Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2014
Туман слепых атак,
Незрячая победа.
Мой дед берёт Рейхстаг,
А я стреляю в деда
1.
Мать плакала,
спрятав лицо в крупные ладони. Округлые плечи, обтянутые цветастым, слишком
весёленьким ситцем, вздрагивали. Плач был беззвучным, но иногда наружу
вырывался беспомощный тихий всхлип, и от этих всхлипов у стоящего в дверях
подростка сжималось сердце.
— Мам, — тихо
позвал подросток.
Женщина подняла
голову, показав усталое, с глубокими тёмными тенями под глазами родное лицо.
— Мам…
— Ты почему здесь?
— сорвано сказала женщина. — Уже ни минуту нельзя одной остаться!
Из салона громко
неслись звуки телевизионных мультяшных приключений, наполняя какофонией
комнату.
— Мам…
— Уходи! Ты уже
меня довёл!
— Мам…
— Что, мам?
— Я не хочу,
чтобы…
— Послушай,
Александр! — властно сказала женщина. Слёзы у неё мгновенно высохли, и она,
выпрямившись, поднялась с постели. — Я устала тебя уговаривать. Послушай и
пойми… Да, моя жизнь принадлежит тебе и Кате, но она также принадлежит и
мне. Так вот, хочешь ты или не хочешь, но Меир с завтрашнего дня будет жить с
нами.
Сын сжал кулаки.
Звонко и зло выкрикнул:
— Тогда ты
предательница!
Лицо матери
покраснело. Она жёстко произнесла:
— Выйди вон!
— Предательница! —
голос у подростка сорвался, но он ещё раз немножко смешно, но так же отчаянно
повторил. — Предательница! — и опрометью бросился в свою комнату.
Было душно,
электрический свет, не оставляя ни малейшей тени, беспощадно заливал небольшую
квартиру, выворачивая для обозрения неубранную постель в комнате женщины,
саму женщину, опять заплакавшую после своих жёстких слов, несуразно огромный
плоский телевизор в салоне с мельтешащими фигурами; около него в недоумённом
полуповороте русоволосую девочку лет десяти, глаза ещё не хотят отрываться от
экрана, но плечо уже направлено в сторону маминой спальни, и, наконец, её
брата, зарывшегося головой в подушку в своей узкой, похожей на школьный пенал,
комнате. Пахло потом и чуть-чуть духами.
— Мама, —
растерянно сказала девочка.
Встала со
старенького дивана, оказавшись очень худенькой и длинноногой, словно
вытянувшийся кузнечик. Сунула ноги в розовые тапочки со смешными болтающимися
помпончиками, подошла поближе.
— Мам, что
случилось? Опять Саша?
Мать тыльной
стороной руки вытерла слёзы.
— К сожалению…
Ладно, Катенька, хватит, будем ужинать. Ты со школы пришла, руки мыла?
— Не-а…
— Помой… Сашу не
трогай, — шепнула, обняв девочку, — пусть пока один побудет. И, пожалуйста,
сделай тише телевизор!
Саша лежал,
зарывшись головой в подушку и стискивая зубы. Нет, он не плакал, ни в коем
случае не плакал. Его заставить плакать было не просто. Да, мокрые глаза, да,
хочется кричать во всё горло.
Ну почему, почему
меня никто не понимает! Мы так хорошо жили втроём! Зачем маме понадобился этот
израильтон! Вонючий, очкастый, волосатый, одно слово — Меир! Сволочь такая!
Он от злости сжал
кулаки.
Немного полежал и
повернулся на спину — в комнате умиротворяюще тикали часы, компьютер
чертил на экране ломаные линии, за окном быстро темнело. В салоне тем временем
сделали тише телевизор, мать пошла в кухню, звякнула чем-то железным. Немного
погодя потянуло вкусным запахом. Оладьи…
— Катя… Катя? —
негромкий голос.
— Да, мам?
— Кушать.
Так всё спокойно,
будто ничего не случилось… Вот всегда так… Никаких чувств! Отец умер —
поплакала и забыла, поэтому Меир этот и появился.
Дробный топот
сестринских ножек.
Обида опять
достала до сердца — его отделили, выбросили, не нужен больше. Ну, и чёрт с
ними, пусть с Меиром целуются, ему всё равно!
Скрип двери.
— Воробышек, —
сестра назвала домашним именем, — есть будешь?
Саша так и
представил её хитрую веснушчатую рожицу. Но не повернулся. Выдержал характер.
— Нет! — буркнул.
— Иди отсюда!
— Сам иди! —
обиделась Катя. — Дурак и не лечишься!
— Что-о?
— Дурак, дурак!
— Сама дура!
— Мам, а Воробышек
ругается!
— Видимо, есть не
хочет, — насмешливый мамин голос.
Саша покраснел.
Дурак, значит…
Есть-то он,
конечно, хотел, но гордость не позволяла. И от этой гордости, что не может
выйти и присоединиться к родным за домашним, чуть расшатанным столом, на
котором уже стоят тарелки и лежит хлеб и сыр, и в стеклянной банке начатое вишневое
варенье из русского магазина, а сестричка, ожидая повернувшуюся к плите маму,
поёт очередную песенку и по привычке отбивает ритм вилкой, стало опять обидно
до слёз.
Меир пришёл на
следующий вечер — длинный, очкастый, сутулый, с чемоданом. Всё очень буднично —
звонок, сестрёнка, побежав, открыла дверь.
Мгновение — и на
пороге, моргая, уже стоит картавая местная обезьяна. Руки заросли чёрными
волосами, те же чёрные волосы выбиваются из ворота расстёгнутой рубашки.
— Э-э-э, — начал,
смущённо заикаясь, — я…э-ээ… Людочка, я…
— Э-э-э! —
передразнил его Саша, заступив дорогу.
— Саша, отойди! —
резко сказала мать.
Большая и статная,
она не то что подошла к этому чужому человеку, а чуть ли не подбежала, ощутимо
вспыхнув от радости:
— Меир, я очень
рада тебя видеть! Дети, я вам уже говорила, Меир будет жить с нами! —
торжественно обернулась.
— Какое счастье! —
не сдержался Саша.
Людмила
покраснела.
— Мой сын, —
неловко произнесла, — как все мальчики в этом возрасте, максималист.
— Я понимаю, —
растерянно сказал Меир, моргая, — ну да, я понимаю. Максималист… Здравствуйте,
Катя…
— Здравствуйте, —
вежливо отозвалась Катя своим тоненьким голосом. — Как ваши дела?
— Дела… — эхом
повторил Меир и, наконец, поставил чемодан. — Хорошие дела, вот к вам пришёл.
Очень надеюсь, Катя, что у нас всё получится.
Катя хихикнула:
— Я тоже надеюсь.
У-у-у,
предательница!
— Ну, а теперь, —
излишне громко и приторным голосом проговорила Людмила, — прошу всех к столу,
будем ужинать!
Последние два часа
перед приходом Меира она что-то усердно готовила.
Мамин голос… Он
меняется… Становится чуть ли не вибрирующим, мурчащим.
Его просто тошнило
от такого!
— Да пошли вы все!
— выкрикнул Саша и рванул в привычное убежище, как всегда хлопнув дверью.
Дверь, не закрывшись, отскочила, и он, застыв около окна, услышал
звяканье посуды, смех матери, щебетание сестры. Но к родным звукам теперь
присоединился тягучий голос Меира, и поэтому было больнее.
Его не оставили
одного — в комнату вскоре зашла мать.
— Саша?
Не ответил.
Статная крупная
женщина молча постояла, потом села на постель. Тёплая рука опустилась на
коротко стриженую русую голову.
— Не надо!
— Саша…
— Не надо, уходи.
— Саша… Меир
хороший человек, на самом деле хороший, — тихо сказала Людмила. — Я очень
надеюсь, что ты со временем это поймёшь.
— Человек? — Саша
резко сел. — Обезьяна!
— Да, он из Ирака,
но он не обезьяна. Откуда ты вообще таких слов набрался?
— Я не набрался! —
яростно крикнул Саша. — Я вижу! Просто вижу!
— А я вижу, что
упустила что-то главное в твоём воспитании, — подавленно ответила Людмила, — и
мой чудесный Воробышек превратился в наглого и крикливого попугая.
Она встала:
— Тем не менее, я
приглашаю тебя на ужин.
— Обойдусь!
— Хорошо,
обойдёшься. Но тогда, когда мы уйдём к себе, — Людмила запнулась и повторила
последнюю фразу жёстче, — когда уйдём к себе, ты, если проголодаешься, сможешь
найти в холодильнике творожную запеканку, рыбный салат и яблочный пирог,
который ты так любишь.
— Уже не люблю!
— Хорошо, не
любишь, но если вдруг захочешь, пирог в холодильнике.
— Переживает? —
тихо спросил Меир, когда Людмила вернулась.
— Переживает.
— Может,
успокоится? — Меир, переодевшись в серенький пушистый халат, теперь выглядел
совершенно по-домашнему, и совершенно по-домашнему из ворсистого воротника
высовывалась его тоненькая длинная шея с выпирающим кадыком.
«Аист средних
лет», — неожиданно подумала Людмила и улыбнулась.
— Если и
успокоится, то нескоро. Как я тебе говорила, он очень отца любил.
— А ты?
— Я тоже. Но мужа
давно нет, а сейчас я люблю тебя. Катенька, ты поела?
— Да.
— Иди, солнышко к
себе, ладно?
— А ты меня
уложишь перед сном?
— Ну, конечно! У
нас же ничего не изменилось.
Девочка,
держащаяся чуть более скованно, чем обычно, вышла из кухни. Меир проследил, как
она зашла в свою комнату, и потянулся с поцелуем.
— Я так ждал, —
горячечно зашептал. — Так ждал!
Саша, как и
предполагали, появился через два часа. Устроился в салоне, включив телевизор и
уменьшив звук. Поиграл со своим «самсунг-галакси», подаренным ему год назад на
день рождения — в то славное время никто ещё не ссорился. Ну, почти не
ссорился… Зашёл в кухню, вытащил запеканку, нагрел, вернулся в салон с
тарелкой и услышал тихий скрип пружин в маминой комнате.
Подростка обдало
жаром. В висках застучало, мгновенно стало душно и захотелось завыть от
примитивной мерзости происходящего. Он сжал кулаки.
Никогда не прощу!
И завтра всё им скажу! В лицо!
2.
Но назавтра Cаша в
линялых старых джинсах, застиранной футболке и со школьным рюкзаком за
плечами стоял на углу Герцель и Левински и, беспомощно оглядываясь, кусал
припухшие губы. Под глазом у него наливался здоровенный синяк, правая рука была
ободрана до крови. Десять минут назад ему позвонила Катя, он вытащил телефон.
— Воробушек, купи
манго…
Саша только
хотел ответить, припомнить её двуличие (утром не успел, слишком долго спал и
проснулся в уже пустой квартире), как вдруг телефон выхватили.
Саша не
растерялся. Он сразу бросился вслед за чернокожим бородатым парнем в цветастой
рубашке навыпуск и рваных джинсах, но тот, играючи, оторвался, забежал за угол.
Саша за ним — и столкнулся с вором. Африканец, как оказалось, и не думал
скрываться, на его лице со впалыми щеками и курчавой бородой, вытягивающейся,
как у козла, вниз и обвязанной красной бечёвкой, красовалась улыбка. Рядом
стоял ещё один чернокожий, помощнее.
— Телефон! —
задыхаясь от волнения, выпалил подросток. — Где мой телефон!?
Бородатый,
издеваясь, показал пустые руки. Саше бросилась кровь в лицо, и он сразу зарядил
по чёрной морде. Но кулак ухнул в пустоту — вор легко отклонился. Его же
сообщник, особо не напрягаясь, и даже как-то лениво ткнул Сашу в лицо. У
подростка помутилось в голове, и он грохнулся на тротуар, до крови ободрав
руку. А когда поднял голову, грабители не спеша удалялись. Саша, не
сдаваясь, попробовал вскочить, но в ушах зазвенело, и улица покачнулась.
Он сжал зубы и всё-таки поднялся. Но пока поднимался, догонять оказалось
некого. На глаза навернулись непрошенные слёзы.
— Твари! Мерзкие
чёрные твари!
— Молодой человек!
— раздался укоризненный баритон. — Так нельзя, молодой человек!
— Нельзя? Что
нельзя?
Рядом стоял
щеголевато одетый худенький старичок. На его свежайшей белой рубашке струился
ярко-красный галстук. Синие джинсы, белые носки, коричневые туфли… Седые
волосы были аккуратно завязаны в косичку, в руках трость.
— Что нельзя?
— Нельзя так
говорить! — с возмущением повторил старик. — Это неприлично!
— Неприлично
называть чёрного чёрным? — Сашу затрясло от ненависти. Ненависти к выглаженному
уроду, спланировавшему откуда-то извне в их трещащий по швам от наплыва
африканцев несчастный район. Из-за таких, как этот старик, черножопые и
обнаглели!
— Они беженцы! — нравоучительно
сказал старик. — Они не виноваты, что им нечего есть.
— Так отдай им
свой галстук! — рявкнул Саша. Его синяк болел всё больше, наливаясь тяжестью.
Не обращая больше
внимания на продолжающего бубнить старика, подросток со злостью пнул ногой стену.
Телефон был самой
классной вещью в его жизни. Был…
— Ну, Воробушек,
теперь ты взрослый! — торжественно тогда сказала мать своим хрипловатым голосом
и подозрительно шмыгнула носом. — Надо же, уже взрослый… Держи на
счастье! — вручила коробку неброского коричневого цвета.
«По-настоящему
дорогие вещи всегда неброские», — он ещё тогда подумал. И скрипнул зубами,
представив, как те двое тыкают в телефон своими грязными пальцами,
рассматривают Катины фотографии.
Что он скажет
дома? Извините, украли? И после этого все его будут жалеть? Бедный наш,
слабенький наш… Слабенький!… Меир тоже пожалеет?
Сашу передёрнуло.
Невысокий, щуплый подросток с наливающимся под глазом сине-красным
отёком, сунув руки в карманы, нервно огляделся.
Кругом смеялись,
торговали и ходили парами. Никого не волновало, что его ограбили, если бы
убили, тоже, наверное, не взволновало. Хотя нет — столпились бы. Как же, так
интересно!
Глаз саднило всё
сильнее, из ближнего пивного бара орала румынская музыка. За вынесенными наружу
столами, полными пустых пивных банок и рассыпанной подсолнечной шелухи, сидели
пьяненькие румынские рабочие, хлопали друг друга по плечам, целовались с такими
же пьяными подругами, двигали локтями, сбрасывая шелуху вниз. На тротуаре, куда
хватало взгляда, были разложены дырявые джинсы, ношеные кеды, сандалии,
рубашки, мобильники, часы, кассетные магнитофоны прошлого века, мятые простыни
с вышивкой. Хозяевами этого подобранного или украденного барахла являлись
лениво прохаживающиеся африканцы, потеснившие местных жуликов.
Три года назад
началось это бедствие, когда дезертиры из армий Эритреи и Судана через
египетскую границу начали переходить в Израиль. Хороши беженцы — крепкие
сильные парни от восемнадцати до тридцати лет. Одноклассник Саши Андрей
рассказывал, что на границе сердобольные армейские выдавали дезертирам
босоножки — чтобы те, не дай бог, не сбили ноги. Другие сердобольные,
состоятельные жители фешенебельных районов северного Тель-Авива, привозили им
еду. Вот и сейчас неподалёку от трансформаторной будки выстроилась очередь за
горячим пойлом. Идиоты, мать их!
Саша было
двинулся, но почти сразу остановился около одного из крошечных магазинчиков,
раздумывая, что делать. Домой к матери и Меиру не хотелось. Из магазина
несло влажной прелью, между распахнутых дверей, освещённые прямыми солнечными
лучами, сосредоточенно копались филиппинки, раздвигая ловкими руками вешалки с
платьицами. Продавщица цветной дешевизны, темнолицая марокканка, по новейшей
восточной моде красовавшаяся голым плечом, перехваченным бретелькой
бюстгальтера, внимательно рассматривала Сашино лицо.
— Что уставилась?
— А?
— Что уставилась,
говорю?
— Нельзя? — она
недоумённо прищурила глаза.
— Нельзя!
— Ишь ты… —
продавщица прицельно выплюнула жвачку по направлению к Саше. — У себя в России
командуй! — воодушевлённо заорала.
Саша сжал зубы.
Нет, с женщиной он воевать не будет.
— Эй, заткни
пасть, шлюха! — раздался спокойный голос. Рядом с Сашей встал рослый парень лет
на семь его старше.
— Шлюха?! —
продавщица подалась вперёд, настраиваясь на перепалку. Раскрыла рот,
намереваясь выпалить что-то гадкое.
Но не успела.
Парень с такой
силой рванул на себя сразу две карусельные вешалки, что они повалились вместе
со всем товаром на тротуар, выскользнув из рук опешивших филиппинок. Легли
весёленькими красками прямо в натёкшую из пивного бара лужу.
— Дёру! — крикнул
парень, и они рванули.
Порядочно отбежав,
остановились.
— Влад, —
повернувшись, парень протянул руку. Он совсем не запыхался. Тонкий, высокий и
сильный — руку сжал, будто клещами. Наголо бритый, с располагающей улыбкой.
— Алекс…
— Как жизнь,
Алекс? — подмигнул Влад. — Откуда фингал?
Саша сказал.
— Вот твари! —
выругался заступник, и в его ругательстве Саша неожиданно почувствовал настоящее
участие. — Знаешь, мы их найдём. Хочешь, найдём?
— Хочу.
— Тогда подгребай
к «Гадюшнику». Мы там тусуемся. Ты где живёшь?
— На «Алие».
Слушай, а может, не надо было так?
— Надо, — уверенно
ответил Влад. — Надо! Иначе на голову сядут. Ну, так придёшь?
— Приду. — Саша,
замешкавшись, добавил. — Спасибо!
— Брось, мы,
русские, должны держаться вместе.
Вечерело.
Чернильная, щедро влажная ночь охватывала город. С наступлением темноты
прохладней в Тель-Авиве не становилось — не тот случай, но уход солнца облегчал
существование. Солнце переставало жечь, и дышать становилось легче. Хотя Саша
давно воспринимал жару как нечто само собой разумеющееся. Здесь не родился, но
и другой страны не знал.
«Русский, значит?
— задумался он, шагая. — Что ж, русский».
У него в паспорте
в графе «национальность» стояли звёздочки. Не понятны, мол, вы, гражданин
неизвестный, и к нам, истинным, и очень оберегающим свою кровь евреям, не
примазывайтесь.
Уехав из Воронежа
в пять лет, Саша Россию почти не помнил. Снег, да там был снег. Саша
попытался его представить — белый, холодный, б-р-р! Вроде скрипел под ногами.
Или не скрипел? В книжках у русских писателей всегда скрипел.
Да не всё ли
равно?
Саша пошёл
быстрее. Теперь он решил пойти домой. Есть хотелось.
Вот только… Меир…
Ничего, Саша
поступит на программиста, и они с Катей переедут. А мать пусть остаётся с
Меиром, раз так хочет.
Но пока
приходилось возвращаться домой.
Опасное место их
район, и всегда был опасным. С наплывом эмигрантов он стал опасен вдвойне.
Чёрные жили на тротуарах, ночевали в подъездах, сидели в парке. Велосипед на
минуту нельзя оставить!
Саша невольно
коснулся кармана — там зудела пустота. А он так привык к приятной тяжести! Что
ж, придётся отвыкать.
И Катя… Она
возилась с телефоном больше, чем брат. Рассматривала картинки, записывала свой
голос, музыку, фотографировала. Саша для неё игры скачал.
Подросток вошёл в
подъезд. Лампочку так и не вкрутили, штукатурка осыпалась, воняло кошками.
Поднялся на второй этаж, ощупью нашёл замочную скважину, повернул ключ,
открыл, сделал шаг, и ему стал виден нежный абрис Катиного лица. Сестра
во все глаза смотрела очередной детский сериал. Волосы как всегда
растрёпаны, рот полуоткрыт, в руке зажата забытая расчёска.
— Привет,
предательница!
Девочка
обернулась:
— А, Воробышек!
— Ну да,
Воробышек, не Меир же…
Катя как-то
по-взрослому прищурилась. И вдруг ахнула:
— Воробышек, что
случилось?!
— Да всё
нормально.
— Что нормально!
Тебе же больно! — Катя всхлипнула.
— И не больно
совсем! — заторопился Саша. — Понимаешь, я шёл, думал, почему ты такая
предательница?
— Я не
предательница! Просто ты ничего не понимаешь! — забыв про слёзы, почти
враждебно сказала девочка.
— Вот, и я говорю,
— исправился брат. — Шёл, мечтал, и вдруг со всей дури воткнулся в
столб. Столб как треснет посередине! И сразу за мной полицейские погнались.
Кричат — стой, куда! Преступник! Кто за столб платить будет! Он казённый,
дорогой. Мы на нём флаг в праздники вешаем!
Катя недоверчиво
взглянула:
— Да брось!
— Точно говорю. Ты
что, мне не веришь? — Саша помимо воли развеселился.
Катя, не желая его
обижать, неопределённо пожала плечами.
— Кстати, мама
звонила, про тебя спрашивала…
— Учту.
Катя вздохнула.
— Воробышек, дай
телефон…
— Не дам.
— Почему?!
— Понимаешь, я
ведь долго бежал. Даже перепрыгнул через какую-то машину, она не вовремя
проехала. Видимо, когда перепрыгивал, телефон из кармана и выскользнул.
Нет его больше, Катя, извини.
Катя опять
всхлипнула:
— Но как же так…
— А вот так! —
Саша притворно нахмурился. — Мой телефон: хочу — ношу, хочу — теряю, хочу — не
теряю.
— Больше не теряй,
пожалуйста, — вдруг совершенно по-взрослому сказала Катя. — И не ударяйся…
— Не буду, —
буркнул Саша. Ему опять стало тошно.
Мать с Меиром
пришли через час.
— А Воробышек
столб сломал! — выпалила Катя, как только открыли дверь.
— Что, что?
— И теперь у него
большущий синяк!
Саша, независимо
держа руки в карманах, вышел из своей комнаты.
Серые глаза
Людмилы испуганно округлились:
— Господи!
Сыночек, тебе срочно надо к доктору!
— Ерунда, само
заживёт.
— Может…
— Нет, не может!
Людмила посмотрела
на Меира.
— Ну, если не
надо, — неуверенно произнесла.
Зайдя в салон,
устало села в кресло, положив на подлокотники руки с напряжёнными синими
венами. Меир, будто охранник, встал рядом с креслом.
— Алекс, —
предложил, помявшись, — у меня машина, давай поедем в больницу.
— Обойдусь.
— Но, Саша… —
снова попыталась мать.
— Сказал —
обойдусь!
— Воробышек и
телефон потерял! — доложила Катя.
— Телефон?
— Так получилось!
— Получилось? —
мать подняла брови. Это у неё всегда хорошо получалось — недоумённо поднять
брови.
— Я не виноват!
— А кто виноват?
— Ну да, понимаю,
телефон жалко! — Сашу понесло. — Так и быть отработаю. Запиши, сколько я
должен. Да ещё проценты не забудь добавить…
— Замолчи! —
взорвалась Людмила. Её лицо покраснело и стало жалким. — Замолчи
немедленно! Да, чёрт с ним, с телефоном! С тобой то, что творится? Ну, скажи,
Саша, что с тобой делать?! Вот, что?!
3
На следующий день
вечером Саша направился в «Гадюшник». Хозяином «Гадюшника» был гнилозубый,
заросший неопрятной пегой щетиной старик Аргамазян. К нему бы никто не ходил,
но пиво Аргамазян продавал на шекель дешевле, что имело серьёзное
значение.
На самом деле
заведение Аргамазяна называлось даже нежно — «Светлячок». Вот только на
«Светлячок» тесный душный подвал с несколькими столами и барной стойкой, на
которой вечно лежала мокрая тряпка, никак не походил.
Прежде чем войти,
Саша постоял у тёмного входа, откуда тянуло сыростью и пивными парами. Это
было его первое посещение злачного места, раньше в пабы Саша не заходил,
как-то повода не было.
Влада он увидел
сразу — он сидел с тремя такими же, как он, бритоголовыми парнями.
— А, Алекс! —
узнал его Влад, открыто и хорошо улыбаясь.
У Саши сразу потеплело
на душе.
— Проходи, садись.
Знакомься — Стас, Немец и Колобок.
Стас был самым
крупным, с широченными плечами, накачанный. Когда он поднял глаза, Саша
удивился какому-то странному, блеклому их цвету. Еле кивнув, Стас сложил в
замок руки и так, не шевелясь и не говоря ни слова, просидел до конца.
Остролицый Немец, наоборот, был худым, дёрганным. С размаха шлёпнув по Сашиной
ладони, он тут же вытянул в его сторону указательный палец с приметной
бородавкой, и, дурачась, щёлкнул языком, будто выстрелил:
— Хенде хох!
На
внутренней стороне запястья мелькнула татуировка. На пальцах тоже были
татуировки, вроде какие-то цифры.
Щекастый Колобок
затрещал высоким почти женским голосом:
— А мы, земеля,
уже в курсе, как ты чёрного обул. Ну, давай, присоединяйся! Пивко будешь?
— Да никого я не
обул! — покраснев, сказал Саша.
— Ну, так поможем
обуть. Ты ж свой парень, резкий парень!
— Это мы ещё
проверим, — буркнул Немец.
— Брось, Немец, ты
что, не видишь? — хохотнул Колобок. — К нам пришёл действительно резкий парень,
точно? Или нет? А может ты пидор? — щекастое лицо Колобка придвинулось. Он,
только что так дружелюбно хлопавший Сашу по плечу, напрягся, глаза стали
ледяные, страшные.
— Брось, Колоб, —
лениво протянул Влад, — наш это парень, русский парень, не видишь разве?
— Да я что, я
ничего! — Колобок отодвинулся. Глаза стали опять масляными, залучились добротой
и приязнью.
Ошарашенный Саша
даже рта раскрыть не успел.
— Выпьешь? — Немец
резко пододвинул открытую банку, и Саше плеснуло на пальцы. — Мамка не
заругает? — дёрнул уголком рта.
— Не заругает.
— Какой смелый
парнишка! — затряс щёчками Колобок.
Саше надоело.
— А, ну, заткнись!
— сказал он, свирепо посмотрев в глаза щекастому. — Если у меня фингал, это не
значит, что я не могу тебе тоже поставить.
Колобок с
удивлением моргнул.
— Я же говорил,
наш парень… — расхохотался Влад. — Так вот! — щёлкнул пальцами. — У Алекса
черномазый украл телефон. Телефон надо вернуть, а черномазого проучить.
Берёмся?
— А то! — Немец
потянулся гибким сильным телом. — Вот только допьём.
— Давай, быстро.
Снаружи, когда
вышли, уже стемнело. Длинные желтоголовые фонари зажгли свой свет, больше
освещавший пространство вокруг ламп, чем улицы. Остро пахло морем, его
водорослями, йодом. Впереди группы шёл надвинувший на голову капюшон Немец, за
ним все остальные. По мере того, как приближались к автостанции, становилось
оживлённее. Больше попадалось маленьких магазинчиков с сигаретами и орешками,
шаварменных с медленно крутящимся на синем огне мясом, фалафельных, где-то
начиналась и прерывалась музыка, потянуло сладким запахом цветов. У обшарпанных
домов группками стояли, сидели на корточках, или слонялись чернокожие. Саша
напряжённо всматривался в их лица, но своего бандита не находил.
— Эх, пацаны, —
приторным голосом заговорил Колобок, — обозреваю я окрестности, и сердце моё в
печали. Бог ведь не зря создал людей с разным цветом кожи, он хотел
подчеркнуть: есть белые — высшая раса, есть жёлтые, есть чёрные…
— А есть гандоны…
Заткнись, Колоб! — прервал его Влад.
Они вышли к почти
безлюдному перекрёстку.
— Пацаны? — Немец
жадно повёл острым подбородком.
У массажного
салона с закрывающей вход красной тряпкой трое хищных, похожих на негативы в
полутьме, африканцев окружили белобрысого пьяного мужика.
— Вперёд не лезь!
— обернулся Влад к Саше.
Компания перешла
на бег. Первым набравший скорость Немец, завизжав, въехал ногой в солнечное
сплетение начавшему оборачиваться крайнему чернокожему. Саша попробовал напасть
на второго, но тот выхватил нож и начал чертить им перед собой. Перебросил в
другую руку, отвёл, приготовился ударить… У Саши похолодело в животе. Но
тут мощно пронёсся Влад, точно попал ногой, выбил нож. Чёрный завопил, дуя на
пальцы, и сзади на него, возбуждённо смеясь, прыгнул, свалив на землю, Колобок.
В стороне Стас безразлично вытирал мощные бутсы о стонущее тело третьего.
— Всё, уходим! —
оглянувшись, скомандовал Влад. — Уходим, сказал! — схватил за шиворот
увлёкшегося Немца.
Тот рванулся,
зашипел:
— Урою!
Но Влад его так
тряхнул, что у Немца клацнули зубы.
— Остынь!
На них смотрели —
обалдевший мужик смешно разевал рот, из борделя выглядывала толстая женщина в
коротком чёрном платье. Встретившись взглядом с Сашей, она отпрянула и
задёрнула за собой потрёпанную занавеску.
Один из лежащих
попытался разогнуться, слепо зашарил в пыли руками. Взлаивая, пробежала собака.
На противоположной части улицы, где был разбит фонарь, собирались тени и
чувствовалась угроза.
— Уходим…
Немец внезапно
заорал:
— Я каждый день
телевизор смотрю, новости я очень слушать люблю. Во что превратился наш
грёбаный мир, он превратился в грязный сортир!
— Дворами! —
подтолкнул его Влад.
Быстро сунулся в
подворотню, остальные втянулись следом. Потом опять подворотня и вынырнули на
более освещённой и оживлённой, улице. Степенно, вразвалочку, пошли.
— Отметим удачный
вечер? — глаза Немца возбуждённо блестели.
— А как же! —
хохотнул Колобок.
Зашли в холодный
от работающих кондиционеров, почти пустой огромный магазин АM-PМ. Немец выбрал
бутылку беленькой.
— Привет, Настя! —
поздоровался с девушкой на кассе. — Дежуришь?
— До утра, —
грустно вздохнула светленькая круглолицая Настя. — А вы, мальчики, смотрю, как
всегда? — привычным движением выбила чек. — И ты тоже, Владик?
Тот кивнул.
— А кто это с вами
такой симпатичный?
Саша немедленно
покраснел.
— Ой, он ещё
краснеет!
— Это Алекс.
Алекс, это Настя! — умильно состроил физиономию Колобок.
— Очень приятно, —
скованно пробормотал Саша.
Наконец, вышли, он
облегчённо вздохнул.
— К морю? —
подкинул в руке бутылку Немец.
Пошли к морю.
Тяжёлая масса воды
лениво накатывала на песок, вдали светились небоскрёбы. По набережной гуляли
люди, смеялись, играла музыка. Они сели в круг под фонарём, молчали.
Немец сжимал и
разжимал пальцы.
— Дай пять! —
протянул руку. — Познакомимся.
— Так знакомились
вроде? — удивился Саша.
— То не считается…
— он с отчётливым щелчком свернул жестяную пробку и раздал каждому по
пластиковому стаканчику. — Держите!
— Я должен
извиниться, Алекс, — вдруг сказал в темноте Влад. — Не получилось найти твоего
обидчика. Но мы обязательно найдём. Понимаешь? Найдём, не отступим.
— Да я… — Саше
стало неудобно. — Я ведь не только для себя. И вообще, хорошее дело сделали,
человека защитили.
— Молодец, что
понимаешь…
— И чёрт с ним, с
телефоном!
— Вот тут я не
согласен. — Влад поставил стаканчик на песок. — Телефон мы найдём. Я обещал, а
значит, я его тебе должен.
— Это я тебе
должен! — торопливо проговорил подросток. — Ты того снял, с ножом!
И скорее
почувствовал, чем увидел, как Влад улыбнулся:
— Сейчас я тебе
помог, а в следующий раз ты мне поможешь. Поможешь ведь?
— Конечно!
Немец начал
разливать.
— Ну, первый тост
за дедушку? — сказал непонятно.
Саша глотнул
тёплую обжигающую жидкость. Он первый раз пил водку, и она сразу попала не в то
горло. На глазах выступили слёзы.
— Может, лучше
молочка? — елейно вмешался Колобок.
— Колоб, — мрачно
сказал Влад. — Больше Алекса ты не трогаешь.
— Да, я что… А
мужик-то! — вдруг хохотнул, хлопнув себя по толстым ляжкам. — Так ничего и не
понял!
Все дружно
рассмеялись, даже молчаливый Стас. И у Саши внезапно стиснуло сердце от чувства
особой близости к этим ещё вчера незнакомым людям, даже к Колобку.
— А что за
дедушка? — откашлялся и спросил, как показалось самому, низким, солидным
мужским голосом.
— Гитлер, —
ответил Немец.
У Саши помутилось
в голове.
— Гитлер? —
переспросил, заикаясь. То ли от выпитого, то ли от сказанного его
затошнило. — Но, как же так? Фашисты людей убивали. Война была отечественная.
— Стрёмный был,
это точно, — кивнул Немец.
— Людей убивали, —
беспомощно повторил Саша.
Влад закурил.
Красная точка сигареты, привлекая внимание, засветилась во тьме.
— Всё, что ты
знаешь, это ложь! — сказал он с силой. — Гитлер — последняя отчаянная
надежда Европы защитить себя. Скажи, ты кого больше любишь — маму или соседку
по дому?
— Ну, понятно
кого! — Саше даже вопрос показался кощунственным, и он с упрёком посмотрел на
Влада.
— Конечно,
понятно! Так вот, нас называют расистами потому, что мы не стесняемся говорить
— да, мы любим мать больше, чем соседку, свою семью больше, чем людей на
улице, свою расу больше, чем каких-то негров. Мы белые интернационалисты, вот и
всё. Мы считаем, что все белые люди, в принципе, равны.
— Тогда
получается, и я расист?
— Каждый
нормальный человек — расист! — гордо сказал Колобок.
— По второй? —
потянулся с бутылкой Немец.
Саша подставил
стаканчик.
— Э-э, хватит, —
Влад мягко отвёл горлышко бутылки.
— Почему «хватит»?
Наш парень ещё хочет! — неожиданно заступился за Сашу Колобок.
— Да, хочу!
Но Влад покачал
головой:
— В следующий раз,
ладно?
— Ладно! —
подросток кулаками потёр глаза. — Негров я действительно не люблю! — признался.
— Слышь, Алекс, у
тебя сестра есть? — кажется, голос Немца.
— Есть.
— А если к ней
черномазый пристанет?
— Убью! — он уже
давно боялся за Катю.
— Наш человек…
— Мы понимаем, что
люди разные, — своим высоким голосом опять влез Колобок. — Не зарываем голову в
песок, как долбанные страусы, смотрим на мир открытыми глазами.
— Песок… при чём
тут песок? — спросил с недоумением Саша, его совсем развезло.
4
Этой ночью Людмила
не могла заснуть. Всё ждала сына, каждые пятнадцать минут смотрела на часы, а
он всё не возвращался и не возвращался.
Наконец,
вернулся….
Услышав в час ночи
шум около входной двери, она, будто её подбросили, соскочила с кровати, и,
накинув халат, помчалась открывать. Открыла и ахнула — пьяный сын в
полных песка грязнущих джинсах и рубашке, вытягивая руку с ключом к дверному
замку, пытался попасть им в замочную скважину. Не попадая, страдальчески мычал,
и от него сильно пахло
рвотой.
— Ты где… — было с
гневом начала Людмила. Но сразу опомнилась. — Заходи.
Сын шагнул вперёд,
по дороге потерял равновесие и мягко повалился на неё. Людмила удержала.
Молча проводила на
кровать, сняла кроссовки.
— Алекс? — тихо
спросил проснувшийся Меир, когда Людмила вернулась.
— Да.
— Он в порядке? —
мужчина уловил её волнение.
— Нет.
— Что?
— Напился. Ему
только пятнадцать лет! Он же никогда не пил!
Меир вздохнул —
сказать было нечего. Подложив под голову женщины руку, притянул её к
себе. А через минуту заснул. Он всегда засыпал так — мгновенно. Людмила же
лежала без сна, пока за окном не начало сереть. Мучилась, спрашивала себя,
правильно ли она поступила, приведя любовника домой? Воробушек такой
чувствительный…. Может, не надо было? Но так хотелось жить по-человечески.
Утром Саша проснулся
от того, что его долго трясли за плечо. Тело затекло, рука была неудобно
заломлена, во рту мерзко.
— Вставай,
вставай, пора в школу…
Он освободил
немедленно заколовшую щекотными иголочками руку, повернулся — у матери
было бледное отёкшее лицо и красные глаза.
— Сколько времени?
— Семь.
— Не, не пойду.
— Вставай, тебе
говорят!
Поняв, что мать не
отстанет, сын буркнул:
— Ладно, сейчас.
— Где ты вчера
пропадал?
— С друзьями…
— И пьяный. Не
рановато ли? Что за друзья?
— Потом. Дай
одеться!
— Потом, так
потом.
Мать, подойдя к
окну, отдёрнула занавески. Солнечный свет, казалось, взорвался в комнате, и
Саша зажмурился.
Людмила,
напоследок оглянувшись, вышла. Подросток нехотя откинул одеяло, сел и
осторожно покачал головой. Ощущение было не из приятных.
Вчера он всё-таки
ещё пару раз выпил. Потом долго стояли на перекрёстке, не могли разойтись, всё
вспоминали удачную стычку. А вот как попал домой, из памяти выпало.
Саша натянул на
ноги спортивные штаны и по тёплому полу прошлёпал в ванную. Закрылся и начал
чистить зубы, рассматривая собственную физиономию в небольшом круглом зеркале с
коричневым ободком. На физиономии выделялся большой, начавший лиловеть синяк
под глазом. Подросток потрогал его пальцем, ещё раз сполоснул рот и вышел:
— Доброе утро.
— Очень доброе. Ты
расскажешь, что случилось? — сердито напомнила Людмила. — Я жду.
— Я тоже! —
присоединилась чинно сидящая на стуле и уже собранная Катя, с любопытством
посмотрев на брата.
Меира не
наблюдалось.
— А что
рассказывать? — Саша и в самом деле не знал, что рассказывать, не про драку же!
— Ну, выпил… — выдавил с трудом.
— Не просто выпил!
— возмущённо крикнула Людмила. — А пришёл совершенно пьяным! Я уж не
говорю о том, что в твоём возрасте пить вообще нельзя! Ты еле стоял на ногах!
Пришёл в час ночи и не мог открыть дверь!
— Но открыл же…
— Я тебе открыла!
Саша шмыгнул
носом. Он и сам жалел, что так получилось, но тут разозлился, что его опекают,
как ребёнка.
— Я уже взрослый,
и сам могу распоряжаться своей жизнью!
— Вижу, как ты
распоряжаешься… Катя, поднимайся, нам пора! — мать всегда провожала девчонку
в школу. — Ты идёшь? — сурово посмотрела на сына.
— Я за вами.
— Не опоздай …
Катя украдкой
показала ему язык, вышла с матерью. Саша закрыл дверь и, сделав зверское лицо,
посмотрелся в зеркало в прихожей — нет, до Немца ему было далеко.
Может, ну её,
школу? — пришла мысль.
Поначалу эта мысль
очень обрадовала, но потом он её отмёл. Надел рубашку, сунул ноги в сандалии и
закинул на плечо рюкзак, не проверив, какие там есть учебники, и есть ли
вообще.
Гитлер, —
крутилось в голове, — Гитлер…
Первый шок от
этого имени прошёл, теперь Саша привыкал к нему, пробовал на вкус. В памяти от
вчерашнего вечера кроме драки остались ещё слова «Все, что ты знаешь это ложь!»
— Ложь, — повторял
он про себя, — ложь. А где, тогда, правда? И какая она — правда?
Размышления
прервал резкий сигнал. Оказалось, он наобум начал переходить улицу. Опомнился,
отпрыгнул назад и мимо пронёсся, возмущённо сигналя, автобус. Саша показал вслед
средний палец:
— Достали!
Дорогу он в
последнее время переходил, не обращая внимания на светофоры. Считал ниже своего
достоинства ждать зелёный. Вот и сейчас быстро перебежал. И тут почувствовал,
что у него что-то лежит в заднем кармане джинсов. Вытащил и удивился — в руке
оказались сигареты. Когда ему Влад сунул? Ну, неважно, увидит — отдаст.
— Эй, пацан, —
послышался тягучий наглый голос. — Дай закурить?
— Не курю.
— Тогда что у тебя
в руке?
Саша неторопливо
спрятал пачку и посмотрел на коренастого небритого парня с характерным для
местных уроженцев оливковым цветом кожи.
— Где ты видишь
сигареты?
— Ах ты, вонючий
русский… — коренастый цыкнул слюной.
— Сам вонючий
марокканец!
Коренастый
набычился. Минуту буравил Сашу взглядом, но потом решил не связываться.
— Я тебя ещё
встречу!
— Давай! — Саша
усмехнулся.
После знакомства с
компанией Влада он чувствовал себя гораздо увереннее. Раньше у него не было
таких друзей.
Вот только…
Гитлер…
Имя тревожило, он
пытался привыкнуть, но не мог. Почему-то не мог. Сухое бумажное слово из
глубины прошлого века вдруг обрело силу, налилось жизнью и кровью. Оно
притягивало и отталкивало. В нём был запретный вкус.
На остановке
маршрутки сквозь крону дерева пробивалось солнце. Дрожащий от качающихся под
тёплым ветром листьев свет падал на алюминиевую скамейку, недавно установленную
муниципалитетом. С утра скамейка так нагрелась, что на ней никто не
сидел. Маршрутки всё не было и, потоптавшись на остановке, Саша решил
отправиться пешком.
Через полчаса он
подошёл к школе. Со стороны стадиона слышались удары мяча — какие-то малолетки
играли в футбол. Школьные ворота, разрисованные козочками и жирафами, охранял
низенький худосочный человек со встрёпанной шевелюрой и шнобелем, как у аиста.
Широкие для него брюки перехватывались ремнём, на котором крепилась
внушительная кобура с пистолетом. На ручке двери пристроенной рядом с воротами
деревянной будки стремились вверх два оранжевых воздушных шарика.
— Привет, дядя
Сёма! — Саша дурашливо отсалютовал.
Охранник, смешно
сощурившись, посмотрел на подростка через очки.
— Снова
опаздываете, молодой человек?
— Не опаздываю, а
задерживаюсь.
— Понятно, ваше
величество! — охранник подтянул брюки.
— Дядя Сёма,
что-то вы себе изменили…
— Это почему?
— Шарики не
голубые, а оранжевые.
Отвечая, дядя Сёма
задумчиво взялся за свой нос. Подумал и ответил:
— С ними жизнь
веселее.
Саша прошёл, и
охранник крикнул ему вслед:
— Маме привет
передай!
Саша обернулся:
— Она, кстати,
замуж вышла!
Дядя Сёма вдруг
покраснел.
Саша толкнул дверь
в класс и уже через пару минут, пропустив мимо ушей упрёки, смотрел в окно. Но
вскоре уловил знакомые слова и прислушался.
В душном помещении
дебелая учительница монотонно тёрла про нацизм. Саша поморщился — он
недолюбливал толстуху, уж слишком та была некрасивой.
— Ну, — решила
проверить учительница. — Поняли? Так какая идеология у нацистов?
Славик, парень из
русских, но тупой, поднял руку:
– Было разделение
по нациям, — преданно смотря, начал объяснять, — одни выше, другие ниже. Выше
немцы, ниже евреи и цыгане. В общем, — авторитетно закончил, — нет никакого
базиса в этой идеологии, глупость одна!
Саша не выдержал:
— Так ты считаешь,
что все люди одинаковые?
— Нет, —
недоумённо ответил Славик, — но это не делает их хуже.
— Если не
одинаковые, значит не равные!
— Серов, замолчи!
То, что ты говоришь, это против демократии! — повысив голос, недовольно
вмешалась уродина.
— Я только сказал,
что люди разные, — Саша презрительно обвёл взглядом одноклассников.
Теперь он знал нечто тайное и этим тайным знанием гордился.
После уроков Саша
сразу направился домой — в голову пришла некая мысль, и её стоило осуществить.
Открыл дверь, и
немедленно споткнулся о школьный рюкзак.
— Катя!
— Что?
— Сколько раз тебе
говорил, не бросай тут рюкзак!
— А ты его обойди,
— безмятежно посоветовала девчонка, привычно сидя перед телевизором.
— Сейчас получишь!
— Сам получишь!
— Я кому сказал —
убери! — рявкнул Саша, он начал злиться.
— Ну, сейчас,
сейчас… — Катя, закутавшаяся в мамин розовый халат, очень идущий к её нежному
лицу, встала и, оттащив рюкзак на середину комнаты, начала выкладывать из него
учебники.
— А почему ты в
халате? Разве не жарко?
— Холодно!
Катя критически
посмотрела на свои учебники.
— Воробышек, давай
сварим макароны? — повернулась к брату.
— Я не хочу есть.
— Воробышек, ты не
понял, — терпеливо пояснила Катя, — есть буду я, а ты будешь варить.
Саша хмыкнул и
пошёл на кухню.
Вытащил из
посудного шкафчика кастрюлю, налил воду, поставил на огонь. Потом включил свет
—
кухонное окно у
них выходило в небольшой дворик, где густо росли деревья. С одной стороны
хорошо — не так жарко днём, а с другой — полутемно. Пол из-за странного
пятнистого цвета плиток всегда выглядел грязным, а розетка на всю кухню была
одна, и от неё к микроволновке и чайнику был протянут удлинитель. Саша высыпал
в кипящую воду макароны и включил почти немедленно засвистевший чайник.
— Воробышек,
готово?
— Бери ложку.
Девчонка
немедленно примчалась и, подойдя к плите, недоуменно посмотрела на торчащие над
водой, не успевшие развариться, макароны.
— Так они же ещё
не сварились!
— Зато ложка в
руках…
— Ты смеёшься! Не
буду есть!
Брат помешал
макароны:
— Кать, не дуйся,
я пошутил!
Саша вылил парную
воду в раковину, выложил в тарелку макароны, поставил рядом кетчуп и, посмотрев
на немедленно склонившуюся пушистую макушку сестры, пошёл в свою комнату.
Включил компьютер и в поиске набрал слово «Гитлер».
5
Зелёный оазис
между домами — три дерева, трава, два деревянных столика со скамейками.
За одним из столов под льющим жёлтый свет фонарём знакомая компания — Влад,
Колобок, Стас. За их спинами темно, лица тоже почти не видны.
Рядом с Владом
круглолицая девушка Настя в красной кофточке.
— Привет, ребята!
— Привет, Алекс!
Садись.
Саша сел на
выщербленную скамейку.
— Давно сидим?
— Да минут
двадцать, — Колобок зевнул и покрутил шишкастой большой головой, — заскучали
уже. Всё думали, когда придёшь?
— Саш, а ты в
какой школе учишься? — спросила Настя. Голосок у девушки очень нежный,
тоненький. Саше со своего места видно, как блестят её глаза из под светлой
чёлки.
— В «Зиве».
Настя кивнула:
— Я тоже там
училась. Ничего хорошего.
— Ничего хорошего,
— согласился Саша.
— Тогда и
вспоминать нечего! — Влад по-хозяйски обнял Настю, и Саше почему-то стало
неприятно.
Появился Немец.
Судя по угрюмому виду, явно не в настроении. Не поздоровавшись, сел и, опустив
голову, уставился в одну ему видную точку, дёргая щекой.
— С-суки! —
прошипел вдруг.
Влад усмехнулся.
Ещё помолчали.
— Выпьем? —
наконец, очнулся Немец.
— Отчего же не
выпить? — тут же поддержал Колобок.
Немец выудил из
своего рюкзака бутылку, сложенные один в другой пластиковые прозрачные
стаканчики, начал разливать. Насте налил тоже.
— Я не буду, —
было заикнулся Саша.
— У нас даже Настя
пьёт!
— Немножко, —
нежным голосом ободрила Настя.
— Ну, тогда,
ладно… — Саше стало стыдно.
Чего боюсь?
— За встречу? —
Влад поднял вверх стаканчик.
Выпили.
— Между первой и
второй перерывчик небольшой! — пропел Колобок.
Немец торжественно
встал:
— За всех русских
в Израиле!
Саша не стал
отказываться — тост был серьёзный.
Поднялись вслед за
Немцем.
— А сейчас я хочу
выпить… — Немец никак не мог успокоиться. — Против грёбанных марокканцев!
— Когда ты пьёшь,
пей только за себя… — заметила Настя. — Владик, не кури.
— Разве я курю? —
Влад выдохнул дым и вдруг чмокнул Настю в губы. Настя от неожиданности ахнула.
— Настя, тебе
кажется… — Влад подмигнул Саше.
Саша напряжённо
улыбнулся.
— Мне не кажется!
— рванулась из объятий девушка.
— Настя,
успокойся…
— Сам успокойся!
— Я тебе что
сказал? Успокойся… — голос Влада стал жёстким. Настя испуганно замолчала. Но
тут же повернулась к Немцу:
— Нельзя пить
против кого-то! Надо пить за себя.
— Когда я пью
против марокканцев, я пью за себя, — раздражённо объяснил Немец.
— Тогда я не буду!
Немец не обратил
внимания:
– Так мы пьём?
Выпил. Остальные
за ним. Саша тоже. Ему стало весело.
— Что делать
будем? — лениво спросил Колобок.
— Хоть сегодня не
деритесь!
— Влад, —
обратился Саша, — я тут в компьютере про Гитлера читал…
Немец напрягся.
— Ну да, читал…
Немец, успокойся, парень просто спрашивает. Да, Алекс, и что?
— Геноцид против
евреев был?
— Был. Гитлер
хотел вынудить евреев уйти из Европы, опутанной их банками. А они не хотели,
присосались будто пиявки. Пришлось силой отдирать.
— А против цыган?
— Был. Но они же
вонючие, сам понимаешь.
— А против
русских?
— Нет.
— Но немцы войну
начали!
— Да, но почему? —
подался вперёд Влад.
— Почему?
— Потому что надо
было срочно спасать Россию от еврейского коммунизма. Читал «Архипелаг Гулаг»?
— Нет.
— Почитай, что они
творили… Кстати, евреи и здесь создали государство не для того, чтобы
жить, а чтобы отсюда всех грабить.
Саша икнул:
— Это понятно…
Сегодня марокканца встретил, — заплетающимся языком начал рассказывать, — чуть
не подрались. Пристал ко мне с сигаретами… А, вот он! — сказал с
удивлением, завидя проходящую невдалеке коренастую фигуру. — Идёт гад, не
боится!
— Где?! — вскочил
Немец. — А, вижу!
— Подожди! — Саша
начал выбираться из-за стола.
— Мальчики,
мальчики! Не надо! — закричала Настя.
Но они уже все
рванули. Даже Саша в единоборстве победил стол. Немец, как всегда, первым
набрал скорость, марокканец что-то почувствовал, обернулся, поднял, защищаясь,
руку, но Немец его свалил. Вторым добежал Стас.
Метелили долго.
Саша, правда, быстро отстал — стало противно.
Когда шли обратно,
Немец всё время приплясывал, возбуждение его не отпускало. Похохатывал, сверкал
глазами.
— Как я его! —
хвастался.
— А где Настя? —
удивлённо спросил Саша, когда вернулись.
— Ушла, —
равнодушно сказал Влад.
Саше стало
грустно:
— Жаль, хорошая
девушка…
— Моя, — напомнил
Влад.
Бутылка так и
осталась стоять на столе.
— Допьём? —
повертел её в руке Колобок. — Что добру пропадать?
Допили.
Подул лёгкий
ветерок, принёс собой запах моря, разбросал пустые, невесомые без жидкости,
стаканчики. Саша, было, хотел их поднять, нагнулся, но потом раздумал. Заиграла
музыка, приблизилась, удалилась.
— Эх, сколько ещё
говна на свете, — ни к кому не обращаясь, задумчиво сказал Немец.
— Разберёмся… —
Саша икнул.
Колобок подмигнул:
— Ну, конечно!
— Может, завалимся
на дискотеку?
Сашу от удивления
даже тошнить перестало — Стас первый раз за всё время раскрыл рот.
— Я пас… — покачал
головой Влад. — Мне свалить надо.
Поднялся с места —
как струна распрямилась.
— Проводим, —
решил Немец. — Всё равно делать нечего, — добавил с застарелой тоской.
Выйдя на безлюдную
улицу, они пошли в ряд, перекрыв тротуар и заставляя редких прохожих их
обходить.
— Да, пацаны,
легко жить на свете тем, кто не думает, — говорил Влад. — Для них главное
насосаться пива, снять девчонку, ширнуться. Мы же другие, особенные. У нас есть
идеология, мы верим в справедливость, в белую справедливость. Дедушка в
качестве последнего слова сжёг сцену и перебил половину зрительного зала. Так
вот, спасибо ему за этот последний акт аристократического прощания, за гордость
крестоносца, умирающего от жажды, ран и всеобщего предательства среди
неевропейских песков. Но его дело не закончено — есть мы.
— Хайль Гитлер! —
со всей силы крикнул Немец.
— Зиг хайль! —
согласным рёвом молодых глоток поддержали его друзья. У Саши сладко и тревожно
дрогнуло сердце. Он начал озираться.
«Ну, чёрные-то
ничего не поняли… А ещё кто-то услышал?»
Взгляд
натолкнулся на застывшего длинной чёрной запятой религиозного ортодокса в
потрёпанном лапсердаке и облезлой шляпе.
— Эй, ты! — Саша
заливисто свистнул.
Тот испуганно
сорвался с места и побежал.
— Трус, трус, ату
его!
Колобок скорчился
от смеха:
— Ой, не могу… —
вытирал от смеха слёзы. — Ой, не могу…
Его гулко
поддержал Стас.
— Избранный народ!
— со злостью сказал Немец.
Влад промолчал, и
от его молчания Саша ощутил лёгкое сожаление.
Возвращался он
домой, чуть ли не пританцовывая. Кровь ещё бурлила, а опьянение прошло, будто
его и не было.
«Кажется, я
становлюсь взрослым», — с удовольствием подумал.
Представил себя со
стороны — ловкий, сильный, опасный, даже очень опасный. Перед тем, как пойти
домой, Саша по установившемуся обычаю сделал круг, и сейчас, пружиня на носках,
чтобы казаться выше, шёл по Алленби, не уступая никому дорогу, всем своим видом
являя превосходство над окружающими. Проблема была только в том, что окружающие
ничего не замечали.
«Город без
перерыва» развлекался. Мужчины вальяжно сидели в удобных креслах за вынесенными
на улицу из многочисленных кафе и пабов столиками, заказывали для своих девушек
греческие салаты, итальянские равиоли, холодное светлое пиво, стекающее каплями
по стенкам фирменных толстенных кружек. Предлагали девушкам вечерние вина,
похожие на белые или красные цветы в округлых бокалах на тонких ножках,
подчёркнуто наполненных до половины, горчайшее экспрессо в крошечных белых
чашечках, капучино с заварным кремом. Лениво стряхивали пепел дорогих сигарет.
Их девушки с подведёнными,
заманчиво порочными глазами, почти голые в своих открытых платьях…
И всюду запах
цветов. Куда ни пойдёшь, всегда в этом городе одуряющий запах цветов.
Никому не было
дела до одинокого подростка, пусть даже очень опасного. И поэтому очень скоро у
этого подростка начало подниматься раздражение, а потом возникла и
настоящая злость.
Вот откуда у них
всё? Мать годами работает медсестрой и не может купить сестре лишнюю шмотку?!
Когда он сам сможет так сидеть?
И напоследок
уверенное:
Ничего, сволочи,
когда-нибудь я вас достану!
Саша не знал, как
достанет, но был уверен, что достанет.
Алленби всё
длилась, и он всё шел и шёл, и потихоньку против воли залюбовался ночным
городом. Молоденькая, чуть старше Саши, девушка вынырнула с подносом из
пиццерии и столкнулась с ним:
— Ой, извините… —
засмеялась.
Саша не ответил,
но его сердце сладко забилось от мимолётного прикосновения. Девушка склонилась
над столиком, ставя пиццу, Саша не сдержался и оглянулся, потом ещё раз — всё
никак не мог выбросить из головы её смех и яркие губы.
«Настя… —
неожиданно подумал. — Ушла… Что с ней?»
Ему опять стало
жалко Настю, такую милую, такую простецкую, свою. С ощущением этой жалости он
углубился в свой район тёмных улиц, резкого запаха прогнивших овощей из
многочисленных помоек, барахолкой ворованных вещей, африканцами и китайцами. И
в который раз затосковал, что их семья дала трещину, что если бы было, где
жить, он бы не вернулся. Хотя нет… Катя. Катя… Сестру он оставить не мог.
Саша дошёл до
своего дома, увидел, что в окнах горит свет, и его настроение испортилось
окончательно.
«Ждут… Сейчас
начнётся…»
6.
День рождения
Немца. Ради этого знаменательного события Немец пригласил друзей домой. Жил он,
как оказалось, в новом Яффо — блочные трёхэтажные дома с узкими подъездами, из
окон несётся русский мат, по вечерам небритые мужики в майках и шортах
выползают, как где-нибудь в Черёмушках, играть в домино. В песочницах играют
чёрные дети, эфиопские мамочки прогуливаются с колясками, стараясь не
приближаться к столикам и скамейкам с русской речью. У многих женщин на чёрных
лбах синие татуированные кресты. На углу русский магазин со свининой и
солениями, а через дорогу мощные, закрытые заборами, дома арабских кланов.
Дорога ремонтируется, на ней ревут трактора, и горячий ветер приносит
взвесь скрипящего на зубах мельчайшего песка. Скоро вечер, но ещё палит солнце,
и в горячем сияющем мареве редкие деревья кажутся провалами в другой мир.
Влад вошёл в
подъезд и брезгливо поморщился — в подъезде, постелив на пол цветные тряпки,
устроилась эфиопская семья. Дети кувыркались, женщины кричали на детей,
на ступеньках, закутанный по шею в простыню, сидел старый худой эфиоп и
благосклонно смотрел на свой выводок. Пахло незнакомыми терпкими
запахами. Влад сморщился сильнее и пошёл наверх, по пути небрежно задев деда.
Тот возмущённо залопотал, но, повстречавшись взглядом со Стасом, испуганно
замолк и сжался. Колобок, поднимаясь за ними, картинно зажал нос, Саша спрятал
глаза. Зайдя на третий этаж, Влад костяшками пальцев легко постучал, толкнул
незапертую дверь, вошёл.
— Друг, эй, друг?
Дома?
— Да дома, дома, —
глухо отозвался Немец из полутёмной комнаты. — Жду…
Зажёг свет. Вышел,
непривычно нарядный, навстречу.
— Проходите, —
неожиданно смущённо добавил, показав рукой.
К своему дню
рождения, как оказалось, он готовился недолго — выдвинул в середину салона
старый деревянный стол с начисто стёршейся полировкой, застелил его газетами,
расставил привычные пластиковые стаканы, вывалил на одноразовые тарелки
магазинные салаты и запасся пузатой, на полтора литра, бутылкой водки
«Александров».
— Тут у тебя
чернозадые живут! — известил его Колобок.
Немец угрюмо
кивнул.
— Почему ты их ещё
не поджог?
— Тебя ждал.
Кстати, — наморщил лоб, — сейчас покажу кое-что!
Открыл дверь в
спальню:
— У Танкиста
взял!
В комнате,
напоминающей карцер из-за забранного решёткой высоко расположенного окна, над
неубранной кроватью висел плакат — зверского вида лысый гигант во френче держал
красное знамя, на знамени был изображён крест в чёрном круге. Было что-то
неимоверно притягательное в карикатурно злом лице гиганта. Сила? Уверенность?
Всё вместе? Почему-то хотелось походить на него, иметь такую же первобытную
мощь, и чтобы все боялись.
— Посмотрели, и
хватит! — Немец нетерпеливо потёр ладони.
Но Саша не мог
отвести глаза от плаката. Друзья уже, смеясь, шли обратно, усаживаясь и начиная
разливать по стаканам водку, а он всё представлял себе слаженный чеканный шаг
множества людей в строю с гигантским хлопающим от ветра над их головами
кроваво-чёрным знаменем.
— Стоишь? —
вернулся Влад.
— Стою.
— Понимаешь, что
это и есть настоящая романтика?
Саша кивнул.
Саше остро не
доставало свирепости. Он пытался в себе её воспитать, но не получалось. А
прослыть мягкотелым не хотелось . Тогда ведь ему стало жалко того марокканца —
ну ляпнул, отоварили, но зачем продолжать?
Особенно жестоко
бил Стас. Никак не мог отстать. Когда Саша заикнулся об этом, Влад только
усмехнулся:
— Нелепый
гуманизм, Алекс! Запомни, национал-социализм очищает нацию, пусть жестоко, но
бескомпромиссно уничтожая пагубные гены.
Не то что Саша всё
понимал про гены, но словосочетание «нелепый гуманизм» запомнил.
Вернувшись к
столу, Влад присоединился к Колобку и Стасу на диван, сразу жалобно скрипнувший
под дополнительным весом. Саша устроился на табуретке, выпил вдогонку. Немедленно
захотелось есть.
— За тебя, Немец!
— опять подняли.
— Принято!
— Вкусные салаты,
— заметил набитым ртом Колобок, он всегда был не прочь поесть. — Где покупал?
В неуютной
неряшливой комнате столбом стояла пыль. Было душно, и потная рубашка неприятно
липла к телу.
— Именинник, у
тебя вентилятор есть? — не выдержал Саша.
— Сломался.
Немец принёс из
своей спальни гитару, принялся настраивать, наконец, запел:
Как-то вчера я в
баре пиво пил,
И пару диких
обезьян после отлупил.
Губы оторвал на
ластик для младшего брата.
И пошёл домой
тяжёлым шагом белого солдата.
Худой, с низким,
рано морщинистым лбом, остроносый, подбородок выдаётся вперёд, с тёмными
тревожными глазами.
Саша посмотрел на
него и повернулся к Владу:
— Влад, я тут
давно думал, мне одна идея пришла.
— Да?
— А, давай,
сделаем патруль, настоящий патруль. Будем выходить в город и его патрулировать.
Охранять, то есть.
— А сейчас мы
делаем не то же самое? — Немец немузыкально провёл по струнам.
— Не… Сейчас
просто ходим. А так мы ещё оденемся одинаково. Будто армия! Патруль!
— И ты будешь
главным? — хихикнул Колобок.
— Колоб, ну
хватит… — Саша начал закипать. — Достал уже!
— Хватит, Колоб, —
задумчиво сказал Влад. — Вообще в этом что-то есть. Нацистский патруль в
Израиле… Неплохой перформанс.
— Патруль
восемьдесят восемь! — крикнул Немец.
— Восемьдесят
восемь?
— Что, не знал?
Приветствие фюреру… — Немец, показывая, сжал кулаки — на пальцах под набитыми
долгими упражнениями костяшками были вытатуированы восьмёрки.
— И надо ещё
клятву! — вспомнил Саша.
— Зачем?
— Ну, как в армии.
Например — клянусь защищать белую расу до последней капли крови!
— Тогда я стану
патрульным журналистом! — Колобку явно начала нравится идея. — Буду снимать
наше патрулирование на видео.
Саша широко
улыбнулся — наконец-то он находился в центре внимания.
Послышался звук
открываемой двери, и в салон вошла ярко накрашенная женщина с таким же острым,
как у Немца, лицом.
— Сыночек! А вот и
я!
Немец побледнел:
— Мы же
договорились!
— Разве? Я передумала.
Это что, твои друзья? Давайте знакомиться — меня зовут Оленька! Сыночек, ты не
рад? Представляете, ребята, вот так у нас всегда — прихожу домой, а
этот чудик как надуется… Ну, думаю, воспитала… Надеюсь, вы его не обижаете? У
него было трудное детство.
Немец крикнул
жалким голосом:
— Мама, хватит!
Женщина, не
обращая на сына внимания, села на валик дивана.
— Неудобно! —
капризно пожаловалась. — Так, на чём мы остановились? Между прочим,
а почему вы без девочек? Или вы, как мой чудик — сами с собой? Ах да, он тут
Гитлера полюбил! — расхохоталась. — Вы, что — тоже?
Немец вскочив,
хватанул недопитую бутылку:
— Пошли!
Все начали
подниматься.
— Вы куда? —
удивилась женщина. — Вечер же только начался! Сыночек, а я хотела тебя
поздравить! Даже подарок купила! Вот только где он?
— Спасибо,
поздравила! — со злостью ответил Немец.
— Кстати,
мальчики, а вы кого-то знаете, с кем бы я могла познакомиться? Старшие
братья у вас есть? Ой, чуть не упала! — покачнувшись, схватилась рукой за стол.
Саша, наконец,
понял, что мать Немца пьяна.
— Быстро, быстро!
— заторопил Немец.
Эфиопская семья из
подъезда уже убралась. Редкие фонари освещали пустую детскую площадку, но за
столами ещё сидели. Выйдя к дороге, Немец внезапно остановился, обвёл
бешеными глазами:
— Если кто что
скажет — убью сразу! Ты что лыбишься?! — вызверился на Колобка. — Ты, что, сука
лыбишься!! — цапнул сильной жилистой рукой за рубашку.
Колобок побледнел:
— Немец, ты чего?
Отстань! Я всё время улыбаюсь…
Немец отпустил
Колобка и ссутулил плечи.
— Раз мне
восемнадцать, меня в здешнюю армию призовут.
— Армия это
хорошо! — встрепенулся Влад.
— Почему?
— Оружие получишь.
— А ведь точно!
— Автомат дашь? —
жадно спросил Стас.
— Посмотрим.
Немец вспомнил,
раскрутил пробку и, запрокинув, жадно глотнул из горлышка бутылки.
— Следующий! —
протянул бутылку Саше.
Саша обречённо
поднёс ко рту. Передал по очереди. Немец, давясь, допил остатки, вытер рукой
мокрый подбородок, и, сильно размахнувшись, швырнул пустую бутылку. Послышался
звук разбитого стекла и крики.
— Покедова! — не в
силах совладать с собой, он резко развернулся и маленький, худой, перепрыгнув
через ограждение, побежал куда-то в сторону.
— Может за ним? —
озабоченно предложил Саша. В голове шумело. — Ещё попадёт куда-нибудь?
— Оставь, не
попадёт, — качнул головой Влад.
Выйдя из автобуса
на Алленби, Саша остро почувствовал одиночество. Вот, только что был с
друзьями, пили, на гитаре играли. А разошлись — как отрезало. Немец
зачем-то завёлся в конце, мать у него странная.
Саша поднял глаза
— он стоял напротив магазина АМ-ПМ, где работала Настя. Вдруг суматошно
заколотилось сердце. Собравшись духом, Саша решительно шагнул внутрь.
Магазин был как
всегда пуст. Лишь пара молодых израильтян, судя по отрешённому виду и одежде
разных оттенков жёлтого цвета, только вернувшиеся из Индии, в прострации стояли
около стеллажей. Настя, зябко набросив на плечи знакомую красную кофточку,
одиноко сидела у кассы.
— Саша! —
обрадовалась она.
Сашу отпустило
напряжение. Стало легко и радостно. Сам он никак не мог придумать, что сказать
девушке. Встречались ведь только один раз.
— Ну, подойди же
ближе! — Настя лукаво посмотрела. — Ты по делу или как?
Саша покраснел.
«Какие красивые у
неё глаза»
— Спички надо! —
выпалил.
— Спи-ички… Спички
— это серьёзно. Постой, постой… — осуждающе сказала. — Ты что, пьяный?
— Нет, нет! —
заторопился Саша. Он и вправду чувствовал себя лучше.
— Пьяный и
смешной…
— Не смешной!
— А где ты был?
— У Немца на дне
рождения.
— У Коли то есть?
— Коля?
— Немца зовут
Коля, — объяснила Настя. — Ты что, не знал?
— Нет.
— А Владик с вами
был? — небрежно поинтересовалась.
— Был.
Возникло неловкое
молчание. Саша, опустив голову, изучал пол. И вдруг выпалил:
— Настя, давай
встретимся!
7
В который раз Саша
вернулся домой ночью. В этот раз все спали, в пустом салоне умиротворяюще
тикали стенные часы, темнел экран телевизора, на диване лежала стопка книг.
Спальня сестры была полуоткрыта — Катя боялась темноты и, ложась спать,
просила, чтобы не закрывали дверь. Саша снял кроссовки и, с блаженством ощущая
босыми ногами тёплый пол, заглянул к сестре. Одеяло девочки сбилось к ногам, и
он осторожно потянул его наверх. Двинулся выйти, но споткнулся о куклу. Кроме
кукол на полу валялись карандаши, ручки, тетрадки, книги и стоял расстёгнутый
школьный рюкзак.
«Тоже мне
мать, за столько лет не могла научить сестру порядку! — недовольно подумал
Саша. — Ещё смеет мне указывать!»
Катя со вздохом
повернулась и опять сбросила одеяло.
«И одеяло слишком
жаркое! — Саша пощупал материю. — Совсем не думает о ребёнке! Только одно на
уме — Меир, Меир!»
Хотя Меир и в
самом деле оказался неплохим. Права не качал, молчал. Смолчал даже тогда,
когда, встретив его по дороге к дому, Саша взял у него ключи, придумав, что
свои потерял, и со смехом забросил в кусты.
Меир, ни слова не
говоря, попёрся их искать.
В общем, тряпка, а
не мужик. Что мать в нём нашла?
Саша затворил
дверь к сестре и, подойдя к зеркалу, согнул в локте руку, напрягая мускулы.
В последнее время
они много качались. Колобок показал удобное место под крышей торгового центра,
куда можно было легко попасть, и теперь они проводили там почти всё время.
Притащили гантели, гири. Немец по своему обыкновению разрисовал стены
свастиками. Душа не было, но море то всегда рядом.
Горело золотым
тяжёлым шаром солнце, утюжило жарой улицы с поникшими деревьями, а в
промежутках между небоскрёбами до боли в глазах ослепительно синело море. Но на
море и солнце они не смотрели, а выжимали на спор, кто больше, тяжеленые
чугунные гири — готовились патрулировать. Мокрые от пота, весёлые, злые,
загорелые, они насмешливо перекликались:
— Вес взят!
Лехаим, пацаны!
— И у меня!
Лехаим, Гитлер!
Вечером солнце
скрывалось за небоскрёбами, и огромное чёрное покрывало, распространяясь,
накрывало «город без перерыва». Гудки автобусов, крики, смех будто
оборачивались в невидимую вату, слышались глуше, загадочнее. Зажигались уличные
огни, открывались двери пабов и ночных клубов, они спускались и шли к морю. Шли
неспешно, уверенно, по-хозяйски оглядывая встречных девушек, и насмешливо,
глаза в глаза, парней — а пусть попробуют! Чувствуя каждой клеточкой своих
молодых тел одновременно сладкую усталость от тренировок и готовую немедленно
взорваться жестокими ударами силу.
Сегодня тоже так
шли, и Влад неспешно рассказывал:
— В прошлом году
ездил на Украину, зашёл к одной бабке — старая такая ведьма. Спрашиваю:
— Бабуля, немцев
то помнишь? — Помню, сыночек. — Ну и как они? — Да кормились от них, есть
совсем нечего было.
Короче, солдаты у
неё в доме жили. Не знаю, может, и зверствовали где, но явно не у них в
деревне.
Опять спрашиваю: —
А как ты первый раз немцев увидела? — Да они к дому на бронемашине подъехали.
Мы всё в окна выглядывали — любопытно ведь! А они простояли всю ночь, только
утром постучались кипяток попросить. — А для чего кипяток? — Так замёрзли в
бронемашине сидеть. — Почему же в дом не зашли? — Постеснялись…
Влад остановился,
чиркнул зажигалкой, на мгновение осветив язычком пламени скуластое лицо, и, с
наслаждением затянувшись сигаретой, продолжил:
— Как-то не
клеится это у меня с фильмами, зверствами. Бабка, к примеру, ещё говорила, что
многие из её деревни просились, хотели попасть на работу в Германию.
— Да врут всё! —
убеждённо сказал Немец.
Дошли, разделись,
и в море. Море, приторно тёплое, полное взбаламученного песка и городского
мусора, приняло разгорячённые тела, смыло едкий пот. И они дружно, наперегонки,
поплыли прочь от берега. Через двадцать гребков стало прохладней. Саша
перевернулся на спину, раскинул руки, легко удерживаясь на морской глади, и
начал смотреть вверх на мириады звёзд, из невообразимой глубины
посылающих свой свет навстречу земле. И немедленно забыл о немцах, евреях и
русских… Восторг от сопричастности огромному миру охватил его. Выплёвывая изо
рта воду, Саша закричал:
— Ого-го!
И сам себе
ответил:
— Слышу-у…
Звуки вязли в
тишине.
Рядом
перекликались друзья:
— Пацаны, вы где?
Ау?
— Тут… Ау…
Саша нырнул.
Единственная
проблема, надо было шмотки стеречь. Молодые арабы шарились по берегу, для них
прихватить чужое ничего не стоило. Приходилось оставлять охранника. Чаще всего
это был Костик Сова — прибился к ним недавно. Он был ещё моложе Саши — с
круглыми, как у совы глазами — поэтому и Сова. Саша подозревал, что Сове нужна
была просто компания, взрослые ребята, которые его будут защищать, и слегка
презирал за безыдейность.
— Ты почему к нам
припёрся? — донимал его Немец.
— С вами
интересно… — опустив голову и глядя на свои кроссовки, отвечал Сова.
— А если рожу
набью? Тоже будет интересно?
Хлопал круглыми
глазами:
— А зачем?
Выходили из моря
и, не одеваясь, медленно брели, загребая ногами остывший песок. Обсыхали в
одной из беседок на набережной. Пили пиво, кровь начинала бурлить, задевали
гуляющих. Весело.
В своей школе Саша
почти не появлялся, надоело всё — талдычат и талдычат. Математика эта…
В душе он верил,
что и без математики всё прекрасно сложится, что жизнь у него будет необычной.
Не может быть, чтобы эта особость, отдельность от всех, которую он стал
ощущать, ни к чему не приведёт.
Они часто ходили
на дискотеку. Вот это был кайф! Оглушающая яростными децибелами музыка словно
током пробивала тело. Саша кричал и бесновался. В танцующей толпе мечущийся
свет выхватывал счастливые лица девчонок, их руки, груди, обтянутые джинсами
бёдра. Жаль познакомиться никак не удавалось — Немец мешал, постоянно с кем-то
зацеплялся отношения выяснять. Пару раз и с арабами схлёстывались — чтобы тем
жизнь мёдом не казалась.
Две шеренги
напротив друг друга на тёмной улице, в крови зашкаливает адреналин, ножи в
руках… Пока везло.
«Это и есть
настоящая жизнь!» — гордился собой Саша. Да какой Саша? Алекс! Не тот мальчик,
у которого так просто отняли телефон, а уличный жестокий боец.
Было ещё одно —
Настя…
Саша не мог думать
о ней спокойно. Сразу начинало биться сердце и пересыхало во рту.
— Настя, давай
встретимся? — тогда он сказал, набравшись храбрости.
Настя, быстро
взглянув на него, принялась дёргать пуговицу на красной кофточке.
— Ну, давай, —
тихо ответила, когда Саша уже потерял надежду на ответ.
Одно время Саша
беспокоился насчёт Влада — не предательством ли это будет по отношению к другу?
Но Влад, когда он на крыше спросил о Насте, только рассмеялся:
— Она слишком
хороша для меня… Эй, пацаны, догоняйте! — в очередной раз выжал гирю. —
Десять подходов, как с куста!
— Так ты с ней не
встречаешься?
— А что? — Влад,
тяжело дыша, поставил тяжесть. По его мокрой груди стекал пот. Солнце слепило
глаза обоим.
— Да так.
— Запал? — Влад
вытер полотенцем бритую голову.
Саша, не желая
отвечать, пожал плечами. Подошёл Колобок, цапнул в свою очередь гирю, картинно
напрягся:
— Поднимаю,
поднимаю!
Отвлёк.
В тот же день Влад
пришёл в «Гадюшник» с другой девушкой и Саша решил, что больше спрашивать не
будет. Говоришь с ним, как с человеком, а он только лыбится…
Готовясь к
свиданию с Настей, Саша надел самую лучшую свою рубашку, светлую и с
квадратными коричневыми пуговицами, закатал рукава, примерил на счастье
старенький папин галстук.
Встретиться с
Настей он решил на бульваре Ротшильда — с его абстрактными скульптурами,
аккуратными деревьями и дорожками, фигурно выложенными цветными плитками.
Дорожки уходили к обветшалому театру «Габиме». Утром по этим дорожкам гуляли
снисходительные хозяева жизни со своими собаками, завсегдатаи тусовок с
карманами полными бабла. Вечером эти же люди сидели здесь в многочисленных
ресторанах и пабах, жрали и пили.
Саша на свидание
пришёл за полчаса и, волнуясь, ходил, будто маятник, всё дальше убегая от места
встречи и торопливо возвращаясь обратно. Увидел вынырнувшую из-за угла
суши-бара знакомую фигурку девушки и помчался ей навстречу.
— Настя, привет!
— Привет, Саша! —
Настя улыбнулась, и на её щеках образовались очаровательные ямочки.
— А я думал, ты
опоздаешь!
— Опоздаю? —
удивилась Настя. — Почему? Мы же договорились.
— Ну, так, — Саша
пожал плечами. Он считал, что девушки на свидание всегда опаздывают, и
приготовился к длительному ожиданию. — Как дела? Работала сегодня?
— Не-а, выходной…
Настя в этот раз
была одета в свободную светлую кофточку и короткую юбку. А на ногах были
туфельки точно под цвет юбочки. В юбочке, кофточке и туфельках смотрелась Настя
офигительно.
— Пошли в кафе! —
как можно более небрежно сказал Саша. — А то у меня сотня шекелей
случайно завалялась! — похлопал по карману.
— Саш, не надо…
Саша покраснел. Он
всегда очень обидчиво воспринимал собственную денежную зажатость.
— Но у меня есть
деньги! Смотри!
— Я не в обиду, —
поторопилась объяснить Настя. — Я просто не хочу сидеть в духоте, давай лучше
на лавочке?
— Может, хотя бы
мороженое?
— Да оно тут
стоит, как обед в нашем районе!
Настя забавно
подмигнула, и у Саши отлегло от сердца:
— Наверное,
действительно не стоит. Ну и где тут лавочка? — оглянулся.
Настя взяла Сашу
под руку, и они пошли по цветным кирпичикам:
— Саш, ты с мамой
и сестрой живёшь?
— Да, — Саша еле
сдержался, чтобы не рассказать о Меире. — Но скоро я пойду работать и буду жить
самостоятельно.
— Ты молодец, —
вздохнула Настя.
На самом деле Саша
уже пробовал работать — в овощном магазине один день перебирал картошку и
морковь, а в рыбном магазине два часа чистил рыбу. Нельзя сказать, чтобы
ему очень понравилось.
— Саша, а что тебя
связывает с Немцем, Владиком?
— Мы нацисты! —
гордо ответил Саша.
— Нацисты? — Настя
вздрогнула.
— Да! Ты не
представляешь, сколько вокруг вранья…
— А можно быть
нацистом и не драться?
Саша гордо
посмотрел на девушку:
— В том то и дело,
что нельзя! Мы защищаем людей. Вот, например… — задумался, вспоминая подходящий
случай. Но как назло вспомнить не получилось.
Они погуляли ещё
полчаса, и Саша проводил Настю домой.
Больше им
встретиться не удалось — у Насти никак не получалось со временем. Саша заходил
в её магазин, стоял у кассы. Когда Настя заканчивала работу, провожал до
маршрутки, строго оглядывая пассажиров — нет ли кого опасного. К сожалению, не
было.
Саша зевнул —
мысли начали путаться.
8
Хотя Саша считал,
что мать давно спит, Людмила не спала. Она отчётливо слышала, как пришёл сын.
Не пьяный, уже хорошо. Когда Саша начал взрослеть, Людмила боялась, что он
пристрастится к наркотикам, тот ведь ещё район. Но нет, тут явно не наркотики.
Но что? Дурная
компания? Да, конечно. Балуется спиртным, приходит с синяками, костяшки пальцев
вечно разбиты. Видимо дерётся… При этом стал более уверенным в себе. Для
жизни неплохо, но зачем драться? И что за компания? Во что ввязался её
Воробушек?
Недавно в очередной
раз звонили из школы:
— Ваш сын не
учится, пропускает уроки, грубит. На уроке истории вдруг разделся до пояса. На
замечание учительницы не отреагировал.
Людмила в который
раз повернулась на спину — на потолке промелькнула полоса света от проехавшей
машины.
А история с
ключами? Меир был вне себя. Обычно спокойный, даже в какой-то степени
непробиваемый, в тот раз Меир просто кипел:
— Он, он… —
смуглое лицо дёргалось от волнения. — Люда, ты понимаешь, что он сделал!?
— Что? —
Людмила успокаивающе привлекла мужчину. — Выбросил ключи? Ну, мальчишка,
Меир, просто мальчишка. Забудь.
— Дело не в том,
что он выбросил ключи! — Меир отстранился и залпом выпил стакан воды. — Я
посмотрел на его лицо — оно было страшным.
— Меир, ну что ты?
— Людмила невольно улыбнулась. — Ты просто сильно разволновался. Я понимаю… Я
бы вообще лопнула от злости, если бы мальчишка со мной такое сделал.
Долговязый худой
мужчина с горячностью возразил:
— Ты не понимаешь!
Я почувствовал, что если я сейчас что-нибудь скажу, он меня ударит. Ему ударить
человека ничего не стоит.
— Ты
преувеличиваешь! — в свою очередь вспыхнула Людмила. — Я знаю своего сына. Он
может нагрубить, но не больше.
Меир не был
храбрецом. Всю свою жизнь он работал бухгалтером в крошечной фирме, и свободное
время проводил около телевизора. Он даже за границу в отпуск не ездил.
Разведённый, с двумя детьми и алиментами. Но ей было с ним легко, и Кате легко.
А что ещё желать?
— Я поговорю с
Сашей, — неловко сказала Людмила, посмотрев на замкнувшегося друга. — Он больше
не будет так делать.
И неожиданно для
себя ощутила фальшь сказанного.
— Ты уверена, что
он послушает? — угрюмо спросил Меир.
— Я поговорю.
Потом уже, когда
Меир успокоился, в постели обнимая его худые плечи, шепнула:
— Милый, ты не
можешь любить меня одну. Я могу быть только вместе с сыном. Прости, но это так…
И почувствовала,
как Меир напрягся.
Вообще, период в
жизни наступал очень нервный. В понедельник их собрали и объявили, что в
больнице огромные долги, денег нет, и новая администрация не собирается платить
зарплату за отработанный месяц. Самое мерзкое было в том, что бывший директор
успел перескочить на должность директора в институт национального
страхования. И так всегда — какой-нибудь человек в галстуке
напакостит, а к ним, простым медсёстрам, немедленно залезают в карманы,
чтобы поправить положение. Рабочий комитет медсестёр грозился объявить
забастовку, врачи пока колебались.
Забастовка, это
хорошо, но сегодня на дежурстве одна больная весь день кричала… Звала и звала.
Что, теперь из-за забастовки не давать обезболивающие? Бред какой-то! Это
дежурство, как назло, оказалось одним из самых тяжёлых, ни минуты покоя. Устала
так, что казалось, не дойдёт до дома. Так нет же, дошла, сварила украинский
борщ, гречневую кашу, запекла курицу, отвезла Катю на музыку, подождала, пока
закончится урок, вернулась — Меир увлечённо смотрел футбол. Нет, чтобы
посуду помыть!
Когда Людмила
рассказала Меиру про больничные долги, он менторским тоном заявил, что теперь
больницу продадут, а их всех уволят. Взялся даже подсчитать отступные, но
Людмила прервала:
— Ладно, хватит!
— Но ты же сама
хотела знать?! — обиженно вытаращился.
А вдруг
действительно не заплатят? Что будет тогда с квартирой? По крайней мере, Меир
приносит зарплату. Как бы ещё не ушёл. С него станется… Можно, конечно, перейти
в другую больницу, но это новые рабочие отношения, новая старшая, и ездить надо
дальше. Да вообще, всё так муторно!
Людмила повернула
голову — Меир беззвучно спал.
По крайней мере,
не храпит. Тоже плюс.
Она посмотрела на
часы.
В спальне было
душно, под одеялом жарко, в щель между полом и дверью пробивался свет. Сашка
никак не мог угомониться, и всё ходил в салоне, скрипя половицами. У него с
детства была привычка разговаривать сам с собой. Видимо, сейчас тоже беседует.
Ага, наконец, выключил свет. Всё-таки отправился спать.
— Сейчас встаю и
иду в ванную, — тихо сказала Людмила сама себе.
Стараясь не
разбудить спящего мужчину, слезла с кровати.
Где же тапочки?
Набросила
халат и вышла из комнаты.
— Саша? —
разглядела силуэт. — Ты что в темноте сидишь?
— Я тебе
мешаю?
Людмила изумлённо
взглянула.
— Что-что? Почему
ты так отвечаешь?
— Нормально
отвечаю.
— Нет, не
нормально! — подавив эмоции, она зажгла их старенький торшер, привезённый ещё
из России, и продолжила уже спокойным тоном. — Звонили из школы, зачем ты
разделся на уроке?
— Было жарко.
— Но так не
делают!
— Почему?
— Просто… не
делают.
— Почему?
— Есть правила
поведения, обязательные для всех.
— Я не подчиняюсь
правилам.
Людмила беспомощно
посмотрела на сына. Начала кусать губы.
— Говорили также,
что ты пропускаешь уроки.
— Пропускаю.
Раздражение,
наконец, прорвалось, и она выпалила:
— Александр, что
ты себе думаешь!? Как ты будешь сдавать экзамены? Тебя никуда не примут! Ты же
хотел быть программистом?!
— Больше не хочу.
От этого «больше
не хочу» Людмилу бросило в дрожь.
— И с Меиром… —
заикаясь, сказала. — Тебе не стыдно так было поступать с Меиром?
— Нет.
Сильно выросший,
наголо бритый, раздавшийся в плечах, сын спокойно и уверенно смотрел на
Людмилу. Вот только от такого взгляда хотелось бежать куда подальше. От того,
что она не могла пробиться к сыну, стереть с родного лица эту чуждость, Людмиле
становилось всё горше и горше.
— Зачем ты забрал
у Меира ключи?
— Хотел проверить,
что он за мужик.
— Проверил?
— Тряпка.
— Он не тряпка. И
вообще, что ты ждал? Что Меир должен был сделать?
— Что-нибудь.
— Что-нибудь!
Подраться с тобой? Пойми, он нормальный интеллигентный человек.
— Интеллигентный?
Ты действительно так думаешь?
— А можно его
всё-таки не задевать?! — Людмила опять вышла из себя. — Надеюсь, я не
прошу что-то невероятное?
Сын усмехнулся.
Когда они только
начали жить вместе с Меиром, Саша делал Меиру мелкие пакости — когда тот ел, с
хитреньким выражением лица проносил над едой ботинки, спрятал его часы. Теперь
улыбается, но от этой улыбки становится очень неприятно.
— Александр, я
тебя, кажется, попросила!
— Ладно, — Саша
встал с кресла. — Не трону.
— Большое спасибо!
— Людмила ответила как можно саркастичнее.
— Пожалуйста.
Вопросы, надеюсь, закончились?
— Нет!
Из спальни
выглянул заспанный Меир:
— Люд, всё
нормально?
— Не волнуйся.
Меир растерянно
закрыл дверь.
— Александр…
— Слушаю.
— А почему ты
стрижёшься наголо? — неожиданно пришло на ум. — Некрасиво же?
— Моё дело! — у
сына перекосилось лицо. — Или для того чтобы стричься, тоже надо спрашивать
разрешение?
— Нет, конечно, —
растерянно ответила Людмила. — Прости…
— Прощаю. Спать я
могу пойти?
— Пожалуйста…
Но тут же
беспомощно спросила:
— Александр, что
ты хочешь? Я уже запуталась. Вот скажи, что?!
Сын высокомерно
бросил:
— Ты не поймёшь!
— Это почему…
— Хватит! — Саша
повысил голос и холодно, отчётливо посоветовал. — Знаешь, мам, смотри лучше за
Катькой! Вечно у неё бардак в комнате! А Меир… Пусть отрабатывает.
Передай ему — раз с нами живёт, должен за всех посуду мыть.
Вразвалочку пошёл
к себе.
Людмила
остолбенело посмотрела вслед.
Закрыв дверь, Саша
раскрыл настежь окно и, вдохнув полной грудью ночной, напоенный цветочными
запахами, воздух, лёг.
Уже засыпая,
вспомнил разговор с матерью, и с оттенком сожаления подумал, что был, наверное,
слишком резок. Не стоило.
А Людмила, зайдя в
ванную, всё тёрла и тёрла себя мочалкой, стараясь то ли стереть кожу, то
ли забыть неприятный разговор.
Поймёшь, не
поймёшь… Точно глупостей наделает… Может к психологу повести? Так ведь не
согласится!
Она открыла
сильнее воду.
Слишком тревожно.
И вёл себя, будто чужой. Отвечал, будто лаял. Где он понабрался? Эта его
загадочная компания …
Одного она видела,
заходил вместе с сыном — тощий, татуированный, с неприятным лицом. Но
поздоровался вежливо. Явно не тот человек, с которого можно брать пример. Как
жаль, что мужа больше нет.
Одна надежда,
армия исправит. Но до армии ещё дожить надо. У Машки с сыном тоже так было —
пил, якшался чёрт знает с кем, пошёл в армию, вернулся совсем другим человеком.
Добрая Машка успокаивала, что, как бы мальчик не бесился, гены возьмут своё.
— Люд, — говорила,
— не бойся. Надо всего лишь подождать, чтобы прошёл этот сумасшедший возраст.
Быстрей бы. А то
ей всё страшнее и страшнее.
9
Долгожданное
первое патрулирование. Прежде чем выйти, ребята посидели в прохладе и сырости
«Гадюшника». Стены этого подвала, отделанные нарочито грубым камнем, уже
стали для Саши как родными, а у барной стойки рядом с гитарой в окружении
знаменитых боксёров и актёров висела их общая фотография с улыбающимися
физиономиями. Немец, как всегда, достал бутылку водки, и они украдкой,
молча, её распили, закусывая солёными орешками, которые Аргамазян давал к пиву.
Не для смелости, а просто за почин. Знакомыми с детства голосами пели битлы —
белая хорошая музыка. Но слушали битлов недолго, так как тот же Немец начал
нервно барабанить пальцами по столу:
— Ну что, мы идём
или нет?
Вечно ему не
терпелось.
— Да, пора! —
решил Влад.
Все, с шумом
отставляя тяжёлые стулья, встали. Низкорослый и сутулый Аргамазян выходя из
подсобки, озадаченно уставился на своих постоянных посетителей.
— Что, армяшка,
нравится прикид? — хохотнул Колобок.
Старик мигнул
запавшими глазами.
Прикид
действительно был мощным — у всех камуфляжные, зелёное с серым, брюки,
заправленные в высокие ботинки с набойками. На плечах куртки с эмблемой
разъярённого тигра, рукава закатаны, на руках татуировки. Но главное, понятно,
не прикид, а то, что в душе — страстное желание избавить город от человеческого
мусора, которого в последнее время развелось очень много.
Скрипя
металлическими набойками по каменным ступеням, они вышли в душно-влажный,
отдающий йодом, пахнущий цветами вечер и пошли в ряд, печатая шаг.
Было уже довольно
поздно, но город, конечно, не спал. Работали пабы, ночные клубы, ночные
магазины. Но в районе, который они собрались патрулировать, прохожие почти не
попадались.
— Откуда начнём? —
пискнул отставший Сова.
— Уже начали,
пацан! — гулко ответил Стас.
Саша сбоку
взглянул на него — широкоплечий накачанный Стас улыбался счастливой
предвкушающей улыбкой.
Не вовремя
зазвонил телефон, Колобок, косясь на товарищей, забубнил:
— Я занят. А мне
плевать! Сейчас не приду… Мать, я сказал!
«Тоже мне, нацист!»
Когда Колобок
закончил, Саша его поддел:
— Что, до сих пор
из детских штанишек не вырос?
Колобок зло
отвернулся.
Через несколько
шагов они наткнулись на бомжа, устроившего себе лежбище около книжной лавки. В
свете витрины магазина была хорошо видна цветная дерюга, которой он накрылся с
головой, и откинутая в сторону рука с грязными ногтями. Рядом с лежбищем стояла
полная барахла магазинная коляска, под которой лежала откатившаяся водочная
бутылка.
Стас быстрым шагом
подошёл к бомжу и ударил ногой в живот. Бомж ахнул и скорчился.
— Что, падаль, не
нравится? — Стас ударил второй раз.
Бомж завыл и
попытался отползти.
— Вы чего?! Чего?
Русским оказался,
гад!
Стас с
наслаждением наступил ему на пальцы. Крутанулся.
— А вот пальчики
тебе не нужны!
Бомж заорал не
по-детски. Трясясь от боли и страха, распространяя удушливую вонь грязного
тела, вскочил, взялся было за коляску… Но Колобок её опрокинул:
— Ещё раз тебя
здесь увидим, кожу снимем! А, ну, пошёл!
Бомж, подвывая,
заковылял, баюкая повреждённую руку. Сзади к нему подскочил Сова и пнул по
заднице. Обернулся, оценивая, правильно ли сделал?
Да, правильно —
старшие товарищи добродушно улыбались.
— Ну, двинули,
двинули… — позвал Влад.
Он так и не вынул
руки из карманов, лишь насмешливо, или показалось, что насмешливо, переводил
взгляд с одного патрульного на другого.
Ещё пара метров и
патруль упёрся в подземный переход между Алленби, Алиёй и дорогой на Яффо. Саша
знал это место, но никогда не спускался. Предпочитал перебегать наверху.
— Проверим?
— А то!
Когда начали
спускаться, в нос сразу шибануло мочой и чем-то кислым. Стены перехода были
разрисованы граффити, мигающий неоновый свет выхватывал огромных красных зайцев
с выпученными глазами и орущими ртами. У ближней стены сидел на корточках худой
черноволосый парень
— На ловца и зверь
бежит! — хрустнул костяшками пальцев Немец.
— Не бежит, а
сидит. Сова, проверь!
— Эй? — Сова
потряс за плечо.
Тот, не открывая
глаз, безвольно откинул назад голову. Рядом валялся пустой шприц.
— Смотрите! —
Колобок схватил парня за руку и вывернул запястье — локтевой сгиб был
усеян красными точками.
— Ты чего? —
очнулся парень.
Колобок выхватил у
него из кармана удостоверение личности:
— Еврей!
— Отдай! — парень
икнул.
Колобок отскочил
и, выудив видеокамеру из сумки, навёл объектив на наркомана.
— А ну, проси
прощения у русского народа! — подошёл Немец.
Парень
недоумевающе уставился:
— Чего?
— Встань на
колени!
— Чего?
— Ничего! — Немец
вмазал ему по морде.
Парень жалобно
закричал:
— Лёха! Лёха!
Из ответвления
перехода выскочил тяжело дышащий, седой мужик:
— Серёга? Ребята,
что случилось?!
— Понимаешь, —
улыбаясь, произнёс Влад, — твой друг не хочет просить прощения у русского
народа.
— Может, ты
вместо него попросишь? — навёл камеру Колобок.
— Вы что,
свихнулись? — вытаращил глаза мужик.
Влад своим
коронным ударом врезал мужику по челюсти. Тот отлетел назад, ударился головой о
стену, застонал. На него накинулись Стас и Сова, замелькали руками. Немец начал
мочить черноволосого:
— Кому сказал, на
колени! Кому сказал, плесень!
Но, правда, быстро
отстал и схватил за шиворот:
— Проси прощения!
Наркоман, весь в
крови, поднялся на разъезжающиеся колени:
— Только не бей! —
заныл. — Не бей!
— Говори — прошу
прощения у русского народа за то, что я еврей и наркоман!
— У русского
народа…
— Дальше!
— За то, что я
еврей и наркоман. Пацаны…
— Какие мы тебе
пацаны! — Немец опять ударил. — А ну, повторил!
Наркоман заплакал
и свалился, закрывая дрожащими руками голову.
Вразвалочку
подошли Стас, и Сова. У шкета блестели довольные глаза.
— Хайль Гитлер!
Пошли что ли?
— Хайль
Гитлер!
Когда вышли из
перехода, погода изменилась. Поднявшийся ветер гонял мусор по мостовой и трепал
полусорванную рекламу. Саша с удовольствием вдохнул свежий воздух, избавляя
лёгкие от загустевшей вони.
— И как они там
сидят? Не чувствуют что ли?
— Я ж говорю,
плесень! — отозвался Немец.
Стас вдруг
рассмеялся:
— Смотрите…
В подъезде
ближайшего дома на спине, чуть ли не съезжая по ступенькам, спал африканец.
Ступни в сандалиях торчали наружу.
— Сейчас я его
научу уму-разуму!
— Я помогу! —
заискивающе всунулся Сова.
— Обойдусь.
Стас легко шагнул,
нагнулся над спящим. После первого удара раздался сдавленный крик, потом уже
криков не было. Они подождали. Стас вернулся.
— Хорошо размялся?
— хихикнул Колобок.
Стас кивнул.
— Слышь, Алекс? —
позвал Колобок.
— Да?
— А что ты в
сторонке стоял? Западло тебе было?
— Да, Алекс,
действительно? — Влад с интересом посмотрел. — Я тоже заметил.
Саша задумался,
подбирая слова. С одной стороны он понимал, что это бомжи, наркоманы, их и надо
утюжить, с другой, почему-то не мог себя заставить.
— Что молчишь? У
нас сегодня даже Сова отметился.
— Я тому седому в
пузо как вмазал! Он так и сел! — Сова заботливо рассматривал свою руку — явно
кожу содрал.
— Да как-то… —
Саша растеряно потёр подбородок. — Так легко, что даже противно, понимаете?
Никто не сопротивляется.
— Ну и что?
— Мне тоже скучно,
— неожиданно сказал Немец со своим обычным угрюмым видом.
— А я, когда
предлагал патрулировать, — почувствовав поддержку, — добавил Саша, — думал, что
мы будем белых от чёрных защищать.
Влад остро
взглянул:
— Посидим?
Они сели на
лавочке под гигантским зданием Тель-Авивской автобусной станции, своими грубыми
топорно слепленными формами раздвигающей пространство одноэтажных и трёхэтажных
домов со множеством подворотен и мусорных ящиков. Над автостанцией висела ярко
жёлтая луна, освещая улицы лучше фонарей. Ветер внезапно утих. В парке напротив
автостанции спали и слонялись африканцы. Во тьме лежали, сидели, бормотали.
— Плесень! —
довёл своё обычное мнение о них Немец.
Влад достал
сигарету, сильно затянулся, и сигарета осветила его властное лицо и прищуренные
глаза:
— Что ж, противно,
согласен. Но наша задача избавить город от наркоманов и бомжей, сделать так,
чтобы им было тут неуютно, чтобы они боялись. Алекс, ты не можешь остаться
чистеньким. Надо засучить рукава и выбросить навоз. Навоз воняет, ты берёшь
лопату и чистишь.
— Но не нападать
же втроём на одного! — с горячностью возразил Саша. — Арии так не делали!
— А как они
делали? — спросил Влад. — Вызывали на дуэль? У тебя перчатка есть?
— Перчатка? — не
сразу понял Саша. — Зачем?
— Ну как? — Влад
иронически улыбнулся. — Чтобы бросить перед противником, вызвать на дуэль!
Колобок
рассмеялся, вслед за ним Сова.
— Сова,
подними жопу, сгоняй за пивом! — толкнул его Немец.
— Так вот, Алекс,
пока ты будешь бросать ему вызов, он тебя зарежет. Или его дружок подойдёт
сзади и тоже зарежет. Заберут деньги, ширнутся, и даже не вспомнят, что у
кого-то отняли жизнь. Алекс, мы на улице, а тут свои правила. Ты бьёшь первым,
потому что должен вернуться домой.
— Ненавижу! —
вдруг с ненавистью произнёс Стас, сцепив крупные руки.
Саша озадаченно на
него взглянул.
— Бомжей,
наркоманов ненавижу. Мусор! Твари!
Вернулся Сова:
— «Хайнекена» не
было, взял «Туборг!» — объявил, тяжело дыша.
Влад кивнул.
— Спасибо, Сова!
Кстати… — весело добавил. — Ещё раз попробуешь посмеяться над Алексом, я тебе
лично зубы пересчитаю. Он боец, а ты пока никто!
10
Я эльф-нацист, я
ухожу в леса,
Охотиться на
гоблинов и чурок!
Мне грустно, орк,
но все мои печали,
Хранит алтарь из
чёрного стекла,
Как чудно твои
родичи кричали,
Я тёмный эльф, но
месть моя светла!
Мордовский орк,
пощады не проси!
Ведь я в живых не
оставляю сброда,
Я эльф-нацист
Хтонической Руси,
Последний мститель
русского народа…
Саша развлекался,
просматривая сайты. Настроение было хорошим, день прекрасным, и он мурлыкал про
себя привязавшееся «Я эльф-нацист, я ухожу в леса…» — у пацана, сочинившего эти
стихи, явно был талант.
Наткнулся на
неплохой ролик из фильма Михаила Ромма. Оказалось, если убрать злобное шипение
этого еврея, а тревожную музыку заменить ненавязчиво-тёплой, фильм приобретает
совсем другой смысл. Потом нашёл итальянские открытки 1936 года про войну
в Эфиопии, где белые дети пинали чёрных детей — забавно. Личики такие милые.
Одно, правда, не
понравилось:
«…Гитлер очень
любил кататься на санках. Как только выпадет первый снежок, сразу в горы. А в
горах раздолье — катайся, где хочешь. Разбежится Гитлер, запрыгнет на
ходу в саночки, и уже летит нацистский лидер по склону. Варежку потеряет, щёки
от мороза красные, на усах от горячего дыхания иней. И влетает со всей скорости
в сугроб. А за ним сразу Гиммлер, озорник эсэсовский. Барахтаются нацисты в
снегу, хохочут, ранней весне радуются. Так и просрали Германию».
Тоже мне,
юмористы… Разве можно смеяться над трагедией!
Он сердито
перевернул страницу и тут же фыркнул от смеха:
«В Москве зажгли
печи в память о жертвах Холокоста».
В дверь постучали.
Саша бросил взгляд на экран — может, выключить? Да, ладно… — внезапно решил. —
Надоело прятаться. Нацист — это звучит гордо!
— Да, мама?
После памятного
ночного разговора он старался быть с ней помягче. Слабая женщина, что тут
поделаешь. Мать тоже что-то поняла, перестала нарываться. Хотя бывало, что
срывалась, забывала, что он уже не прежний Воробушек.
— Да, мама?
Мать вошла. Под
глазами тёмные круги, лицо усталое. Кажется, у неё на работе были неприятности.
Саша не спрашивал — своих дел достаточно.
— Саша, у Кати
скоро день рождения. Ты с нами?
— Конечно! — Саша
удивился вопросу. — Как всегда в парк Яркон выйдем?
— Ну да.
Взгляд матери упал
на экран компьютера. Над фотографией дедушки мигала красным надпись:
«Даже
если вы тысячу раз признаете нас виновными,
вечный суд истории оправдает нас и со
смехом выбросит вердикт вашего суда!» Адольф
Гитлер.
И внизу анекдот
про евреев:
«Если евреи такие
умные, почему они не выучились дышать газом?»
Саша с
любопытством следил, как мать отреагирует, и не разочаровался.
— Саш, что это? —
она буквально вытаращила глаза.
— Это нацизм.
— Зачем тебе?
— Потому что я
нацист.
— Как это —
нацист? — Людмила почувствовала, что ей в лицо бросилась кровь.
— Просто… нацист,
— сын, наголо стриженный, мускулистый, сидящий в майке и домашних брюках,
откинулся назад на спинку стула, и, играясь, крутанулся.
— Бред какой-то! —
вырвалось у Людмилы.
— Почему, если ты
не понимаешь, то обязательно бред? Мам, я нацист! — терпеливо повторил Саша.
— Саш, но это же…
— Людмила никак не могла найти нужные слова. — Саш, это неправильно! Они были
зверьми, творили такие ужасы!
— Это ложь!
— Что-что?
— Это ложь, мам!
Людмила в который
раз по-новому, будто промыла глаза холодной проточной водой, посмотрела на
сына. Вырос. Да, вырос… Плечи раздались, тёмный пушок на щеках. Уголки рта
кривились несвойственной раньше надменностью, а в глазах проглядывала
жестокость. Родной и чужой одновременно.
Ей стало зябко.
«А я всё работаю,
гроблюсь! — пришла бессильная мысль. — Думала, что по отцу страдает. А
оказалось такое…»
— Поэтому ты
бритый? — спросила через силу.
— Ну да! — с
обычным в последнее время превосходством ответил Саша. — Я и татуировку
сделал! — показал запястье со свастикой.
— Значит, ты меня
теперь в Освенцим отправишь?
Саша поморщился:
«Вечно она всё
испортит!»
— Мам, что ты
несёшь?
— Но ты же говоришь,
что всё выдумано, так чего бояться?
— Нет, что ты
несёшь!
Людмила
повернулась уходить.
— Мам, постой!
Подожди! — Саша вскочил. Он решил всё объяснить. — Прошу тебя, садись! Ну,
пожалуйста! Выслушай меня хоть один раз!
Людмила, будто
мгновенно потеряв силы, безвольно опустилась на кровать.
Саша, волнуясь,
принялся ходить по комнате.
— Смотри, мам, —
начал. — Мы же русские, понимаешь? Не евреи. При чём тут Освенцим? Надо
гордиться, что мы русские, а мы еле живём, ты работаешь всё время.
— Какое это имеет
отношение к нацизму, если мы русские? — опустив голову, тихо спросила Людмила.
— Очень простое!
Потому что тебя эксплуатируют евреи!
— Неправда.
— Нет, правда!
Пришли сюда, выгнали палестинцев. А нас не считают за людей! Унижают, да мало
ли! Знаешь, мам, — Саша заторопился. — Я на самом деле давно тебе хотел всё
рассказать, но никак не получалось. И про Гитлера тоже. Ведь Гитлер на самом
деле был последней надеждой Европы! — он вспомнил слова Влада.
— Господи! —
Людмила спрятала лицо в ладони. — Боже мой, Воробушек, кто тебе наговорил такую
чушь?
— Я сам так
считаю! — враждебно сказал Саша. — Ну почему ты не видишь очевидного? Чёрных на
улицах, бомжей, наркоманов, всю эту плесень! Разве ты не боишься за Катю? —
привёл убийственный пример.
— Боюсь.
— Вот!
— Но при чём тут
нацизм?
— Да давить их
надо! — рявкнул во весь голос, взорвавшись от такого возмутительного
непонимания Саша. — Давить, чтобы…
— Чтобы что?
— Чтобы не мешали
жить! — доказывая, Саша схватил мать за руку, но она осторожно освободилась.
— Саша, цвет кожи
ничего не определяет.
— А мне плевать!
— Понятно. Знаешь,
я пойду, — Людмила, по-прежнему не смотря на сына, поднялась.
Саше стало
настолько обидно, что, как в детстве, захотелось плакать.
— Так что Катя? —
через силу он попытался вернуться к разговору о дне рождения сестры. —
Если надо помочь, я помогу.
— Помоги.
— Принесу
продукты.
— Принеси.
— Только ты мне
заранее скажи, ладно? Да хватит уже! — Саша взорвался. И будто чёрт за язык
дёрнул, добавил. — Мы ведь не в Освенциме.
Мать вздрогнула.
Взялась за ручку двери, постояла и вышла.
«Поговорили…»
Саша, злясь на
себя, на мать, на весь мир, сел к компьютеру.
— А, чёрт! —
вскочил и вышел в салон.
Школьный Катин
рюкзак, как обычно, был брошен посередине комнаты, но телевизор, какое счастье,
не работал. Катька, надев свитер и дополнительно закутавшись в мамин
халат, сидела с книжкой на диване — уже наступала зима с её дождями и
ветрами, в щели дуло, и в квартире потихоньку становилось промозгло.
— Катя?
— Да? — неожиданно
заплаканная сестричка подняла голову и шмыгнула носом.
— Как дела?
— Плохо.
— Почему?
— Потому что у
меня очень тяжёлая жизнь.
— Да ну? — Саша
снисходительно улыбнулся.
— Вот тебе и ну! А
ты тупой! — девчонка рванула в свою комнату и заперлась там.
Саша озадаченно
потёр бритую голову. Заглянул в кухню — Меир изволил ужинать гречневой кашей с
курицей. Увидев Сашу, испуганно глотнул, кадык дёрнулся.
— Посуду потом
помой! — хмуро сказал ему Саша.
— А ты мне не
приказывай! — пискнул Меир, нервно бросив вилку.
— Что-что?
— Не приказывай!
— Да я тебя! —
Саша, скрючив пальцы, поднял руку.
Меир,
встрепенувшись, пронёсся мимо него и, как был в халате и тапочках, выбежал из
дома. Показалась мать:
— Что случилось?
— А Меир то
твой убежал! — захохотал Саша. Обида до сих пор жгла его.
Людмила быстрым
шагом тоже вышла из дома. Но вскоре вернулась:
— Что ты ему
сказал?
— Ничего
особенного! — сердито ответил Саша. — Да честно! — добавил с досадой. — Вот те
крест! — дурашливо перекрестился.
— Что. Ты. Ему.
Сказал?! — с гневом повторила Людмила.
— Только то, что
он должен помыть за собой посуду!
— И всё?
— Да пошла ты! —
сорвался Саша. — Мне что, на колени встать? Почему ты мне не веришь?!
— Не верю! — Людмила
пошла в свою спальню.
— А ты не
переживай! Другого найдёшь! — запальчиво крикнул вслед ей Саша. — Ещё более
чёрного! У тебя это быстро получится!
Зашёл обратно к
себе. Настроение было безвозвратно испорчено. Взгляд упал на очередное
стихотворение:
С истлевшей кожей
на скулах, в истлевшей форменной лайке,
Гертруда-Грета-Урсула,
ты в ночь обходишь бараки.
Горит закатное
солнце, подходит поезд-конвой,
Охрана блока
смеётся, смотря в окно душевой.
А-а-а, надоело!
Всё одно и то же! — Саша с размаха завалился на кровать. — На дискотеку, что
ли, завалиться?
(Окончание повести
читайте в Homo Legens №
1 / 2015)