Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2014
Геннадий Каневский. Подземный флот. Шестая
книга стихов. — New York, Ailuros Publishing, 2014
«Подземный флот» – шестая книга стихов
Геннадия Каневского. Искушенный читатель знает, что шестая (пятая, седьмая…)
книга для любого дельного автора – понятие календарное, она вызревает как
верстовой столб, как реперная точка или, банально, отчет перед собой и миром за
какой-то этап – отчет о пройденном, переваренном и впечатанном в тексты.
Каневский пишет давно, стабильно,
неспешно, настойчиво. Однако, входя в новую книгу, читатель раннего Каневского
может столкнуться с необходимостью отрихтовать свои ожидания. Предъявленный
автором «Подземный флот», несмотря на поверхностную [мрачноватую] игривость,
взыскателен к читателю, несмотря на воздушность – тяжело нагружен. И понимаешь
это, пожалуй, не сразу, а уже влетев на полной скорости, уже подставясь ряду его
судов.
Многим Геннадий Каневский знаком как автор
стихов, выстроенных умом. В массивах более ранних текстов отчетлива вязь мысли
– плотная, сосредоточенная, оформленная, и вместе с тем рационально-бытовая.
Пожалуй, каждый знакомый нам текст можно продолжить, как кухонный разговор, –
жалея ли лирического героя, осуждая ли неверных его возлюбленных, подбадривая
ли протестующего гражданина. Эта возможность диалога, заложенная в
повествование, возможность отождествления с героем едва ли осознается читателем
– до тех пор, пока он не сталкивается с принципиально другим поэтическим
высказыванием. Собственно, уже в заглавном тексте автор пожимает плечами:
все думали что индия ан нет
«Подземный флот» выстроен из текстов двух
типов: стихи «надиктованные» и стихи глубинные, обслуживающие память, сон,
ощущения. К тем и тем читательское присоединение – поначалу заблокировано,
читатель пробуксовывает на подступах к чужому сну; он идёт, идёт, куда ведёт
текст, идёт не оступаясь, но это – странное пространство, полное остраненных
предметов и персон.
Описывая их, Каневский то ли
предупреждает, то ли констатирует:
мы бражники ночные мотыли
мы осторожно подлетаем к лампе
но тут же исчезаем на свету
ты не лови нас даже не пытайся
а то пыльца останется на пальцах
чужая пыль подземных берегов
свистящая прохладная игра
касанье щёк подслеповатой бритвой
Тексты условно надиктованные, с
разорванной (не читающейся с ходу) логической хордой – чуть менее авторские, их
телеграфный стиль усреднен, но содержание плотно.
Тем не менее, в них присутствует много
воздуха, много разрядки – и это кажется (читается) новым, экспериментальным для
Каневского состоянием.
летний день с грозой и с норовом.
летний вечер будет скоро вам,
зыбкий и нестойкий.
кипяток на дне фарфоровом —
радость землеройки,
что якшается с подонками,
и свои чулочки тонкие
подшивает леской,
и целуется под окнами
на площадке детской.
Тексты интроспективные – «сновые»,
мемориальные – дешифруются с тем или иным трудом, но за ними стоит больше
Каневского, и узнаваемый голос автора сулит явственную радость встречи.
и небольшой буксир на довольно широкой
протекающей в квартале от вокзала реке
несколько что ли издевательски издаёт такой особенный свист
для бедных
свист какой любил второстепенный поэт серебряного века пяст
Напряжённая нагруженность визуальным
делает «Подземный флот» залом документального кино.
Перешагнув некий порог, всякий автор не то
чтобы перестает с читателем разговаривать на простом языке – он с самим собой
больше не может на простом. Спираль постмодернизма внутри собственной головы
выбрасывает всё новые и новые витки. Однако: смерть, война и немного любви –
попробуй от них отойди.
Напротив, чем выше забирается автор по
спирали, тем сильнее его занимает, и страшит, и притягивает пустота в центре
оной.
«Подземный флот» поёт мёртвыми о мёртвых –
сегодня это именно то смысловое пространство, в котором автор слышит лучше всего.
Прочее отметается без досады и даже осознания, попадав в неслышимый звуковой
диапазон. Автор прислушивается. Текст просится на выход, за ним второй, третий.
Нужно пролить эту воду, чтобы пошла другая.
Перешагнув некий порог, Каневский выдаёт
пики смыслов в области самого себя.
Да, всякий автор, осознанно или нет,
стремится насадить свою самость в тексте, но не каждый отважится предъявить
свою самость как поток снов, образов, воспоминаний, как пёструю бакалейную
изнанку, из которой состоит. На что отвага? На преодоление не стыда перед
публикой, но страха перед собой: выгрузить всё, отпустить по течению, что же
останется? Вот пройдёт подземный флот, выговорятся сны – и пустота.
Что потом?
Мы узнаем из текста.
С чем же предстоит встретиться читателю?
Автор обещает в продуктовом наборе: хтонический ужас, говорливых мертвецов,
духи израильских шоссе, призраки лётчиков и не менее заманчивое т.д.
Читатель довольно быстро поймет, что его
вписали.
руки горшечников хоть и грубы но кротки
кто вращает нас всё быстрей и быстрей
так что по стенам летят ошмётки
И что просто – не будет, Каневский уже
поставил фильтры:
нефилологи несомненно со временем вымрут
в ходе естественного отбора
и я принимаю и приветствую это
как сто лет назад некто приветствовал
грядущих гуннов
И ещё внезапней читатель обнаружит, что
«Подземный флот» со всей его бутафорией – это книга о простом будущем. О том
будущем, в котором мы пройдем и освободим акваторию. О тех будущих нас, которые
уступят место непонятным, неродным формам жизни, а нас спросить забыли по умолчанию.
когда уходим мы из дней
сперва уходят дни из нас
и остаётся только ночь
она пуста но не страшна
в ней может зародиться жизнь
каких-то непонятных форм
каких-то кремниевых фирм
и силиконовых планет
оставь земле бочонок да
возьми с собой кусочек нет
отщипываешь по чуть-чуть
и хватит на десяток лет
Батюшки, это мы, мы! Это мы – подземный
флот. Это мы движемся в тишине.
И эта книга – прощание. Прощание с
беззаботностью мира, с тем собой, который и знал, но не знал до конца.
прости источник беспокойств
я через полчаса уйду
лишь доиграю в города
лишь долетаюсь в небесах
до белых мальчиков в глазах
до сирых желторотых птах
и кто там есть ещё до них
Если читателю чего и не хватит в этой
книге, так это чтобы было в кого влюбиться – чтобы появился персонаж не
воздухотканный, размытый, но плотный и сюжетный, живой и небезнадежный… Но
жажда к живым этой книге чужеродна, ибо таит в себе надежду, а надежде – нет
веры. Жалость – пожалуй.
Где Симонов постулировал любовь
всепобеждающую, Каневский постулирует другой исход:
жди меня
тем сильнее я не вернусь
в книгу о бренности всего сущего
Самое, может, трепетное, самое лирическое
в сборнике — несколько строчек:
ночь пришла и оно дышало
день пришёл и его не стало
исчерпалось
выбрало квоту
я опаздывал на работу
я любил тебя мало
мало
Четким лейтмотивом рядом с тенями
внутреннего Аида идет еврейская тема, иногда проблескивая там, где не ждали,
где вечный джедай Гудини превращается в вечного жида:
…гряди, гудини, мы ждём тебя у вокзала.
ещё дадим, если этого будет мало.
«приди, еврейская шваль, приезжай, подонок», —
поёт и плачет музыка, как ребёнок.
Подземный флот Каневского не пасторален и
не уныл. Он в движении, и вокруг него идет война, сразу во всех временах, до
которых можно дотянуться взглядом, слухом, сном или памятью. Как будто
недостаточно умереть несколько раз от самой жизни, как будто неизбежно мы
впаяны в чужие планы наступлений и отступлений, и если нас проворачивает вперед
зубчатое колесо столь любимого Каневским стимпанка, то это не декоративное
дополнение к будням, а некий более грозный механизм, не предусматривающий
диалога.
мы отступаем.
уже в огне
город ельня.
кто передаст звуковой волне,
что она запредельна?
кто собьёт с травяных штанин
комья спеси панской?
кто научит пласты равнин
речи горней и ханаанской?
мы отступаем.
Кино, которое показывает нам Каневский,
непрерывно. Эта битва, на волну которой раз настроишься – и не раззнать
обратно, — жизни не отравляет, но отрезвляет — как мементо мори на всю длину
обозреваемого временного отрезка.
закрываешь глаза — и
на экранчике внутреннем век —
цепь разрушенных зданий,
саранчи бестолковый набег,
ярких взрывов розарий,
углекислый нетающий снег.
открываешь — и снова
ветер, зелено, сине, темно.
половина седьмого.
рядом пьют молодое вино.
от грозы дядя вова,
твой сосед, закрывает окно.
Долгий век, видимый через эти обзорные
площадки, в поэтике сегодняшнего Каневского украшен нынешними приметами: там
есть айпи и чирлидеры, поребрик, бонусы и домофон. И рядом же возглас – и снова
о любви, да, вырванный из контекста, но целостный на оба голоса:
гауптвахта идиот!
разлюлюшеньки мои
И персонажи, персонажи:
свет утренний на потолке хлопочет
как будто за окном сидит наводчик
и водит беспокойным окуляром
по суматохе запятых и точек
мне кажется его зовут коляном
друзья его поклонники халявы
подруги его нежные оторвы
Рядом с наводчиком Коляном читатель
встретит Чкалова и Маресьева, Гризодубову с Расковой, Покрышкина, Гастелло – и
все, все, все умерли. Чем дальше в книгу, тем непрерывнее становится одно общее
стихотворение, будто разматываем свиток судеб со случайной и маловажной
разметкой:
тополиный пух и божья роса
всё что остаётся на этой земле
опускай шлагбаумы ступай со двора
фонарём на станции вослед посвети
передай начальнику апостола петра —
эшелон проследует по первому пути
Переворачиваем страницу.
стена кирпичная и гул очередей.
часы вокзальные и карты — вся колода.
и снова тамбур. занавеска на гвозде.
и наши мёртвые на суше и в воде.
и водокачка девятнадцатого года.
А кто до конца не умер, те:
…(повернули русла наших рек.
опустили загороди век).
стало тихо, грустно и темно.
нечего сравнить и сделать выбор.
и ходить теперь разрешено
только вверх ногами, кто не вымер.
так мы и останемся в веках —
тысячи стоящих на руках.
Чтобы потом все равно:
не осталось от них следа
здесь другая кровь-любовь
и иная раса
отступила за мыс вода
обнажилось дно
лишь колокол иногда
снятый с флагмана
звякнет
в начале шестого часа
В чем же утешение, где выход? Виноват ли
кто, и куда бежать?
Конечно, нет, улыбается Каневский – «нет»
четыре раза. Выхода нет. Вместо него за текстом реет заморское слово awareness,
лишенное точного русского перевода.
Быть в курсе. Осознавать. Знать:
подземный флот уже плывёт к тебе
лавируя меж тёмными корнями
с червивым ветром в тёмных парусах
а мы его антенны перископы
Быть антеннами, перископами своего
подземного флота – это раз. И два, осмелимся добавить, это: передавать
услышанное и увиденное – дальше. Без особой надежды, но и без особого выбора: в
порядке внутреннего долженствования.
Какое облегчение – уметь стихи. Пожалуй,
это самая четкая передача.