, никто о ней не рассуждает, никто её не обсуждает. Однако она
нужна. Именно Вийону отдает свою растерянность, свое непонимание времени
немолодой автор. И милосердный мэтр Франсуа снова приходит на помощь.
Пьеса Анчарова начинается с безжалостного расставания Вийона с прежними
авторитетами, он рвёт и бросает конспекты лекций о Бернарде Клервосском и Фоме
Аквинате. Конечно, реальный Вийон глубоко почитал этих теологов, размышлял о
них, но ведь Франсуа Вийон Анчарова – это наш Вийон, Вийон «перестройки», Вийон
«периода перемен», растерянный советский писатель, всю свою творческую жизнь
искренне исповедовавший скромный романтичный либерализм, за который ничего не
бывает, за который не наказывают, а даже и любят. И вдруг его время кончилось,
и он не знает, как быть… Вийон Анчарова готов судить себя – стремился куда-то
«наверх», общался не с теми: «Как избавиться от привычки обвинять мир в своих
несчастьях?! Я обвиняю врагов в моих несчастьях, но не я ли наплодил этих
врагов? Кто стремился вверх, к щеголям и попам, и не ужился среди них?! Я. Кто,
свалившись вниз, не ужился внизу и решил мстить? Опять я. Низ и верх извергли
меня из своей утробы… Господи! Если ты есть, дай мне узнать, поэт я или не
поэт!..». Но нет, поэт, конечно, поэт! И Анчаров отдает своему Вийону
романтическую свою лирику, лиру советского «барда»: «Я буду писать… Я буду
писать о тебе… Мне это не трудно. Стоит мне подумать о тебе, как у меня поет
сердце. Слышишь. Я многое могу… Я могу брать с неба звезды и сыпать их тебе в
окно по утрам целыми пригоршнями… Я могу написать на воде Сены твое имя, и
влажный блеск потечет до самого Дофинэ, а в Пуату прочтут написанное…». Еще
не иссякла вера в то, что ты нужен: «Вы просчитались, судьи! Моя популярность
растет пропорционально гнусности тех средств, которыми вы меня стремитесь
погубить!»… Но что впереди? Дорога? Нет, не какой-то нескончаемый путь поэта,
а старость и смерть, и Вийон – «… ворота дома открываются, из них за шиворот
выволакивают Франсуа и дают ему пинка в зад. Он падает на землю; затем
поднимается, закоченевший, серый, с отвисшей губой и мертвыми глазами…».
Но нет, это еще не конец, потому что от драматургии мы переходим к прозе.
ПРОЗА, ИЛИ ЗАЩИТНИКИ И СПАСИТЕЛИ
Рассказ Владимира Варшавского «Шум шагов
Франсуа Виллона» написан в эмиграции, в Париже, когда закончились и первая
мировая война, и революция в России, и гражданская война, а вторая мировая
война еще не началась. Повествование как бы пронизано сумеречным светом
тревоги, и мы не можем понять (и не должны понимать!), то ли рассказчик чудом
очутился в средневековом Париже, то ли Виллон чудом оказался в Париже
рассказчика, в городе первой половины двадцатого века… Вийону страшно и
тревожно: «Франсуа идет и шепчет, путая стихи и песни. Он качается и рвется
вверх, ему кажется, что можно оторваться от тротуара и ринуться навстречу
разверзающемуся ослепительному сиянию…». Вийон пытается спастись бегством –
«И я знаю, что это мой, мой крик боли и страха разобьется о низкие каменные
своды». Но он не погибнет, преследователи проедут мимо, не заметят. Автор
спасет своего героя…
Образ «благородного разбойника» или «раскаявшегося преступника» привлекал
многих писателей – шиллеровский Карл Моор, Жан Сбогар Шарля Нодье… Но
Александр Грин словно бы решил воплотить в рассказе «Ученик чародея» пушкинскую
максиму о несовместности «гения и злодейства». Это история Франсуа, который
принципиально не поэт и поэзии не понимает, он просто вор и убийца, он не может
быть Вийоном, потому что вором и убийцей не может быть Вийон! И автору и нам
этого вора и убийцу не жаль, потому что он – не поэт, не Вийон!
И снова перед нами Париж двадцатого века, это снова Париж Антокольского, Париж
его «Парижских встреч». Действие происходит в 1928 году, о котором с
ностальгией вспоминает старый литератор. На этот раз Вийон груб, он и вправду
вор и убийца, он грубо пристает к подруге литератора. И едва его не убивает,
но… «Зоя успела схватить его за руку и завопила:
— Опомнись, негодяй! Не убивай моего друга! Он русский поэт!»
Поэт? Ну, тогда – «Будем друзьями, по рукам?» Однако литератор все ещё не
опознал своего нового приятеля. Он опознает его лишь в самом конце рассказа, на
рассвете, после страшной кутерьмы, естественно, в таверне, в кабаке. Ведь
Царица души этого грубого оборванца – сама Поэзия! И за это можно всё ему
простить, за это хочется обнять его, «поделиться с ним сокровенным»… Но
уходит странная ночь, и – «Вийон непоправимо таял в сумерках рассвета».
Впрочем, растаял он лишь для того, чтобы снова явиться, на этот раз, в
фантастическом рассказе Сергея Снегова «Умершие живут». Печальный опыт Сергея
Снегова, опыт человека тридцатых годов (опять же, отнюдь не пятнадцатого
века!), опыт тюрьмы, теперь отдан его Вийону… Далекое будущее, счастливые
люди научились видеть прошлое. И вот – тюремная камера, переполненная
уголовными преступниками, и среди них – умирающий от чахотки «лысый мальчик» —
поэт, то смеющийся дерзко, то рыдающий отчаянно, декламирующий сокамерникам
свои стихи… Но прошлое возможно увидеть, а вот проникнуть в него, спасти
Вийона – невозможно! И остается лишь одно – «…Петр (один из экспериментаторов
– Ф.Г.)… стал сопричастен чужому страданию и боли – и сам содрогался от боли,
и сам страдал…».
Так же болит сердце за судьбу Вийона у Вардвана Варжапетяна, автора романа
«Баллада судьбы». Надо сразу сказать, что роман получился ничуть не хуже, а
даже, пожалуй, и лучше известного романа Франсиса Карко «Горестная жизнь
Франсуа Вийона», и уж точно лучше романа современного французского писателя и
журналиста Жана Теле «Я, Франсуа Вийон», по которому режиссером Сержем Мейнаром
поставлен фильм с говорящим названием «Я, Франсуа Вийон, вор, убийца, поэт».
Для Варжапетяна главное – сочувствие его герою. Текст романа «Баллада судьбы»
заставляет вспомнить забытые определения – «трогательность»,
«чувствительность». Мы привыкли заменять эти слова и – соответственно – понятия
презрительным «сентиментальность». Но Вардван Варжпетян не боится быть именно
чувствительным. Его Вийон – никакой не разбойник, не вор и не убийца, а только
поэт и несчастный человек, даже «человечек»! Роман начинается там, где
заканчиваются доступные нам сведения о Вийоне, начинается с изгнания поэта из
Парижа. Вийон Варжапетяна много кается, но преступником мы его не видим, не
знаем. Этот Вийон измучен пытками, побоями, издевательствами. У него нежная
душа, которой не стыдится автор: «Человек был несчастен, потому что часто
плакал, и добр, потому что иногда кормил мышонка крошками и позволял греться на
теплой ладони». А возлюбленная (любовью Вийона автор сделал реально
существовавшее лицо, аббатису монастыря Пуррас) горестно причитает: «Бедненький
мой старенький школяр. Седенький, худенький!» Много лет проводит Франсуа в
монастыре, ухаживает за деревьями, пишет свою последнюю поэму «Завещание». Но
покой ему не суждён, его возлюбленную лишают сана и приговаривают к суровому
покаянию, он вынужден бежать. Он «знает, как судят ни за что». Истекает срок
изгнания и Вийон возвращается в Париж, и здесь его забивает насмерть толпа,
напрасно заподозрив в краже…
А мы возвращаемся вновь в некое счастливое будущее, в рассказ Аркадия Львова
«Улица Франсуа Вийона», на этой улице приморского города (писатель большую
часть жизни провёл в Одессе) находится странный театр, то есть фактически и
здесь, как и в рассказе Снегова, возможно увидеть прошлое, увидеть Вийона,
заключенного в тюрьму интеллигента, руки которого «чересчур изящны, чеесчур
слабы». И спасения нет –
«- Солнце, — сказал человек и заплакал, — Солнце.
… человек осмотрелся, слегка удивленный и растерянный, как всякий, кто привык
искать свои очки, бумагу, перо, чернила. Увы, чуда не произошло…». Вийона не
спасти. «Люди подымались и уходили молча»…
Всем известно, что под псевдонимом «Генри Лайон Олди» скрываются двое – Олег
Ладыженский и Дмитрий Громов. Вот уж от них никак не ждешь сентиментальности,
то есть чувствительности! Но в последней части приключенческой эпопеи о
странствиях поэта аль-Мутанабби появляется Вийон и… несчастный, измученный,
преждевременно состарившийся Вийон спасен — «… мавр… помог школяру
подняться, бережно поддерживая избитого человека… – Обопрись о меня…
-… Спасибо, добрый мавр…»… Ну и пусть реальный Вийон руки бы не подал ни
мусульманину, ни иудею, и ясно об этом в своих стихах высказался; а наш Вийон
совсем другой!..
Скажу несколько слов и о повести Марии Голиковой «Зима с Франсуа Вийоном» .
Написанием этого текста я, в сущности, руководила, подсказывала и
консультировала. Автору очень понравилась моя идея о невиновности Вийона, но в
повести она получилась несколько смазанной, что называется. Зато удачно был
применен прием «отсутствия героя»: Вийон в повести не появляется, о его жизни
пытается разузнать увлеченный его стихами младший его современник, студент
Сорбонны Жан-Мишель. Однажды я пошутила, написала Марии Голиковой, что Вийон
очутился в тюрьме епископа д’Оссиньи, потому что высмеял его стихи. Шутка была
воспринята всерьёз и так и вошла в текст: «Над стихами епископа Вийон
посмеялся…»
И в заключение краткого обзора прозы о Франсуа Вийоне нельзя не остановиться на
произведениях молодых авторов – Влада Копернина и Александры Корневой. Они
решили заняться спасением Вийона основательно. И, конечно же, спасение удалось!
В повести Копернина «Потерянное лэ Франсуа Вийона» Вийон снова становится
главарем разбойников, но не простым, а образованным, в своем тайном убежище он
собрал большую библиотеку. А спасла его таинственная Мортиция, пришелица из
космоса (или всё из того же будущего). А в повести Александры Корневой «Бедный
школяр» отправляется из счатливого будущего в тяжелое средневековое прошлое
молодой ученый, русская девушка с французским именем — Жанна. Она-то и спасает
раненного Вийона, решительно перенеся его на руках в это самое будущее. Но вот
беда, в счастливом будущем Вийон не может писать стихи. Зато ему больше ничего
не грозит! Любопытно, что в повести нет любовной интриги – Франсуа и Жанна –
просто друзья. И, стало быть, самое время перейти к стихам.
СТИХИ, ИЛИ ПРОЗРЕНИЕ
Сколько писали, пишут и будут писать об
интуиции поэтов. Но только разбирая стихи о Вийоне, я наконец поняла, что эта
интуиция действительно существует. Дело в том, что исповедуя определенные
представления о Боге, имевшие в своей основе богомильские и катарские
еретические воззрения, Вийон полагал себя новым, юродивым воплощением Христа, о
чём достаточно ясно выразился в своей поэзии. Это не прошло незамеченным, но
поставило исследователей в тупик – вроде бы нельзя не учитывать, но как
признать привычного Вийона, признанного бытового сатирика еретиком,
представителем неканонического христианства? Французский исследователь Пайен
недоумевает, переводчик и автор интересной статьи о Вийоне Юрий Кожевников
прямо восклицает: «Дерзал ли на самом деле Франсуа Вийон уподобить себя Иисусу
Христу?». А вот Илья Эренбург в феврале 1915 года не сомневается! В своем
очерке «Поэзия Франсуа Вийона» Эренбург рисует поэта вполне тривиально – вор,
не хотел предаваться схоластической науке, любил жизнь несмотря ни на что, был
«глубоко человечным». Очерки и статьи пишутся преимущественно головой, а вот
стихи – сердцем, преисполненным той самой поэтической интуиции! Стихотворение
«Над книгой Вийона» начинается, конечно, с прихода «мэтра Франсуа» в таверну.
Но вот что происходит дальше: Вийон, «маленький черт» преображается в Христа:
Ночи лик клонился ниже.
Пели девы: «Вот Он! Вот Он!»
Петухи кричали. Трижды
От него отрекся Петр.
В этом же стихотворении –
На твоем Завещании
Три повешенных.
И —
Пил тяжелое туренское вино.
В первом издании стихотворений Вийона
(1489 год) есть рисунок, изображающий трех повешенных, по сути – распятых – в
центре – юродивый Христос, обритый наголо, обнаженный, с ним два евангельских
разбойника. А завершается поэма Вийона «Завещание» словами о выпитом перед
смертью тяжелом вине – о допитой чаше, которая мимо не пронесена!
Олег Йохведсон лет сорок тому назад, когда был днепропетровским студентом,
написал несколько стихотворений о Франсуа Вийоне. До сих пор не понимаю, какая
отчаянная поэтическая интуиция продиктовала ему эти строки:
Все было впопыхах, а многое — с обиды,
и жарок был огонь, и горек этот дым,
но как пылал дворец Эфесской Артемиды!
И как горел твой Рим!
Все выжжено дотла, а ты — еще не нищий,
последняя заря еще не подошла.
Ты только посмотри: на этом пепелище
в избытке превосходная зола!
Роскошная зола, в ладонях отогрета,
запас ее пока не истощен,
и это же, Вийон — работа для поэта!
А ты — Вийон!
Каким чудом худой долговязый парнишка из
Днепропетровска понял, что Вийон не любил ни Париж («твой Рим»), ни официальную
каноническую церковность («дворец Эфесской Артемиды», то есть… храм!)
Понимал Вийона и Борис Смоленский, погибший в двадцать лет, в 1941 году в бою
под Медвежьегорском. В восемнадцать лет он написал стихотворение «Франсуа
Вийон». В этом юношеском стихотворении и помину нет о каком-то «воре» или
«убийце». Вийон здесь равен Джордано Бруно (и вправду в их творчестве есть
общее, но какая интуиция навела на эту идею восемнадцатилетнего мальчика?)
Век, возникающий нежданно
В сухой, отравленной траве,
С костра кричащий, как Джордано:
«Но все равно ведь!» —
Вот твой век!
И, конечно же, и с этим Вийоном связана
тема огня, пожара, апокалипсического сожжения старого ветхого мира:
И, резко раздувая ноздри,
Бежал, пожаром упоен…
Но кто поймет, чем дышат грозы,
О метр Франсуа Вийон!
Увы! Чем дышат грозы, молодым поэтам
начала сороковых-роковых довелось понять не понаслышке!
Не менее интересна история взаимоотношений мэтра Франсуа и Осипа Мандельштама.
В 1910 году юный Мандельштам пишет статью «Франсуа Виллон». Вийон Мандельштама
– «Весьма безнравственный, «аморальный» человек», но в то же время –
«Пассивность его судьбы замечательна. Она как бы ждет быть оплодотворенной
случаем, все равно – злым или добрым». Но это не конец, а лишь начало
взаимосвязи Мандельштама и Вийона. Конец наступил двадцать семь лет спустя, в
1937 году, когда возмужавший поэт написал именно сердцем стихотворение из шести
строф, в котором содержания больше, чем в пространной статье, в котором говорил
о своем Виллоне уже не как об объекте исследования, а как о близком родном
человеке. Стихотворение начинается с непонятных на первый взгляд нападок на
Древний Египет, который «украшался отборной собачиной» и от которого остался
торчащий «пустячок пирамид». Мандельштам поднимает тему Древнего Египта как
совершенно классического символа преследования евреев. Нападки на такой
«Древний Египет» смыкаются с образами «готики» (Германии) и «паучьих прав»
(нацизма, свастики). Но кто же этому противостоит? Кто «озорует рядом с
готикой», кто отчаянно «скрежещет зубами», но «плюет на паучьи права»? Ребенок,
подросток, мальчик-озорник, «ворующий», но «ангел», «наглый», но «школьник»,
верещащий младенец, дитя-разбойник, поющий жаворонок, и – самое, пожалуй,
важное для Мандельштама – «любимец мой кровный»! Вспомним пушкинское о
Кюхельбекере: «Мой брат родной по музе, по судьбам…» Здесь всё ясно – «родной
брат» не по крови, а потому что тоже поэт и судьбы сходные… Но кто же может
быть «кровным любимцем»? Тот, кто намного младше тебя. «Любимцем» Иакова был
один из его младших сыновей – Иосиф. «Кровный любимец» Мандельштама – мальчик,
подросток – сын! Так возникает никем не замеченный парадокс: человек,
отделенный от Мандельштама половиной тысячелетия, оказывается не предком, а потомком.
Вообще-то Мандельштам детей не любил, и Франсуа остался его единственным
ребенком, единственным «кровным любимцем»…
А теперь позвольте закончить. В дверной звонок звонят. Это Вийон!..
И ТЫ СЕЙЧАС ПРОСНЕШЬСЯ ОТ ЗВОНКА…
Весной 1975 года поэт Алексанлр Сопровский
писал Татьяне Полетаевой: «… вожусь с Вийоном, вживаюсь в образ, лезу к нему
в душу…» Но этот замысел так и не осуществился. Хотя… почему? Осуществился
– небольшим стихотворением «о времени и о себе»:
У светлых школ таинственные дети,
С постелей теплых поднята страна,
Ты думаешь, что прожил год на свете –
Какое там, ты закричал со сна!
А может быть, как зуммер телефона,
В надежде жить, перекричав века,
Тебя зовет отчаянье Вийона,
И ты сейчас проснешься от звонка?..