Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2014
Андрей Новиков. Нерасчётливый наследник. — М.: Воймега,
2014.
Название
книги подобрано не совсем точно, с какой-то извиняющейся, стыдливой
скромностью. Да, конечно, Андрей Новиков – и есть тот самый «нерасчетливый
наследник», который всё раздал и… «умер сам». Он ничего не требовал взамен за
свою дружбу и помощь. Любой к нему мог обратиться запросто, он умел выслушать и
умел помочь. В отношении собственных стихов Новиков действительно был
невероятно скромен и не стремился кругом печататься, всегда говорил, что хорошо
знает истинную цену своему творчеству. Он любил чужие стихи, кажется, гораздо
больше, чем свои. Первооткрыватель талантов, опытный садовник, издатель
десятков поэтических сборников и организатор литературных мероприятий и фестивалей,
всегда фонтанирующий новыми идеями и проектами, создатель портала Литафиша и
журнала «Современная поэзия», и так далее, и так далее и, наконец, поэт. Его
строки, посвященные Хлебникову, разве не отражаются зеркально в нем самом:
«Ему служило
солнце, словно
И хлеб и кров.
И были
радостным уловом
Добро, любовь.
Весь скарб
его, одежда, утварь —
Бумаг
мешок».
Как
истинный подвижник, Новиков ничего не стяжал для себя и так и не оброс плотной
шкурой налаженного быта и благополучия, да и не ценил он его: «стылого быта
простая схема снова посудину бьёт на части» (помните, у Маяковского «любовная
лодка разбилась о быт»). Вообще, в его поэзии контаминировали голоса таких
антагонистов, как Маяковский и Есенин, но сглаживала и сближала их новиковская
трепетная нежность, мягкость, сердечность, та самая бабочка поэтиного
сердца. Новиков в своих стихах предстаёт невероятно тонкокожим, чувствительным,
влюбчивым, юным, нежным, лёгким. Такая душевная хрупкость очень опасна, такие
поэты уходят трагически, у них как будто не может быть иной судьбы… и в
его судьбе есть надвигающаяся неизбежная поэтическая метафора – он сам был, как
мартовский лёд, звенящим, весенним, хрупким, тающим, исчезающим, последним
поэтом-романтиком. Чистота и простота чувства, его незамутненность и честность.
В
эпоху вывернутых сравнений и развенчания истин поэтические поиски
Новикова не уходят в форму. Он не стоит на голове, не
эпатирует публику, он не изобретает. В нем абсолютно нет постмодернистского
желания надо всем посмеяться, наоборот, Новиков говорит вкрадчиво, прямо и
всерьёз. Его стихи предельно простые, почти народные:
Конечно, всё
опять пройдёт само,
Ведь мы
когда-то проходили это.
Но почему душа
опять раздета?
Сижу один.
Отрезанный ломоть.
Посмотри
вокруг, — как бы говорит поэт читателю, — мы все часть колеса. Всё всегда
меняется. Ты тоже всё время меняешься. Раньше ты был ребёнком, потом ты
вырастаешь и совершаешь нечто важное в своей жизни, может быть, у тебя будут
дети, и однажды, — ты угаснешь. Угаснешь, как пламя свечи. Так и должно быть,
это естественное течение жизни. Жизнь, глазами Новикова, кинематографична, а
вовсе не обыденна, он чуткий и внимательный наблюдатель:
Кадры в
финале: актёры, роли.
Вместо « The
End » на экране — «Хватит!»
А на столе,
где кагор был пролит, —
Пьяный
продюсер лицом в салате.
В
самом характере его лирики — высокоэмоциональной, романтической по мироощущению,
практически всё подчинено чувству. Многие стихи, в т.ч. его любовная лирика,
отличаются свободой формы и красотой мелодического рисунка, напевностью,
задушевностью, непринужденностью разговорных интонаций, его язык настолько
естественен, что просто не замечаешь, как это сделано: он ничем не стеснен, но
и не злоупотребляет своей свободой. Новиков – поэт очень сдержанный и вместе с
тем очень исповедальный. Отсюда же — частые переходы в лирической тональности
стихов от тихой радости к обреченности, горечи, печали, к самоиронии, сарказму,
к пессимизму. Ирония делает его острым, звенящим. Причем, ирония прежде всего к
самому себе. Ему чуждо чванство:
Такой
выхухоленный,
Взлелеянный,
Схожий с
молодым Лениным.
—
тонкая, скрытая насмешка над самим собою, еще юным, сытым и довольным, в ком
«слишком много витаминов» — слишком здоровым, глупо самонадеянным и
жизнелюбивым. Смеяться над своими трагедиями – это единственный способ
переносить их. Но голос срывается, ирония переходит в плач:
Были мечтами
грешными
Сладко
неутолимы…
А наутро
сгоревшими
Наши сердца
нашли мы.
Андрей
Новиков – аристократ от поэзии, бесспорно талантливый: врожденное чувство
стиля, врожденное чувство композиции, чуткий слух, ироническое изящество. Его
поэзию отличают лаконизм и точность выражения мысли, за которыми всегда живёт,
бьётся, пульсирует горячее, живое чувство, но, в то же время, горчит привкус
того, что всякая его вещь – тупик; после прочтения остается зудящее, неудобное
ощущение безысходности и тоски. Это очень тяжело снести — такие стихи, которые
пробивают насквозь сердце. Действительно, есть форматы, выжить в которых можно
только смеясь, используя довлатовский «драматический выстраданный оптимизм».
Как человек, которому отрезали обе ноги, а он прыгает по больничному полу и сам
над собой смеется, что у него теперь достоинство до земли…
Стихи
также наделены внутренней силой обобщения — Новиков написал
иронический портрет современника, причём не просто современника, но поэта
— это человек, целующий горлышко бутылки, находящий на дне ее свою Музу,
неосмотрительно пьющий из Чистых прудов, как козлёночек из заколдованной
лужицы.
Ну, понимаете,
как важно
С утра найти
порой бывает
Измученной
душе поэта
В стекле
бутылки — Вдохновенье?
Эта
тема развёрнута в именных посвящениях самым близким друзьям поэта:
Макарову, Осташевой, Шевчуку, Харченко, Шатыбелко, Власову. В них смешаны
черты самого автора и его собратьев. В потоке иронии перехватывает горло
спазмом горечи, и просвечивает драма:
я не гамлет
моя дилемма
вешаться или
резать запястья
ломка почти
неизбежна впрочем
если решив
пересесть на прозу
снова кого
полюбить захочешь
пусть
смертельною будет доза
Исповедальный
надрыв призван разогреть холодное пространство мира, где личность оказывается
ненужной, всего лишь каплей среди других капелек. Это мучительное одиночество
быть — никому не нужным, как «заяц с оторванными ушами».
Я сердце
отдавал в минувший год
Уже не одному
«святому» лику,
Но этот дар не
нужен никому»
Печаль
была его хроническим недугом:
«Хотя, увы,
сегодня от тоски
Я б сам кому
лизнул бы нежно руку»…
Лирический
герой Новикова страдает ярко выраженной меланхолией, гнетущее одиночество,
тоска и безысходность, как мрачное помешательство, владеют им. Его тексты всё
теснее укутаны в шлейф увядания, который отбрасывает на живое тело стихов тень
смерти, безнадежной и неотвратимой. Смерть и любовь в его стихах идут рука об
руку, Новиков прямо заявляет: «смерть – любви дитя». Означает ли это, что
Новиков по-своему любил смерть, что она притягивала его?
«Самоубийца
на себя полагается, / Когда умереть есть большое желание» — повторяется,
очевидно, близкий автору есенинский мотив обреченности лирического героя, его
готовности к гибели. Эта чёртова заноза глубоко сидела в нём и ныла, и
червоточила. Неспроста любимыми стихами поэта были есенинские "Кобыльи
корабли", которые он любил читать по памяти наизусть своим друзьям.
Смертью сквозит из всех щелей, буквально из каждого второго текста: «Поступит
жизнь с тобою строже, Но надо жить»,
«Он каждый день жил как последний / И умер сам».
Его
поэзия навсегда замерла в пограничном состоянии между жизнью и смертью, даже на
грани смерти, «на краешке беды», это удивительное мистическое свойство его
стихов – как бы выключать всё окружающее, затушить его на мгновение. И вот в
этой книге он составляет зашифрованное поэтическое завещание друзьям, близким и
своей Возлюбленной.
Его
посвящения друзьям – такие разные, в каждом свой язык, свой ритм, своя
насыщенность, текстура стиха, скорость, состояние, настроение, зашифрованное
послание – каждому, именно близким адресату, узнаваемым языком, именно ему –
получателю – понятными загадками-образами, как зашифрованные письма. К примеру,
в стихотворении, посвящённом Олегу Шатыбелко – очень точно верифицирована
поэтика книги верлибров адресата «Как дела, Венечка», новиковское посвящение
передает восторг, который легко вдохновляющийся, влюбчивый в стихи Новиков
испытал, прочитав сборник своего друга; Наталии Осташевой он рисует свой
портрет на память, причём как внешний образ, так и абрис своего характера;
Славе Харченко – ответ на написанный им манифест «Рукомоса», отвергающий его
постулаты о том, что поэзия – это игра, нет, утверждает Новиков, это не игра,
но жертвенный путь, который многим поэтам пришлось пройти (настоящих поэтов не
принимают, Иисус был поэтом и был распят на кресте); Герману Власову –
сказочный мир гофмановского студента Ансельма – альтер эго лирического героя
самого Власова, но послание, которым увенчано стихотворение, хоть и завернуто в
красивую фольгу, которая не может не приглянуться, — всё же содержит его,
новиковский посыл, будто прошёптанные на ухо – « смерти нет» — слова утешения
своим друзьям.
Вся
книжка «Нерасчётливый наследник» вышла как завещание самым дорогим людям, и,
прежде всего, любимой женщине, и в каждой части завещания поэт откалывает
кусочек своего сердца, кому-то в утешение, кому-то в назидание, а всё
оставшееся сердце – ей, любимой, отдаёт…. Он не нерасчётливый наследник, он
тот, кто уже ясно предвидит, что умрёт раньше других. Между строк, сквозь
поэтическую ткань, как через бутылочное толстое стекло, толщу ледяной
воды, унесшей его жизнь, – смотрит поэт своими серебряными доверчивыми глазами,
наблюдает за нами, «он еще меж нами, среди живых», балансирующий по краю
тонкого льда всю свою жизнь и в стихах – «смотри, по краешку беды идёт
прекрасный неврастеник». Последний романтик, «бабочка поэтиного сердца» –
мечтатель и весельчак, как будто в маскарадной шляпе звездочёта («золотые зубы
звёзд», «звёзды, одевшись в золото»), автор честно выполняет основную задачу
художника – глядеть на мир широко раскрытыми глазами. Чтобы потом передать,
раздать другим. Ведь иначе зачем это всё…
Андрей
Новиков – «прекрасный неврастеник», влюбленная Офелия, зелёный Пушкин, цветущий
татарской сиренью Есенин, растопленный нежностью Маяковский, и было бы страшно,
и больно, и зябко вступать в мир его стихов, если бы не опьяняющая нежная
любовь, от которой даже каменный холодный памятник взорвётся весенним цветением
«с кудрявой зелёной гривою». В подлинной любви влюблённые должны быть друг для
друга иконами: «Дай мне ума не изменить дороге» — молится автор не Богу, а
Любимой женщине. Он ехал к Ней, бежал, тянулся, но заблудился и пропал… Светлые
и жизнерадостные краски любовной лирики размывают мутные мрачные мотивы. С
опьяняющей нежностью Новиков не пишет – поёт, как певчий соловей, в любовных
строчках есть чувство парения, которое дарит влюблённость: «целовать, гладить
волосы твои терракотовые», «одним рассветом с тобой дышать» и «целоваться
расслабленными губами». Любовь спасает и перекрывает экзистенциальный ужас, она
одна даёт глоток воздуха задыхающемуся от одиночества поэту. А значит, есть
спасительный мост над омутом, над смертью, отчаянием, горечью одиночества, и
значит, «основное в мире чудо / Мы осознаем — смерти нет».
Поэт
Андрей Новиков живёт в глазах любящих его, в памяти о нём и любви к нему и его
стихам.