Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2014
* * *
Словес
обмыленная пена.
Картон. Кретины. Карантин.
И Антуана Рокантена
я вижу в зеркале один.
По
амальгамной гулкой гальке
течёт бескостная вода,
и одинокий Гарри Галлер
его сменяет иногда.
Прекрасней
всяческих Версалей,
там лето плавится в огне,
за ним иной Артюр мерцает,
не посторонний только мне!
Всё,
что не модернизм – репейник,
всё – майонез, гламур и глум.
Но – мёртвые без погребения!
Но – в Дублине пропавший Блум!
О,
зеркало, ты – вопль команчей.
Ты духа нервного редут!
Не бредь по людям, книжный мальчик:
к тебе другие не придут!
*
* *
Крошатся
зубы, закисает дух,
мышление садится на измену,
и стаи экзистенциальных мух
с разлёта разбиваются об стену.
И
я бы прекратил свой мат и лёг,
но мне с землёю рассчитаться нечем,
раз слова безучастный мотылёк
летит на пламя неизвестной речи.
«Не
изрекай меня, но нареки», –
шипит мне жизнь, кровавая, как ростбиф.
И если я умру, то вопреки,
а не благодаря подобной просьбе.
* * *
Зачин
здесь не особо важен,
поэтому пока молчи,
пока из бессловесных скважин
не вырвутся к тебе ключи,
а
подберёшь – уже не важно,
какой сокрыт замок в двери,
предайся вечности бумажной
и говори. И говори!
* * *
Когда
по пятнышкам родимым
мы избегали личных встреч –
сошедшие с дагерротипов
и обречённые на речь,
когда
себя в себе подспудно
давили мы, как черемшу, –
в округе было многолюдно
и слишком вещно, чересчур.
Теперь
остались только буквы,
песочный буквенный рахит,
ни черемши уже, ни брюквы,
ни наклонившихся ракит,
под
коими рыдать так сладко
с тобой тогда могли бы мы…
а нынче – стадия упадка,
а дальше – стадия тюрьмы.
Так
жизнь над нами иззмеилась,
не становясь ничуть новей,
и всё же – что-то изменилось
на фотографии твоей.
А
может быть, моя сетчатка
ей до краёв уже полна.
Реальность – это опечатка,
и вряд ли наша в том вина.
*
* *
Л.
Продай
меня в розницу,
запри меня в ризницу,
и смерть не допросится,
и жизнь не приблизится,
любовь
не приблазнится,
тоска не набросится,
какая тут разница,
раз – чересполосица?!
Так
брось в меня супницу,
пошли меня в задницу,
что ты не преступница –
меня не касается.
В
палате из пластика
не треснет надкостница.
И
звери не ластятся,
и люди не косятся…
*
* *
Однажды
ночью я плеснул
в окно плохой воды из банки,
и ночь лизнула белизну
своей измученной изнанки.
А
я – поскольку не святой –
налил в стакан воды угрюмой
и с той наедине водой
остался, да с вселенской думой
почти
до самого утра,
покуда не свалился на пол
и бормоча – пора, пора –
ковёр ворсистый грубо лапал.
А
что пора? Кому пора?
Зачем пора? Да и пора ли?
О том не ведал ни хера
я – чуждый всяческой морали.
И
обернулся чернотой
день предначертанно-случайный,
и я валялся с червото—
чиной в душе своей печальной.
И
рассыпались все миры
и разбивались все граали,
ведь выпил я за семерых,
которые меня не ждали.
…………………………………
И
снова здравствуй, злая ночь
и вновь привет, вода плохая.
Попробуй, сука, превозмочь
инерцию, вот так бухая.
Но
я не пробую, увы
и беспробудностью согретый
я просто жду тебя у вы-
хода из гиблой жизни этой.
Ты
можешь не звонить в звонок,
а выбить дверь туфлёй с размаху,
а можешь принести венок
и поминальную рюмаху
оставить
местному бичу
по имени, допустим, Борька,
и долго зажигать свечу,
и не зажечь, и сплюнуть горько,
да
неуверенной стопой
отправиться за важным делом
ко всем, которые с тобой
на этом свете чёрно-белом.