Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2015
«Когда-то у меня спросили — »ты хоть
понимаешь, что ты пишешь?» Я ответил — »Нет»».
Пётр Чейгин, из интервью.
Если
на минуту фантазийно представить, что где-то
обретается начинающий читатель стихов… и что вдруг этот читатель, подойдя к
океану книг, выловит первую и ею окажется книга Петра Николаевича Чейгина…
И
вот читатель уткнётся, предположим, в такое стихотворение:
Звериное почувство на рожденье
мать крестная
напела, навлекла
мать чёрная –
пичуга очага,
замазка
воробьиного селенья.
Что
произойдет с начинающим читателем? Вариантов не так много: а) снесёт крышу и он
отбросит книгу, б) снесёт крышу, но он её восстановит и попытается разобраться
на уровне формальной логики или лингивистического
анализа текста, в) прочтёт-пропоёт и всё «поймёт»
и уже тогда крышу снесёт! Но уже в другом смысле!
Итак,
в двух вариантах чтение может продолжиться:
Исходная
уловка для ума,
где санной
речью выполнен проселок,
где жизнь моя
– полставки новосела –
открещивает время от себя.
Январской
пробы слово – набело!
Польщайтесь, духи!
Мой предел не
издан!
Смотри, пока
умеешь, очевидец.
Пока глаза
твои не замело
трухой
соломенной,
игольчатым
стыдом.
Что
же такого есть в этих стихах, что долгое время они оказывались за пределами
читательского внимания? Причём это относится не только к советскому периоду, в
котором прошла большая часть жизни поколения Петра Чейгина,
но и к постсоветскому. Первая книга Чейгина вышла лишь в 2007 году. И сейчас ещё не прояснён до
конца вопрос : «Чей Чейгин?».
Французский
поэт и теоретик Анри Мешонник утверждает:
«Есть только один тип поэзии. Поэзия, которая трансформирует
поэзию. Все остальное — подражание».
Собственно поэзия — это постоянное сопряжение «далековатых идей», как изволил выразиться ещё
Ломоносов. Поэт-авиатор Василий Каменский называл поэзию «праздником
бракосочетания слов».
Если
мы посмотрим на стихи Петра Чейгина с учётом только
что сказанного, то увидим, что в них идёт постоянная трансформация
поэтического. Вплоть до того, что в иных случаях язык поэта
можно определить как «сломанный русский» (воспользуюсь таким определением
по аналогии со «сломанным немецким», который практикует немецкий поэт Герхард Фалькнер).
Сочетание
невероятно «далековатых» слов, разные виды неологизации, вариативность ударений — всё это мы видим, в
частности, в стихотворении «Звериное почувство на рожденье…».
Если
читать эти стихи с задачей на поиск так называемого смысла (школьное «о чём
говорится?»), вряд ли что получится. Такие тексты трудно поддаются дешифровке и
тем более простому пересказу. Здесь мы можем говорить о множественности
смыслов, порождаемых текстом. Некоторые из них открываются сразу, другие таятся
в глубине и могут быть постигнуты не операбельно, а инспираторно.
Мы эти смыслы как будто не вычитываем, а вдыхаем. Правда, есть одно условие —
владение языком на подкорковом уровне. Можете назвать это чувством языка.
В
частности, мы должны принять такое необычное слово как «почувство»,
попробовать на вкус слово «навлекла» (негатив, переходящий в позитив?)… A кто это «мать чёрная — пичуга очага»? и что такое
«замазка воробьиного селенья»? Вопросы можно множить бесконечно…
По
сути, мы имеем дело с заумными речевыми комплексами в духе «звезды бессмыслицы»
Александра Введенского. Сочетаемость несочетаемого, которая позволяет выстроить
поэтическое пространство таким образом, что создается равенство внелогического
континуума.
Логика
разрушается, но взамен образуются новые связи. Нельзя сказать, что всего со
всем, но со значительным приближением к максимуму. При этом «далековатость идей» так высока, что соединение происходит в
большей степени на звуковом уровне. Звукоподобия,
звуковые соответствия помогают развитому уху услышать «смыслы» (я беру это
слово в кавычки, чтобы несколько очистить его от вульгарных напластований, от
ракушек смысловых (!), которые на него налипли).
Обманка
у Чейгина в том, что он часто пишет метрически
«регулярными» стихами, знакомыми каждому школьнику. Такие стихи легко
проглатываются читателем. Но затем оказывается, что метрическая основа не
совпадает с основой ритмической, потому что ритм складывается из словесного наполнения.
То есть перед нами предстает поэзия как таковая, в её непредсказуемости, высокой вариативности — в диапазоне от «простого и
понятного» до невыразимого.
И,
кстати, это стихотворение («Звериное…») можно рассматривать как своего рода
поэтический манифест. Да, здесь вполне прослеживаются тезы и антитезы о поэзии.
О её могуществе и бессилии.
Об
этом мало кто говорит, но поэзия — это наиболее противоречивый,
дестабилизирующий и даже опасный вид человеческой деятельности (деяние как недеяние, тут уж как хотите, в зависимости от философских
предпочтений).
Сам
поэт «поражений от победы», так сказать, может не отличать. Или сделать вид,
что не отличает. В любом случае необходима высокая степень естественного
допуска. Или органичности.
Однако
на органике продержаться не так просто. И не
случайно в творческом пути Петра Чейгина в некий
момент образовался перерыв. Уход в молчание можно объяснять самыми разными
обстоятельствами. Предпочтем все-таки обстоятельство творческого характера.
Чейгин датирует стихи, поэтому мы можем
восстановить движение к молчанию и от молчания.
Доведу до
последнего слова,
дай мне
вспомнить мою немоту.
В первой
смерти — как дома —
жар полета на
спелом ветру.
Что на рваном
ветру?
Три совета
отточенной влаге?
Три пореза
суровой бумаге?
Медь заметок к
утру?
Сила слёз
поутру —
чешуя кожуры
водоема.
В первой
смерти — как дома,
заклинаю,
ведущий, знакомо!
Проклинаю свою
немоту.
Это
стихотворение 1974-го года. Есть большой соблазн дешифровать текст в смысле поиска поэтом выражения невыразимого (извечный
комплекс поэта, вспомним классическое Жуковского «невыразимое подвластно ль
выраженью?», а также Лермонтова и Тютчева). Кажется, что поэт здесь полностью
открывается, вплоть до последней прямой строки. Стихи рвутся подобно ветру,
повтор одних и тех же слов выдает повышенную нервность речи, какую-то
зацикленность на невысказанном. И уже воспринимаешь эти стихи как разговор с
самим собой после несостоявшегося объяснения. Так трудно речь переходит в
письмо. И переходит ли окончательно? Может быть, в случае Чейгина
мы наблюдаем наиболее острый момент взаимодействия языка и речи, если вспомнить
разграничения и увязывания, сформулированные Фердинандом де Соссюром.
Судя
по датировке, последним перед перерывом оказывается цикл «Сны» (март-октябрь
1985-го года). Заканчивается он диалогической строфой:
— Так что
же я на чистых этих снах,
Отца встречаю,
трепещу с ответом?..
Что делаю на
этом свете?
— Этом?
Задаёт
последний вопрос и уходит в долгое молчание. Возвращается в стиховое
пространство и берёт новые ноты (1997 год):
Лисица
рассвета несмела…
несмела — я…
не сме…
Как пряник
надкушенный, вскользь,
Луна с
червоточиной облака
смело ползёт
ко мне в
закрома.
Ко мне на
запретные прения
о мелкой
горбатой Луне…
Ко мне
на хвосте,
на телеге…
Колотит
подруга Луну
на Аппиевой…
Это вдали…
Вспомним,
что в предыдущем периоде была «первая смерть». А здесь начинается новый виток
существования. Тут путь заново ищется. Невероятным образом рассветная Луна
оказывается с подругой (?!) на Аппиевой дороге… И
на этом витке в поэзию вторгаются на равных правах с лирическим и драматическим
смеховое. Поэтическое творчество Чейгина не только не
однозначно, оно внутренне конфликтно, в нем происходят сшибки смыслов на более
глубоком уровне, чем это бывает в стихах, которые развиваются линейно.
В
интервью «Русскому журналу» Пётр Чейгин скажет: «Мои
истоки не в европейской лирике. Скорее в восточной поэзии и русской сказке». Агаа! А говорил, что не понимает!
Восточное
и сказочное не совсем впрямую, а как принцип, метод, освобождение от эгоцентрики, высокое остранение…
Но
могут быть и прямые переклички, как в «Лисице рассвета…» или в «первом к
розе»
Я розу целовал
в застуженное сердце
на
киммерийской плахе в ночь гривастую.
И принял сан
глухого иноверца,
и над собой я
встал и сердцем властвую.
Вообще
фольклорное, фрагменты песенного, осколки из расхожих наборов поэтического Чейгин вбирает и преобразует совершенно в своем духе, но
как бы даже в пародийном ключе по отношению к своей поэтике. Надо учитывать
особый тип чейгинской иронии, тяготеющей к высокой смеховой
культуре. И думаю, стоит при чтении большого объёма стихов Чейгина
припомнить вот такой его текст:
На сорок
первой странице Джойса значит
мой теплоход
застрял…
Тенькает
человечья всячина
тел построчный
оскал…
Так сказал.
Что же,
заметив себя, не плачу
и за рукав
схватил?
Луч схватил
наудачу
в коробке
светил.
Возвращаясь
к гипотетическому начинающему читателю, надо особенно сакцентировать,
что такое простодушие, которое являет нам Пётр Чейгин,
такое безоглядное доверие к читательскому восприятию редкостно. Вот здесь и
таится ответ на вопрос — чей Чейгин…
Пётр
Николаевич Чейгин (р.1948) — легенда ленинградского
поэтического андеграунда, с 1978 года его стихи появлялись в самиздате, затем в
известной антологии К.К.Кузьминского «У голубой
лагуны» (США), после «перестройки» в журнале «Звезда» и ряде антологий. Первая книга «Пернатый снег» вышла в 2007 году в Москве, в
издательстве НЛО, в том же году в Петербурге «Зона жизни», затем три книги
вышли в Петербурге: «Третья книга» (2012), «И по сей день» (2013),
«То ты еси» (2014).
Пётр
Чейгин лауреат международной Отметины имени отца
русского футуризма Давида Бурлюка и полноправный член
Академии Зауми.
В
2014 году он стал лауреатом премии «Русского Гулливера» по совокупности заслуг.
См.
также: Юрий Казарин. Предисловие к слову (о стихах Петра Чейгина).- Урал, 2014, N°12.