Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2014
Владимир Данихнов. Колыбельная. М.: АСТ, 2014.
В
безымянном сонном городе где-то на юге России маньяк по кличке Молния с крайней
жестокостью убивает детей. Местная милиция бросает все силы на поиски, но
Молния раз за разом ускользает из сетей, и тогда на помощь из центра присылают
опытного следователя Гордеева. Тот входит в суть дела, удивляя глубиной
сыщицкого чутья, и чем дальше, тем больше погружается в равнодушную и
безжизненную атмосферу города.
Исходя
из этого краткого изложения, можно подумать, что роман Владимира Данихнова
«Колыбельная» построен на той же сюжетной основе, что и культовый телесериал
«Твин Пикс». И для такого мнения есть определённые основания: загадочные
убийства, столичный следователь, а главное — как в сериале, так и в книге
основное внимание уделено не поиску и разоблачению преступника, а описанию
атмосферы города и тайных бездн, которые таятся в душах его обитателей. Правда,
если у Дэвида Линча эти самые бездны отличались разнообразием, то у Данихнова
тайна у горожан одна на всех – им смертельно тоскливо и тошно. Все они живут в
полусонном, полубредовом состоянии, не думая о будущем и лишь иногда с тоской
вспоминая о прошлом. Все одиноки, даже те, у кого есть семьи, никто не слышит и
не понимает другого. Все они, в противоречии с известной цитатой из Джона
Донна, не часть материка, а как острова, сами по себе. Все издеваются друг над
другом, кто-то со зла, кто-то из скуки, кто-то просто по инерции.
В
этом сонном городе и в душе следователя из центра просыпаются тоска и
разочарование, которые поселились там уже давно, но до поры до времени таились
в глубине. «Иногда он считал, что вообще никому не стоит заводить детей: тогда
преступления мало-помалу сойдут на нет, и на земле воцарится тишина. Гордеев
хотел бы пожить в тишине пустого мира на берегу холодного озера в каменном
доме. Он представил, как идет вдоль берега, усеянного порыжевшими сосновыми
иглами, и глядит, как в прозрачной воде, в паутине синих водорослей плывут
крупные рыбы с блестящей серой чешуей. Что-то дьявольское мерещится ему в
поведении этих неземных рыб, выпученные глаза которых глядят вперед слепо и
страшно; он хочет позвать на помощь, но никого рядом нет. Вообще никого нет и
больше не будет».
Утверждение
«никого нет и больше не будет» очень точно передаёт основную интонацию романа.
Действительно, в сонном южном городе за что ни хватишься, ничего нет: ни смысла,
ни истории, ни совести. Все умерли. Единственное исключение: вопреки расхожей
идее двадцатого века, Бог не умер. Он просто сильно изменился. «А мама
говорила, что в космосе живет бог, сказала Дианочка, большой и черный, как
смола, он ни за что не пустит человека в свои владения из мрака и холода. Танич
замолчал, представляя большого и черного бога, который бессмысленно летает в
пустом пространстве, грея больное тело в коронах звезд, раскалывая гнилыми
зубами планеты, как орехи».
Кстати,
об ощущении стремления к пустоте в «Колыбельной»: где-то к середине романа
напрашивается логичный вопрос: а сами-то персонажи, живы они или нет? Просто
возникает такое неприятное ощущение, что сонный южный город представляет собой
филиал как минимум чистилища, а может, и вовсе ада. Больно уж жизнь его
обитателей напоминает ту серую безнадежность, которая описана у Клайва Льюиса в
повести «Расторжение брака». Или бесконечную маету в сборнике Линор Горалик
«Устное народное творчество обитателей сектора М1».
«Танич
представил Настю, как они вместе живут и старятся, и ничего в их жизни не
происходит, и до того тошно ему стало на душе от этих мыслей, что он
перевернулся на живот и заплакал». Тошнота – одна из немногих эмоций, на
которые всё ещё способны персонажи романа. Им тошно жить и тошно умирать, тошно
жить в семье и тошно оставаться в одиночестве, тошно разговаривать и тошно
молчать, тошно работать и тошно бездельничать. Такая акцентация на чувстве
тошноты, разумеется, на первый взгляд выглядит отсылкой к одному из основных
текстов экзистенциализма – роману Жана-Поля Сартра «Тошнота». И если уж речь
зашла об отсылках к экзистенциализму, нельзя не упомянуть и то, что
«Колыбельная» открывается сценой, в которой один из персонажей едет на похороны
матери, подобно герою «Постороннего» Альбера Камю. Но обе эти очевидные
параллели обманчивы. «Колыбельная» не поддерживает идеи экзистенциализма, а
доводит их до абсурда и тем самым ниспровергает. Герои Сартра и Камю своим
поведением и мировоззрением противопоставляют себя обществу, в них всё ещё
сильно наследие романтизма, и как бы Камю и Сартр ни стремились развенчать
романтический взгляд на мир, они продолжают играть на этом поле. Данихнов идёт
дальше классиков экзистенциализма. Его персонажи никому себя не противопоставляют
и не развивают собственные мизантропические и пессимистические идеологии,
наоборот, они точно такие же, как и весь мир вокруг них. Да, большинство
жителей сонного южного города (есть исключения, но о них позже) —
посторонние, и это обстоятельство ровным счётом никого не волнует и никто об
этом даже и не задумывается.
Поэтому
и похороны матери заканчиваются бессмысленной и отвратительной попойкой в
деревне. А тошнота, охватывающая персонажей, оказывается не сартровской, в
которой всё ещё остаётся многое от аристократического презрения к банальности
жизни. Нет, это та самая посконная, сермяжная тошнота Даниила Хармса: «Папа
просил передать вам всем, что театр закрывается. Нас всех тошнит!» («Неудачный
спектакль»). Вообще хармсовские мотивы часто возникают в тексте едва различимой
тенью, а, впрочем, кое-где и вполне явственно. «Она вспомнила, как давно, лет
двадцать назад, резала столовым ножом вены из-за несчастной любви и заляпала
кровью новую плитку в ванной; папа сильно ругался и бросил сгоряча: жаль, что у
тебя не получилось! Ей стало грустно, но потом она вспомнила, что скоро из
школы вернется сын, и пошла на кухню варить гороховый суп». Тут уж вполне
очевидно напрашивается сравнение с: «Когда вывалилась шестая старуха, мне
надоело смотреть на них, и я пошел на Мальцевский рынок, где, говорят, одному
слепому подарили вязаную шаль» («Вываливающиеся старухи»).
Или
вот тоже вполне себе хармсовское: «Все его действия повторялись уже не первую
сотню раз, и Пал Иваныч в иные моменты жизни считал себя роботом, который
предназначен для выполнения определенного набора поступков. В другие моменты
жизни Пал Иваныч представлял себя цветущей вишней, но не потому, что образ
цветущей вишни был как-то связан с его работой: просто ему нравилось
представлять себя цветущей вишней».
Но
всё же стоит сказать, что и в этом искажённом, абсурдном и тоскливом мире время
от времени происходит неожиданные светлые события, как будто на какое-то время
открывается окошко в другой мир, живой и настоящий, и солнечный луч освещает
серое пространство, и порыв свежего ветра разгоняет затхлость. И это ощущение
света и свежести в романе связано в основном с детьми, вернее говоря, с
девочками, ещё вернее: страдающими девочками, которые сохраняют внутреннюю
чистоту и любовь к людям, несмотря ни на что. В первом романе Данихнова –
«Девочка и мертвецы» — действовала подобная героиня, а в «Колыбельной» писатель
пошёл дальше – таких героинь здесь две (их зовут Аня и Диана), и истязаемы они
куда изобретательнее и сильнее. Зато чем больше страданий испытывают девочки,
тем больше они обретают силы для спасения людей от тоски и бессмысленности, для
возвращения окружающим их подлинной жизни.
Так,
Аня спасает своего отца. «…не существовало причин любить отца, но Аня всё равно
любила, потому что это был ее единственный папа, который катал ее на руках и
гулял с ней во дворе, и по ее зову шел смотреть песочные замки, которые она
строила, и говорил тихим, лишенным надежды голосом: как красиво, Анечка, у тебя
талант. Он каждый раз повторял эти слова, и Аня сомневалась, что он на самом
деле так думает, но была благодарна ему за эту ложь. А однажды случилось чудо:
отец будто бы проснулся от дурного сна. Он стал веселым и настоящим, каким Аня
всегда его видела за отмирающей кожей из тоски и отчаянья».
Диана
же переворачивает жизнь Танича, идейного убийцы, который в отличие от маньяка
Молнии, убивает детей из жалости, чтобы они не мучились в этом ужасном мире. Но
случайное появление Дианы заставляет Танича по-другому посмотреть на мир и на
возможное будущее.
Страдающий
ребёнок — распространённый образ в русской литературе. Можно вспомнить и целую
череду таких образов в романах Достоевского, и чеховского Ваню Жукова, пишущего
печальное письмо-молитву Деду в никуда. Даже у того же Хармса — двойственное
отношение к детям: да, его герои ненавидят детей, но ведь в «Неудачном
спектакле» именно маленькая девочка оказывается единственной, кого не тошнит и
кто способен общаться со зрителями. Данихнов в какой-то степени унаследовал от
Хармса и эту двойственность. «Колыбельную» вполне можно обвинить в
детоненавистничестве, ведь персонажам-девочкам выпадают такие жестокие
испытания, что становится не по себе. При этом они же оказываются
единственными, кто способен придать смысл жизням взрослых, и теми, кто даёт
надежду унылому, серому миру сонного южного городка. «Колыбельная» — смесь
одновременного издевательства над кротостью, наивностью и самопожертвованием
этих девочек, и едва ли не преклонение перед ними, как перед святыми.
Не
стоит упускать в данном случае ещё одну важную литературную параллель с
девочкой Настей из «Котлована» Платонова. С Платоновым Данихнова многое роднит:
мрачный взгляд на действительность, механистичность мира, равнодушное отношение
персонажей к смерти и жизни; хотя в «Колыбельной» уже куда меньше желания
добиться стилистической схожести с Платоновым, чем в романе «Девочка и
мертвецы». Вообще, в «Колыбельной» Данихнов одновременно и подхватывает
представление Платонова о мире (сонный южный город вырастает из повестей
Платонова; это тот самый дивный новый мир, который воздвигли люди, рывшие
Котлован), но при этом вступает с ним в заочный спор. Девочка Настя в
«Котловане» умирает, и вместе с ней умирает и смысл, и надежда. А в
«Колыбельной» девочки остаются жить, и в мире остаётся хотя бы намёк на подлинную
реальность, на то, что возможен исход из этого царства серости, бессилия и
отчаяния.
«Он
опустился перед кроватью на колени и погладил дочь по голове, ощущая каждый
тонкий волосок и тепло тихой жизни, заключенной в ней. К горлу подступил ком.
Грудь налилась свинцом. Боже, шептал он, господи, сохрани ее. Кабанов не верил
в бога, он вообще ни во что не верил, но надо же было что-то сказать».
Ну
и наконец: что же там с преступником, позабытым за всеми этими литературными
аллюзиями? Как же Молния, жестокий и неуловимый? Кто он на самом деле? Ответ
кроется в шутке о том, что старушку-процентщицу убил на самом деле Достоевский,
а Раскольникова потом подставил. Или в одном из выдвинутых поклонниками сериала
«Твин Пикс» варианте ответа на главный вопрос сериала. Когда Лора Палмер шепчет
на ухо агенту Куперу: «меня убил мой отец», она обвиняет не своего «настоящего»
отца, а самого Дэвида Линча, Режиссёра и Создателя мира сериала. Так же и в
романе Данихнова – Молния это не только конкретный человек, это нечто большее.
Может быть, весь город целиком или же бог этого города, тот самый, о котором
говорит Танич, чёрный и страшный Бог, который летит в безжизненном космосе. Он
— творец этого мира, альтер эго писателя, который в финале романа и сам
становится лирическим героем. Он – тот, кому, по его словам, «так сильно
хочется спать», так сильно, что в полусне-полуяви он увидел сонный южный город
и спел о нём свою «Колыбельную».