Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2015
Ната Сучкова. Ход
вещей. – М.: Воймега, 2014. – 64 с.
Третья книга Наты Сучковой появилась в самом конце
2014-го. И это обстоятельство само по себе позволяет взглянуть на неё как на
некий итог. Итог года, на протяжении которого естественные вещи в окружающем
мире перестали казаться столь естественными; года политической нестабильности
(хотя о политике здесь вроде бы ни слова, но хрупкое ощущение эфемерности
существования пронизывает книгу с первых страниц и не оставляет до конца).
Года, наконец, обильного на утраты поэтов – Лиснянская, Меламед, Колчев, Андрей
Новиков… Как известно, свойство подлинной поэзии – отклик на социальное: пускай
стихотворение на первый взгляд минует злободневные реалии, но вбирает их всем
существом – деталью, ассоциативным рядом, закадровым пространством картины… Это
лишний раз доказывает Сучкова, посвящая одно из первых стихотворений новой
книги памяти недавно ушедшей Натальи Горбаневской и заканчивая его такими
строками:
Просто стоишь и не ждёшь никакого там
знака,
смотришь, как возле тебя зажигают огни,
рядом с тобой, но тебя ещё терпит бумага
«Знамени», «Воймеги», «Дружбы народов», «ОГИ».
Названия издательств и журналов в перечислительном ряду выглядят
неожиданно, ибо предстают как подпорки, столбы, на которых держится посмертное
существование. И в такой интерпретации парадоксально выглядит – и словно
опровергает саму себя — человеческая малость, уязвимость (подкреплённая сценой
из детства на площади и отсылающая к важному эпизоду из жизни для Горбаневской
– как известно, 25 августа 1968 года на демонстрацию против введения советских
войск в Чехословакию поэтесса вышла с коляской с грудным ребёнком). В
соотношении с этими детальными удостоверениями «духа бестелесного», который
«реет, где хочет», совершенно неожиданной трансформацией привычного выражения
«терпит бумага» и многоассоциативностью смысла «зажигают огни» (свечи в помин
души поэтессы – но одновременно и огонь, сжирающий бумагу, хотя первоначальный,
очевидный план – вроде бы простая городская зарисовка на площади) стихотворение
и само становится связанным незримыми нитями с историей, прошлым,
внешнеполитической ситуацией (разве не напоминает уже сам «выход на площадь» и
связь с биографическим эпизодом из Горбаневской о страшных событиях 2014-го
года?.. Параллели здесь каждый может провести самостоятельно).
Эта
парадоксальность заставляет внимательнее всмотреться в книгу, в сквозной для
неё сюжет преодоления эфемерности существования. Характерна
перекличка с Ириной Ермаковой в первом же стихотворении книги: у неё – «время
длинное, как вода», у Сучковой – «время, короткое, как халатик». Отсюда – и
многочисленные автоэпиграфы, и послесловия к стихотворениям, отделённые от них
– словно материал, не вмешающийся в маленькую жизнь стихотворения и как бы
продолжающий его. И композиционное решение большинства стихотворений –
изменение мира в его последовательности (что точно почувствовал автор названия
«Ход вещей») – и программное «Мир немного не доделан» словно противостоят
размеренности жизни с её неизбежным финалом, её «укоренённости»,
«втоптанности», «врытости», заявленных в первом же стихотворении как
противостояние необходимому движению – но одновременно и становящихся
спасением, попыткой удержаться за уходящее.
Не этим ли стремлением удержать, зафиксировать обусловлено и свойственное
Сучковой внимание к детали, стремление запечатлеть сюжеты этой жизни с её
персонажами и их речевыми характеристиками, в новых стихах обретающее
неожиданную, пристальную силу?.. По сравнению с предыдущими книгами поэт всё
больше близится к услышанному, увиденному, взятому из самой природы речи, из
афоризма случайного разговора. Эта разговорная природа напоминает об узнаваемом
стиле Сучковой. Позволю себе автоцитату из рецензии двухлетней давности:
«Взгляд автора в каком-то смысле «деревенский»: свойский, цепкий, видящий
подноготную каждого из персонажей перенаселенного мира. Обращающийся с
обитателями этого мира как с давно знакомыми – зачастую с доброй иронией»[1]. Книга «Ход вещей» получилась ещё более
диалогичной: разговоры с миром мёртвых, фольклорно окрашенные диалоги,
разномастный хор голосов создают впечатление присутствия на деревенской
ярмарке. Стихи стали ещё более жадными и насыщенными. Да, не будет
преувеличением назвать положительным свойством этих стихов именно их «жадность»;
Сучкова не стесняется пёстрого сора и тащит жизненный материал в стихи, обращая
его в золото чудесным контекстным преображением. Материал поп-песен – «на реке
ледоход», «русалки и дельфины» в сказочно-фольклорном контексте, вкрапления
услышанной, порой неприличной, но живой речи, — всё идёт в ход, в этот чудесный
«ход вещей», и всё это – жизнь в её великолепном, видимом и осязаемом
многоцветье. «Где сотни лет идёт по телику / прекрасное «Давай поженимся», —
говорит поэт, и то, что могло бы выглядеть пошлым – название передачи – в
контексте этого «сотни лет» действительно выглядит прекрасным и чуть
грустноватым. «Ветровки или что на них — парча, шелка, рванина?», — спрашивает
она, и слова в перечислительном ряду уравниваются как средство достижения полноценного
эстетического материала, в очередной раз доказывая, что для поэзии не может
существовать ничего жанрово низкого.
Смелость этой поэзии – в отсутствии стеснения перед изъяном в себе и окружающем
мире, в позиции незавершённости, непосредственности, укрытости – как
противостоянии конечному бытию. «Я получился такой невнятный», — следует
покаянное и честное признание в первом стихотворении книги. Здесь можно
говорить о теневой сущности лирического героя, что и делает Марина Гарбер в
своей проницательной рецензии[2], говоря о «вынужденном или добровольном
умалении» сидящего на корточках «поэта второго ряда» в одном из стихотворений
книги, которое «отнюдь не оскорбительно, так как он понимает, что «истинное
величие – не напоказ», и останавливая внимание на детской оптике лирической
героини. Добавлю к её точным словам, что это «на корточках» ассоциируется не
только с очевидным «тюремным», но и с позой фотографа, присевшего, чтобы
зафиксировать нужное. Точная кинокадровая фиксация характерна для этой книги,
перечислительный темп которой пошагово фиксирует повороты существования, часто
убирая «я-высказывание» за скобки, оставляя перед объективом камеры сжатый
детальный ряд: «Лампа тусклая, призрачный матовый свет…», — и, когда читаешь
«если я когда вдруг умру в очках, / что увижу – тебе скажу», можно не
сомневаться, что и в этой ситуации любопытствующий, пристально наблюдающий герой
Сучковой и «скажет» то, что «увидит», и зафиксирует увиденное с прицельной
точностью фотографического эпоса.
Сучкова, по сути, от книги к книге продолжает этот фотографический
провинциальный эпос – сказку с грустным сюжетом и счастливым концом, где
сказочное неотделимо от реального, «летает» от «или тает» (как в одном из
стихотворений), а итог подтверждает с лукавой, осознаваемой и автором и
читателем наивностью, честно глядя в глаза, «что было так, / как не было, увы».
И свет этой книги совершенно особенный – согревающий двойственностью
«изнаночной» грусти и радостью закадрового воплощения. С ним, этим светом,
говоря словами одного из стихотворений предыдущей книги Сучковой, и от итогов
прошедшего года становится «не больно – не больно, не сладко – не сладко – не
сладко».
[1] Б. Кутенков. Не болит.
«НГ-Ex Libris», 19.07.2012
[2] М. Гарбер. Выдохни и
жди. «Лиterraтура», № 32, 2014.