Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2014
Предпочти вечер со стаканом холода и себя в гостях у себя,
когда пишется о вине, как о глазах замороженной рыбы,
в которых одно никогда не станет другим
за изученьем стены в цветении не сказанного весною.
(А. Драгомощенко. Элегия вторая по счёту)
Поэзия Аркадия
Драгомощенко сложна и в силу этого мало известна широкому кругу читателей и не
очень хорошо изучена. «Это поэзия апорий, любая интерпретация которых
оказывается до боли недостаточной; она отказывается от утешения хороших форм,
от консенсуса вкуса, от прекрасного, пребывая в непрестанном поиске новых
представлений — поиске иного…»[[1]]. Художественный метод Драгомощенко
близок метаметафоризму/метареализму, как его описал М. Эпштейн, основывающий
свой взгляд на понятии метаболы: «Если на синкретической стадии искусства
явления превращаются друг в друга (метаморфоза), а на стадии дифференциации
уподобляются друг другу чисто условно (метафора), то на стадии синтетической
они обнаруживают причастность друг другу; т. е. превратимость при сохранении
раздельности, интеграцию на основе дифференциации (метабола) <…> Метафора
четко делит мир на сравниваемое и сравнивающее, на отображаемую действительность
и способ отображения<…> Метабола – это целостный мир, не делимый надвое,
но открывающий в себе множество измерений»[[2]]. Метареализм, по Эпштейну, это «постижение
реальности во всей широте ее переносов и превращений <…> это реализм
многих реальностей, связанных непрерывностью метаболических смещений. Есть
реальность, открытая зрению муравья, и реальность, открытая блужданию
электрона, и реальность, свернутая в математическую формулу <…> В
метареальном искусстве каждое явление воспринимается как цель в себе, а не
средство для постижения или отображения чего-то другого»[[3]].
Нельзя не сказать
о некоторой спорности атрибуции: один из внимательнейших исследователей
творчества Драгомощенко, М. Молнар, предупреждает о «реальной опасности того,
что в скором времени АД сможет обнаружить себя «метареалистом», поскольку «использование
такого понятия в качестве ярлыка несомненно смещает акцент с воспринимающего на
мир, остающийся в стихах неразрешимой гипотезой. Идея истинной природы мира
либо непостижима, либо нерелевантна, в результате чего речь идет о природе
восприятия либо языка, либо любого другого феномена. Следовательно, в центре
работы АД не объект, а проблематично конституируемый субъект, и обращение к
нему как к идее уже установленной реальности, будь то видимой или невидимой,
являющейся ведущим принципом реализма, отвлекает внимание от приоритета
неопределенной, дисконтинуальной субъективности»[[4]].
Однако Молнар,
предлагая своё понимание своеобразной феноменологии Драгомощенко, по сути
выражает идею, весьма близкую метаболе: «…В способе описания присутствует
постоянная неопределенность – являются ли пейзажи и образы буквальными?
аллегорическими? невзирая на то, что актуальные объекты описания, скорее всего,
взяты из естественного мира – деревья, реки, земля – они, думается,
используются в качестве символов и координат в более широкой системе
означивания, в системе, можно сказать, потенциальной, поскольку она никогда
окончательно не образуется в модель»[[5]].
Не утверждая
однозначно принадлежность Драгомощенко к метареализму, думается, при осмыслении
его творчества допустимо все же использовать ключевые понятия, с ним связанные.
Поэзия
Драгомощенко чрезвычайно эстетически концентрирована. Стиль и тематика
определяются, в том числе, обращением и к античной велеречивости, и к
барочной тёмной усложненности, и к уитменовской освобождённости стиха. На
энциклопедическом богатстве культурного багажа, порождающего многообразные
связи и новые смыслы, вырастает очень своеобразный взгляд – многомерный, не
утверждающий ничего до конца, способный уловить и выразить мгновенную
изменчивость окружающего. Именно поэтому говорить о семантике чего бы то ни
было у Драгомощенко сложно: «Понимаемое сразу становится иным, потому что
понимание – присоединение к предмету огромного количества наших представлений о
том, с чем мы его соотнесли. Представлений, может быть, упрощающих и
огрубляющих. Дело речи (то есть поэзии) — сохранить предмет на грани
понимания»[[6]].
Тексты
Драгомощенко невозможно осмыслить с помощью традиционных практик: «Стихотворение
в этом случае не является объяснением, оно – проявление зияний в восприятии,
отсутствий и уклонений. Ожидать здесь, впрочем, как и в других работах АД,
возникновения цельного образа с точки зрения дескриптивного либо
интеллектуального содержания, означает постоянно подвергаться обескураживающему
разочарованию», поскольку «каждое предложение как бы отступает от смысла,
полагаемого предшествующим <…> Порой даже кажется, что весь текст
упорно сопротивляется сведению к какому-либо уже организованному, существующему
значению»[[7]]. М. Молнар нащупывает методологические
подходы к такого рода текстам: «…Стихотворения существуют как переживание,
или, точнее, как перцептивно-экспрессивные опыты – попытки анатомизации
мгновений времени или описания. Задача состоит в том, чтобы снимать слой за
слоем, проследовать раздвоениям идей или образов, но не для того, чтобы
обнаружить сущности, но чтобы найти сокрытые взаимодействия, отголоски»[[8]].
Мотив вина может
оказаться одним из адекватных и продуктивных для попытки осмысления
поэтики Драгомощенко, поскольку органически соединяет в себе многие слои
и ветвления восприятия: абстрактные, конкретно-материальные,
культурологические, метафизические.
Прежде всего, он
связан с ощущением тотальной текучести мира, неуловимости его смыслов:
Вещь соскальзывает
с прозрачного края именования
ко сну, к
осязаемости, подчас к вину вестью, когда открыты
поля, окна, губы,
рот, известковое пламя…[[9]]
Здесь вино
поставлено в ряд со сном и осязаемостью, которые составляют явную антитезу,
вино же оказывается не исключенным третьим формальной логики, а тем, что
собирает в себе свойства и неуловимости сна и определённости осязаемости: оно,
с одной стороны материально, с другой – несёт в себе возможность изменения
восприятия, преодоления – вот именно что – формальной логики
действительности.
В романе «Фосфор»
затронуто именно это свойство приближения к пониманию непостижимого – с
акцентом на смещения в восприятии времени, важном для героя, разглядывающего
письма, размышляющего об особенностях восприятия человека через его послание в
актуальный момент чтения и постфактум, когда письма перестают быть частью
настоящего и, при повторном прочтении, втягивают в прошлое. Прошлое – не
настоящее, его нет, значит, нет и человека, писавшего письма, каким он был в
момент написания. И если автора писем трудно было понять до конца в момент
чтения, то он тем более неуловим сейчас, в котором он не существует:
«…Что они сейчас для меня значат? какова логика их чтения? та, что и чтения
оконного пейзажа в сомнамбулическом созерцании? <…> Так вино входит,
вводя во вселенные клеток иные комбинации распределения настоящего-бывшего
совершенно-будущего сообщение (как бы иным броском костей) о том, что тебя нет,
что это менее всего ты – однако смешно то, что при этом надлежит знать, питать
уверенность в непреложности самого "ты"…» [[10]].
Вино – как путь к
изменению привычного взгляда – преодолевает у Драгомощенко и пространственные
путы нормального восприятия: «У вина нет ни "право", ни
"лево"» (305). Вполне объяснима в связи с этим устойчивая ассоциация
вина со сном, разнообразно разрабатываемая. В стихотворении «Бумажные сны»
разворачивается сложность отношений сновидца и сновидения, сложность структуры
сновидения как отражение сложности мира:
Сну снится сон о
согласных, –
странице,
где черное
принимает
пределы надреза,
границы буквы,
слюды, света.
<…>
Пальцам скважины
пения
снятся, источаемые
камнями,
которые видят во
снах
соли лазурные
солнца,
лезвия свист, воды
ветвь,
которые видят во
снах
кожу, небесные
кости, зубы,
татуировку
невнятной речи
на знаменах
дыхания… (303)
Вино здесь
собирает в себе все смыслы, слишком разнообразные, противоречивые и ризомные
для какой бы то ни было систематизации. Смыслы как будто растворяются в вине:
одновременно уничтожаются и фиксируются в сосуде, содержащем
его.
Все перечисленное
во снах вино
созерцает,
переходящее в
уменьшение
по ступеням
развеществления,
(неторопливое
повествование),
и я,
разглядывающий его,
живущее в
стеклянных пределах,
как нити
сращения в
прикосновении,
из пальцев
падающие
к куклам побега
в садах полуденных
пыток (305)
Создается метабола
вина как одновременно субъекта и стихии сновидения, которая имеет выходы в
семантику моря, очень значимую в поэтике Драгомощенко:
Теперь очевидно:
великолепные птицы океана,
на голубоватых
веках вылепленного вина,
когда залегает в
коврах снов, расшитых codium
fragile,
подсказывая терракотовые очертания извести… (270)
Опущенные во сне
веки вина, на которых, как капилляры, проступают ветвления водорослей codium
fragile, одновременно предстают и как океанские волны – голубоватые, похожие на
складки ковра, содержащие, вполне логично, морскую растительность. Эффект
осязаемости, даже застылости, создаваемый эпитетом «вылепленного», связан с
очень важной чертой поэтического взгляда Драгомощенко – пристальным
вниманием к бесконечно малому – феномену, отрезку времени, фрагменту
пространства. Взгляд останавливает время, укрупняет мельчайшую деталь,
проникает в зазор бытия, происходит «расцветание малого», ощущается «укол
присутствия»[[11]].
…весны чернь,
когда задыхаешься
и вино катится из руки и перекусываешь воду,
где закидывается голова… (260)
Обнаруживаемое
здесь свойство вина катиться наблюдается только в невесомости или в очень
замедленной съемке, когда видна структура льющейся жидкости – отдельные
капли-шарики. И вода воспринята в остановленном мгновении – как нечто твёрдое,
застывшее.
В стихотворении
«Лучатся липы в колодце…» образы моря и вина так же срастаются в метаболу
сновидца, помещающего объекты своих сновидений в минимальный зазор
времени-пространства, где возможно более интенсивное восприятие, проницающее
неуловимые смыслы.
…Ночь море
вычитает из пены до дна,
<…>
В белом вине
хлопья тьмы. Тают.
Тишайший ожог
птицы ночной,
безымянной,
родников не касаясь,
радугой выцветает.
<…>
В туманах руки мы
развели.
Недоумение
располагалось ближе, чем утро.
Будто рукой
подать, будто никогда не умрем.
Будто лишь снились [[12]].
Устойчивая
ассоциация вина с морем («…вена небесная, вино мозга утреннее, как море…» [[13]]) имеет античную основу. В финале
стихотворения «Львиноголовые, бронзовокрылые…», где сюжет сформирован
наблюдением за облаками и возникающими в этом наблюдении образами, ощущениями и
идеями, появляется, как итог сложного пути мысли, отсылка к Гомеру:
Небесной Итаки
башни
погружаются в винноцветное море (290).
Гомеровский эпитет
разворачивается в стихотворении «Ахилл у костра Патрокла» на море и вино,
раздельные, но неразрывно связанные:
Пустое… Солнце
уходит. Скоро с моря потянет
и освежит глаза,
как тряпкой в вине смоченной…
<…>
… Медлит винное
море.
Не шлет ветра нам. (53–54)
Менее очевидные
аллюзии на античность подкрепляются семантикой вина в стихотворении «Куда
пойдешь? – спрашивает. Не всегда так». Проступающая фабульная канва – прогулки
по древним улицам Флоренции – прорастает воспоминаниями и о возлюбленной, и об
итальянской истории, осложнёнными размышлениями о взаимоотношениях окружающих
явлений, внутренних состояний.
но это и была наша
жизнь, припомни, –
из охры, пурпура,
сепии, – или какая еще…
скользнувшая к
несвершаемой влаге огня
с капли
абсолютного лезвия: столы белые,
вино, пролитое на
полы, скатерти,
худые, смуглые
плечи, кипарисовые дощечки;
<…>
(словно раковина
Геркуланума
твое во мне отражение остановлено).
В этом тексте
обозначена еще одна сторона античного восприятия вина, значимая в поэтике
Драгомощенко: постоянное осознание происхождения, причинно-следственной
цепочки, идущей от винограда.
Ступени
выщербленные,
виноград основа –
вино расправлено. (294–295)
Другой
неотъемлемый – в античной традиции – элемент винного генезиса – тепло дневного
светила:
кувшины туманов,
вспоенные закатом – солнце
терпнет на языке
двойным виноградным уколом…[[14]]
Спицами в отвесном
оксюмороне — победосносно
кружась, —
блещет вино и
времена года падают к морю (31)
В последнем случае
метабола вина-солнца развивается из отсылки к колеснице Гелиоса, каковая
напрямую обозначена в стихотворении «Возможно, имя и есть средоточие
противотока периодов…» вкупе с приписыванием вину свойств, связанных с
положением солнца.
…где мерцают
стальная Гиперборея и вразумительней поступь
колесницы Гелиоса.
Там, на балконе,
когда смеркалось и темнело летом вино… (43)
Связывание в
единый образ вина и Луны – «антипода» солнца (основанное на цвете спутника
Земли во время затмения) – работает на общее впечатление переворачивания,
выворачивания наизнанку логики бытия:
…кто они, почему
здесь, а не там,
когда вполне
разборчива просьба, чтобы "там" никто не
являлся, не был, –
тогда восходят они, подобно луне,
темной и винной,
как если бы выключить свет и увидеть,
как черные вишни
снег укрывает в июне… [[15]]
В стихотворении
«Казнь виноградной лозы…» пятистрочная строфа начинается с упоминания одной
из стадий винодельческого процесса, а завершается, через аналогию присутствия
«на языке» – во рту, ассоциацией с вином – речи, получающей его характеристики.
«Каждое слово тесно облегает рот изнутри»[[16]]. В прозопоэтическом тексте,
непосредственно предшествующем этому, метафора казни некоторым образом
переворачивается внутри себя и концентрирует все стадии процесса,
передавая идею одновременности существования всех моментов времени, замыкания
существования на себя: «Казнь растением, соком, вином, завязанным в узел
мгновением» [[17]].
Пространство-время
в поэтике Драгомощенко осмысливаются предельно дискретно – в замедленном, интенсивном,
осязающем восприятии каждого отдельного «сейчас», зазора бытия – и в этом
случае происхождение вина становится одной из образных опор:
Так ощущаешь кожей
вина зачатье,
кварцевое излучение железа, хлеба поры,
закрытые на замок
бессмертия.
Далее в тексте
также возникает образ рта (вполне логично: без него восприятие – то
есть употребление – вина невозможно) и разрастается в метаболу, соединяющая в
себе философские, эротические и филологические обертоны:
Да, безусловно, я
ощущаю
своим языком
слюну, нити волокнистые слов,
архитектуру рта
твоего, речевой пустоты и ночь… (385–386)
Вино начинается в
виноградной лозе под животворными лучами солнца и продолжается на губах
пьющего, обеспечивая ему изменение взгляда, то самое приближение к пониманию
непостижимого, расширение личности, о котором говорил Бодлер:
Хлорофилл
распрямляет галактики кислорода.
Трение света о
зеленую массу
расширяет путь
вещи в сетке фильтрующей ливня,
ленно колышет
другую, знаменуя
в знобящем пороге
узнаванье широких потерь,
брешь, заплывшую в
щель, чья двустворчата власть,
словно талый узор
– виноград, перешедший
чужим бормотаньем
в новый простор
порожденья иного
из неизменного. (422)
При таком
осмыслении бытовые обстоятельства, связанные с вином, получают метафизический,
сновидческий оттенок.
Чтобы купить вина,
опять не хватает
денег,
изображений песка
и ветра.
Каждый сон,
открывая
видений соты,
вовлекает в
движение нити… (303)
Сколько будет
стоить вино, лица в нем отраженные
в пелене эхо и зрения? [[18]]
Акт питья также подается
в метафорическом ракурсе, позволяющем вскрыть неочевидные, трансцендентные
свойства процесса:
С вина снимаешь
кору из стекла (259)
Здесь угол кухни,
чтение вина,
как пальцев утренних – губами (259)
В результате вино
предстает неотъемлемой частью творчества, тем самым génie,
который, по Бодлеру, вливает в себя пьющий.
Когда мокрая
марля, словно ракушечник Караваджо,
и оплывает
неторопливой золой
сигарета, и, бесспорно, вино темнее.
Таковы
итоги предчувствия
букв, т.е. безымянных вещей… (187)
Драгомощенко
разрабатывает укорененный в поэтической традиции смысл вина как основы
дружеского общения, причем, естественно, с явным акцентом на древнегреческие
практики симпосия.
Глоток – логика в
цепи
сокращений.
Не жажда.
Да не поразит нас
здесь
голубь, боги
расстояние попрано
Гость рад вину
беседе молчанию –
снег осыпается
наземь
Курит. [[19]]
А. Скидан в своих
воспоминаниях о Драгомощенко отмечает «контраст между предельно одинокой,
словно бы падающей на дно интонацией его стихов (особенно поздних) и тем вихрем
общения, вдохновенно-экстатичной атмосферой симпосия, которую он создавал
вокруг себя в публичном пространстве (даже если оно ограничивалось двумя-тремя
симпатичными ему людьми)»[[20]]. Однако и в текстах поэта
симпосиастические обертоны вполне различимы:
Здесь, на пыльном,
как дорога на Брацлав, балконе,
с ненавязчивым
Olarra Reserva, постоянным, как
элементы Эвклида,
мы говорили о том, кто впервые
сумел написать:
«Они взошли на корабль
крепкостнастный»… (35)
(Olarra Reserva –
сорт вина.)
Древнегреческий
симпосий предполагал, в том числе, и общение с уже ушедшими друзьями и
родственниками – мёртвыми, которые в определённый момент приходили к живым
разделить с ними виноградный напиток. Подобного рода общение иронически
трансформируется в стихотворении «Вечер» и выводит к проблеме поэтического
высказывания в связи с пониманием полноты бытия, подлинных форм жизни:
Приходят мертвые и
говорят: "Ты – живой".
<…>
Зачем ты читаешь
книгу? Почему пьешь вино
и не думаешь, как нам, мертвым, жить?
Почему ты жнешь
колосья и пожираешь хлеб,
когда мы едим один мак.
Потому что я читаю
книгу, когда в книге сумрак
и мрак становятся
единственным светом,
в котором память
рушится, словно стропила,
если к ним на
долгий срок поднести свечу,
потому что
противительный союз обладает покуда
силой, а мята на
утро в поту и лед тает в руке.
И ты еще знаешь
как трудно. Не сказать, но сказать,
не себе, а дальше.
Это не по зубам
мертвым. (256)
Недосягаемость
симпосия разворачивается в стихотворении «Baudelaire à midi»,
посвященном А. Скидану: два поэта оказались в жаркий полдень на кладбище
Монпарнас и вспомнили о своём собрате, размышлявшем о вине. Но
Кладбище
непомерно, мы не успеем
Найти ни вина,
места, где смогли бы подумать и о могиле
И об имени, т.е. о
Шарле Бодлере… (127)
Отсутствие вина,
его окончание становятся у Драгомощенко образным выражением экзистенциального
неблагополучия:
А когда будешь
курить на остановке,
словно холодной
ложкой коснутся сердца,
как будто вино,
выпитое накануне…
будто оно накануне
длилось долго [[21]].
В стихотворении
«Когда прекращается волокно вина…» даётся антитеза того, что возможно и что
невозможно после этого вводного события – противопоставляется актуальный тупик
безнадежного молчания и утраченное счастье утра:
Можно вербу
слушать, она ужасна, мертва,
Можно слушать
линии на руках, — безгласны также.
Чего нельзя?
Говорить, читать вслух, слушать,
Чтобы не попадали
слова в слова по окончаниям.
Нельзя оказаться
вместе в мастерской друга,
Чтобы утром солнце
подняло всю пыль с полу,
А рот едва смог бы
сложить несколько слов,
Но и их бы не
услышала, поскольку бы спала. (128)
Именно поэтому
Драгомощенко предостерегает от неосторожных движений, грозящих утратой:
Протягивает руку с
веткой ивы и ненароком
в песок
опрокидывает чашу с вином.
…
Между тем,
протягивая руку к вину,
отворачивайте
непременно рукав [[22]].
Итак, мотив вина в
поэтике Драгомощенко объединяет разнообразные аспекты восприятия: абстрактные,
конкретно-материальные, культурологические, метафизические. Прежде всего он
связан с ощущением текучести мира, неуловимости его смыслов. Ассоциация
со сном выстраивает метаболу вина как одновременно субъекта и стихии
сновидения. Устойчивая связь вина и моря имеет античную основу, каковая
обусловливает постоянное осознание винного генезиса, с ключевыми образами
винограда и солнца. Происхождение вина становится одной из образных опор
восприятия пространства-времени в интенсивном осмыслении зазора бытия. Вино
несёт в себе возможность преодоления формальной логики действительности,
приближения к пониманию непостижимого, предстает неотъемлемой частью
творчества. Разрабатывается смысл вина как основы дружеского общения с акцентом
на древнегреческие практики, которые могут иронически трансформироваться вплоть
до развёртывания темы недосягаемости симпосия. Утрата вина становится образным
выражением экзистенциального неблагополучия.
[[1] Скидан А. АТД: Возможность иного // Драгомощенко А. Тавтология.
М.: НЛО, 2011. С. 5–12. С. 7
[[2] Эпштейн М. Тезисы о метареализме и концептуализме. Что такое
метареализм? // Литературные манифесты от символизма до наших дней. Сост. и
предисл. С. Б. Джимбинова. М. ХХI век – Согласие, 2000. С. 521–522, 524.
[[4] Молнар М. Странности описания. Поэзия Аркадия Драгомощенко // Митин
Журнал. 1988. №21. Интернет-доступ: http://kolonna.mitin.com/archive.php?address=http://kolonna.mitin.com/archive/mj21/molnar.shtml (Дата
обращения 29.06.2013)
[[6]] Уланов А. В провале птицы // Знамя, 2011, № 10.
[[7]] Молнар М. Странности описания.
[[9]] Драгомощенко А. Тавтология. М.: НЛО, 2011. С. 186. Далее цитаты из
этого издания даются без ссылки, страницы указываются в скобках.
[[10]] Драгомощенко А. Фосфор: Роман. – СПб.: Северо-Запад, 1994.
Интернет-доступ: http://www.vavilon.ru/texts/dragomot1.html (Дата
обращения 29.06. 2013)
[[12]] Драгомощенко А. Под подозрением// Драгомощенко А. Описание.
СПб.: Издат. центр "Гуманитарная Академия", 2000.
Интернет-доступ: http://www.vavilon.ru/texts/dragomot4.html (Дата
обращения 29.06. 2013)
[[13]] Драгомощенко А. Небо соответствий // Драгомощенко А. Описание.
[[14]] Драгомощенко А. Под подозрением// Драгомощенко А. Описание.
[[16]] Драгомощенко А. Ксении // Драгомощенко А. Описание.
[[18]] Драгомощенко А. Под подозрением// Драгомощенко А. Описание.
[[19]] Драгомощенко А. Miscellanea // Драгомощенко А. Описание.
[[20]] Скидан А. Сыр букв мел // Новое литературное обозрение. 2013. № 121.
С. 242
[[21]] Драгомощенко А. Miscellanea // Драгомощенко А. Описание.