Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2014
Анна в сорок пять решительно продала
машину и открыла свое маленькое издательство «Синицина-плюс».
Всего одна комната, еще ничего нет, кроме
компьютера. А на стене плакат: вечное слово из трех букв, перечеркнутое
наискосок.
И вот она пришла на работу в шубе и вдруг
не смогла расстегнуть среднюю пуговицу. Еще и ножниц нет! Анна бросилась на
пол, стала кататься и извиваться, надеясь выползти из объятий шубы коварной.
Пока извивалась, дважды громко нарушила запрет плаката со стены.
И тут входит какой-то смуглый.
— Помогите! — закричала она.
Смуглый зашевелил длинными усами,
загибающимися в рот, и кинулся на помощь.
Потом-то она разглядела, что усы скрывали
отсутствие зубов…
Вот так он ее спас — расстегнул коварную
шубу, потом жвачку изо рта достал и в ухо положил:
— Григорий Потапов, поэт, — круглые глаза
его летали, как птицы дикие.
Волнуется, подумала Анна.
Она сразу всё прощала пишущим людям: и
недочет зубов, и прокуренность одежд…
Стихи Григория — как сказала бы дочь, «это
мне доставило», особенно на фоне вчерашних. Вчера приходил известный в
Фиалохолмске бизнесмен, который рифмовал «интерьер-фокстерьер». Но прекрасно
сошлись в цене, теперь его сборник выйдет через две недели. Требуйте в
магазинах книгу Филофея Пиастрова «Бритва братвы»!
Григорий тоже рифмует просто:
«завтра-послезавтра». Но по таинственной неправильности его стихов Анна поняла,
что талант есть.
Но как же сказать этому полуцыгану, что
«Синица-плюс» поет не для всех, а только за деньги? Частное издательство есть частное
издательство.
Он посмотрел в окно, а потом на Анну:
— Какие упругие груди… то есть груды
снега… на карнизе!
Ничего от его слов она не почувствовала,
но была примерно половина бутылки «Царской» в ящике стола…
Водка так быстро закончилась, словно
высохла на глазах.
Пароль-отзыв. Гумилев — Бродский — величие
замысла… Скоро звучали лишь отрывочные мысли:
— Я сдавал кандидатский по философии, и в
это время прорезался зуб мудрости…
— Просто ты к себе прислушивался… Это в
юности бывает.
Только что Анна каталась по полу в шубе,
как клоунесса, и вот уже у него ощущение, что он разговаривает с ангелом.
Гриня — оказалось — полгода бродяжничал,
ночевал в стогах, был даже в Лавре:
— Благодать прямо на улицах чувствуется,
кошки, и те блаженные бродят… Вы поезжайте туда!
— Я? — она пыталась представить кошек с
блаженными лицами, но не смогла — таланта не хватило.
И вдруг он говорит:
— Только там интуристы мешают, итальяшки
всех хуже, крутятся, как бесы, а япошки маленькие, как дети…
«Но они зато не
ночуют в стогах, работают», хотела возразить Аня… Однако промолчала. Она
поняла: характер Грини таков, что может сделать его гигантского роста или
сплющить в ничто. Талантливо сказал про блаженных кошек, но тут же захотел
унизить иностранцев…
Она везла его на дачу на электричке и
объясняла:
— Домой нельзя: мама очень громко с
картошкой разговаривает, на работу устраивает каждую картофелину. В отделе
кадров проработала всю жизнь. «Какое у вас образование? — вдруг заговорила
жеманно-интеллигентным голосом Анна. – А стаж-то небольшой…»
— А у меня заочный
пединститут,
— сказал Гриня. – Мама работала в ЗАГСе, у нас была полная лоджия шампанского и
коньяка! Дарили новобрачные. Когда мамы не стало, я эту лоджию опустошил. И все
посыпалось из рук! Словно судьба в песок превратилась и посыпалась из рук.
« У меня
тоже, — думала Анна, — рассыпалось всё». В юности про нее говорили
«испепеляющая красота». А муж погиб в автокатастрофе, и лицо сделалось
навсегда… в общем, уже не «доставляет».
Аня узнала, что у мамы Грини сначала был
инсульт. Ему позвонили, и он из командировки прилетел, забыв в гостинице сумку
— настолько был не в себе…
— Потом я ей оставлял примеры — решать.
Когда мозг работает, кровообращение улучшается. Она иногда: «Вот здесь я не справилась».
А один раз звонит прямо в городскую Думу: «Ты забыл мне задание оставить»…
Потом Гриню не выбрали на второй
депутатский срок. Друзья говорили, чтоб он открыл свое дело, составил
бизнес-план. И при словах «бизнес-план» ему хотелось сразу выпить и больше
ничего.
Тут как тут ещё криминалы. Угрожали убить.
Он подписал доверенность. То есть сначала прятался, а потом незаметно опустился
и подписал за гроши.
А ведь до депутатства писал диссертацию по
ископаемым морским ежам. Иногда в подпитии бормотал что-то непонятное: «Это
кембрий — установлен возраст породы», потом вдруг про солнечный гелий
почему-то…
Он стал называть ее: Синица.
А дочь прозвала Анну: «Няня Аня». За это
Гриня за глаза называл Анину дочь — по мужу Волочкину — Сволочкиной…
Первое время, когда Няня Аня выходила
куда-нибудь с Гриней, она двигалась так, словно все время уклонялась от косых
взглядов.
А всё ещё чудесным образом существовал
литературный кружок — при многотиражке «Холмские моторы». Ей каждые две недели
выписывали разовый пропуск, и ещё она проводила по списку то прозаика под
хмельком, то местного знаменитого поэта, который был в глухой завязке.
На днях там доцент Становой читал лекцию
про «Анну Каренину». Из зала два голоса:
— Знаем, ей голову трамваем отрезало!
— Там ещё кто-то масло разлил.
Анна думала передать эти полставки Грине,
но как раз в тот вечер артистка ТЮЗа читала Гумилева.
— Тюзятина, — глумился Гриня.
Иногда Няня-Аня шепотом говорила
приятельницам про Гриню: «Это мой бомж». И однажды княгиня Мария заметила:
— Не думала я, что ты так высоко духом
стоишь. Предполагала: это какой-то красавчик, которого ты в шутку называешь
«мой бомж». А это в самом деле бомж. Вон как ты высоко поднялась — на духовный
подвиг пошла!
От княгининой красы веяло железом. Хорошим
таким, качественным. Иногда она говорила:
— Сделала две пластические операции,
похудела на двадцать килограммов, купила трехкомнатную, через год меняю марку
автомобиля, хожу на озонотерапию… Не знаю, что еще этим самцам надо?
А по улице вереницею шли самцы и горя не
знали.
Гриня устроился сторожем в местный детский
лагерь, и Анна обещала, что через год-полтора накопят денег и издадут сборник
его стихов «Гортань».
«В порыве веселья
Поём печальные песни…».
Вскоре они зарегистровались в ЗАГСе.
Никого не пригласили, открыли шампанское, золотой закат прошёлся
по их обручальным кольцам, когда чокались… Попугай Желток
заволновался в клетке и произнес громко, четко:
— Волки! Волки!
— Гриня, чему ты его учишь! — улыбнулась
Анна.
Вечерами, когда он сидел с книгой боком к
камину, и огонь отражался в дужке его очков, Анне казалось, что жизнь — не
пролетающее облако, а вечное небо, полное света и обещаний.
Но часто разговоры были чреваты.
— Слышал про дождь из
мертвых дроздов?
— Слышал.
— Это совпадает с орбитами спутников.
— Синица, брось! Когда спутников не было,
птицы тоже массами падали. В летописях это указано.
Она по интонации понимала: Гриня так
заедается, когда выпить хочет.
Давала ему денег: сходи купи бутылку водки
и что-нибудь еще на твой вкус. Он покупал еще одну бутылку водки.
А то в десятый раз Гриня начнет
доказывать, что Пушкин сам себе написал подмётные письма перед дуэлью. И снова
она даёт ему на успокоение.
Но бывали очень хорошие вечера. Он
рассказывал про свою первую избирательную кампанию. Ни за что бы не прошёл: слишком много денег было у его конкурента из
криминалов по прозвищу «Гого». Но один раз на встрече с избирателями конкурент
говорил-говорил, обещает построить мост, церковь… Вяло, без огня говорил… Вдруг
как бросится на стенку, голос заиграл родственными красками:
— Батя, я знал, что ты придёшь! Это наше
торжество! Я им всем отомстил!
Что-то пузырчатое побежало из левого
уголка рта на двухтысячебаксовый костюм. Потом открыл кейс, стал доставать
оттуда деньги, рвать и бросать в толпу. Ему кричали:
— Ты что, мудак, творишь?! Бросай так!
— Кранты кандидату, — печально изронил его
помощник.
Гриня перешел на философскую интонацию:
— А этот Гого учился в одной школе со
мной. Хорошо помню его отца. Он завхоз был. И в 89-ом сдал в фирму старую
машину. Фирма обещала взамен то ли джип, то ли мерс — подержанные. Отец этот —
завхоз наш — продал дачу, костюм, ещё было накоплено на книжке. То есть
доплатил. А фирма после этого растворилась в мировых просторах.
— Это такая особенность российских
просторов: в них бесследно растворяются все мошенники, — добавила Анна.
— Отец Гого был потрясен так, что умер.
Сын стал бандитом, потом — кандидатом.
— Потом психопатом.
Анна говорила: ты можешь роман написать,
хорошее название — «Гого»…
В гостях у княгини Марии вдруг Гриня взял
и закурил! Хотя княгиня всех предупреждала:
— Щас кто задымит, на конюшню сошлю!
Ну, весь бомонд и не дымил.
А она затянула свою боевую песню:
образование надмевает, Запад растлевает.
— А по-моему,
невежество больше надмевает, — Гриня заспорил.
Она продолжала разоблачать вред
образования.
Гриня потоптался, поёжился и достал
сигареты. Мария сказала породистым голосом:
— Хозяев принято слушать. Вы же в гостях.
Шарф и шляпа словно сами прилетели и сели
на него. И Гриня исчез. И Няня Аня искала его, но шли недели, она не могла
отыскать.
На работе он тоже не появлялся (звонили,
спрашивали).
Однажды услышала мобильник Грини. Выглянула
в раскрытое окно, а это… такой звонок на детском велике.
Через день примерно заходила в здание
вокзала. Присаживалась в зале ожидания и разглядывала публику. Подходила к
буфетам. Всё зря.
Однажды увидела там человека с лицом
Мамардашвили — залюбовалась. Вдруг он встал, взял в руки проволоку с сухой
рыбой и пошёл продавать ее к поезду…
Купила настойку пустырника и пила с
минералкой. Дело в том, что она никогда не болела, у нее даже йода в доме не
было, не выпила ни одной таблетки в жизни. А теперь засыпала только с каплями.
Как-то ехала с вокзала на работу в такси.
Из соседней иномарки — открыв стекло — кричит ей водитель, что ее юбка
полощется на полдороги! Опять осталась жива!
Мама Ани, видевшая Гриню однажды, сказала
про него горько: «синюшка». А когда он пропал, и Аня ночевала в городе, мама
однажды произнесла целую сентенцию:
— Василиса Премудрая вышла замуж за Ивана
Дурака и стала Василиса Дурак.
Анна себе уже давно объяснила, что она
ищет Гриню, потому что ей жалко светокомпозитных зубов на титановых стержнях,
которые она ему вставила. Под Фиалохолмском, в Ермаково, попросили потрудиться
кузину Няни Ани — хозяйку стоматфирмы.
В конце шепотом кузина сказала:
— Что ты мужа одеваешь! В свитере от
«Карпентера и сына» его уведут.
Впрочем, было видно, что сама говорящая
никуда бы такого не увела — из-за налета скорбной бывалости на его лице…
Раз Анна подошла к даче, когда соседка
Никандровна загоняла во двор свою корову Дуньку.
— А где Гриня? — спросила она.
— А что?
— Так он мне топил котят, каждый раз
просил за это стакан водки… Кошка вчера снова родила.
— В чем смысл жизни? — вдруг спросила Анна
у старушки, стыдясь саму себя.
— А если бы не корова, я бы уже умерла,
живу ради неё.
На другой день на работе
поэтесса богатая очередная принесла стихи: желаю светлого неба. Аня прочитала:
светлого не было. Долой такие обчитки! Будет светлое! Решила Аня, снова няня. И
поехала искать мужа…
Как-то вечером она открыла сумку Грини и
нашла там его старый дневник. С первых слов страшная разгадка поразила ее. Отец
его работал в НКВД. За грехи отца! Как-то сложно Гриня выразился: чем лучше был
человек, тем страшнее дела на него сваливались в этом ведомстве…
Но она тут же себя остановила: да у
каждого в роду кого только нет! Отец рано бросил Аню и её маму, но доносилось
же про деда по отцу… то есть про прадеда!.. он из
волжских казаков — которые в Персию плавали за зипунами. И эти зипуны они не
покупали. Грабили, выжигали персидские деревни…
Вдруг ей приснился сон: они с Гриней в
Питере, там же с ними ещё один поэтоид с генеральским выражением лица (недавно
она издала его стихи). Затем все вернулись в Фиалохолмск на дачу, а здесь умер
попугай Желток, но Гриня дает ему молока — птица оживает… Аня подумала: сегодня
я найду его!
При подходе к остановке на заборе она
прочла — как всегда — привычные граффити: «2017!!! Трепещи, буржуй!» и «Ленка,
твоя попа — самая лучшая». Гриня лежал точно между этими двумя надписями, как
настоящий мужчина, словно соединяя общественное и личное. Аня-няня наклонилась
над ним и отпрянула: от его дыхания летел такой факел!
— Хороший геолог
под забором не валяется — ты говорил, — сказала Аня-няня.
— Лучше пять минут прожить человеком, чем
всю жизнь клоуном, — ответил он, возможно, заготовив эту фразу заранее.
— Да, — примирительно вздохнула Аня-няня.
— Эта породистая протоплазма… развернула
свои осуждающие перепончатые крылья… (о княгине он? Не важно).
Прошло два года. Анна утром сказала:
— Знаешь, что?
— Да, конечно, знаю. Я съеду…
— Так случилось, я не хотела.
— Да-да. Я знаю: целый месяц ты не могла
принять решения. У него, наверно, жена есть?
— Была, но ушла к коммерсанту.
Когда Анна ушла на работу, Гриня открыл
какую-то книжку, чтобы погадать.
Это как в юности — она уже сказала:
расстаемся навсегда, а он еще обрывает ромашку (любит-не любит), чтобы та с
последней прямотой подтвердила всё.
Ясунари Кавабата дружески потрепал его по
плечу: «У него остро заныло сердце, но боль тут же стала утихать».
Анна читала записку: строчки бегут вверх
(признак оптимизма).
«Жена вчера вернулась. Что делать, у нас
сын. Спасибо тебе. Мне придется искать вторую работу»…
Анна решила: надо переставить все в
кабинете, а принтер заменить на новую модель. А то старый рычит, как динозавр,
который подавился грузовиком.
Когда вернулась из магазина с новым
принтером, запнулась за пачку книг Цветаны Снежной «Лучистый гепард». Упала —
хруст!
— Закрытый перелом, — сказали ей в
травмпункте, сделав снимок.
Наложили гипс.
— Ешьте каждый
день творог и купите мумиё, — сказал измученный травматолог, глядя
мимо лихорадочно цветущей Анны, мимо красавицы медсестры и даже мимо красной
пеларгонии на подоконнике.
«Наверное, на трех
работах», — подумала про врача Анна.
Она зашла в кафе, выпила две стопки
коньяку. Не помогло. Рука продолжала мучить Анну тянущей-ноющей болью. «Гриня
купит болеутоляющее что-то», подумала она, тут же спохватившись… он уже уехал…
обещал.
Вот электричка Анны подъезжает к Волково,
и через окно она видит: Гриня проходит с рюкзаком.
Увидел её, поворачивает…
и они вдвоём молча идут к даче.
Когда дошли, Анна деловито, лихорадочно
заговорила:
— Завтра купи у Никандровны навозу,
подкорми клумбы. А то настурции не цветут, ростки петуньи — тоньше нитки.