Повесть
Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2014
1.
Было начало девяностых, город
только-только переименовали из Свердловска в Екатеринбург.
Максим Перов ехал в автобусе на
Агафуровские дачи и думал о том, что старик-сосед, с которым они дружит
собаками, не может сказать слово «Свердловск». Буква «д» проваливается,
ударение съезжает, как с носа очки, — и получается город зубных техников, или фрезеровщиков
«Сверловск». «Потому что у нас царя свергли», — утверждал сосед. Неизвестно
еще, как он справится с «Екатеринбургом» — тоже не из легких. Пока выговоришь,
полдня пройдет.
«Ека-тере, ека-тере», — тихо бубнил Перов.
Он еще год назад мечтал стать артистом, учил скороговорки. Самая сложная —
«Купи кипу пик». «Кипу кип, кику пик», — бормотал Максим. Кипа кип воображалась
легче, нежели кипа пик.
За окнами темнел нечесаный уральский лес.
На Агафуровские Перов ехал, к счастью для себя, по делу. Нынче здесь никто не
помнит, с каким изяществом позировала фотографу красивая купчиха Асма Агафурова
— в гамаке между сосен. Дачи знаменитых торговцев приютили областную
психбольницу.
— Первый килиметр, — водитель-татарин
объявлял остановки, словно бы иллюстрируя своим акцентом исторические
воспоминания Перова. — Третий килиметр.
На восьмом «килиметре» вышли многие.
Максим нарочно отстал от толпы, спрессованной в автобусе в единое нечто, как
мокрый сахар в пакете. В кармане курточки (а в Свердловске все куртки — вне
зависимости от размера и фасона — назывались почему-то «курточками») лежал
оторванный угол газеты «На смену!», где мама записала имя-отчество психиатра.
Максим глянул на часы, и ему стало остро
жаль потерянного дня. Он словно бы увидел, как этот день проносится мимо —
самый интересный из всех, возможно, лучший в жизни! А он, спасибо маме,
проведет его с психиатром.
Кто-то хихикнул — звонко и кратко, будто
подал сигнал. Макс остановился, повернул голову. С ветки решительно, как
вертолет, поднялась сорока. На тропинке лежала разорванная обертка от
бисквитного рулета, вокруг суетились воробьи.
На таких вот бисквитных рулетах с
пропиткой разбогател товарищ Максима, Игорь Кравцев. Деньги к нему приносили
домой в спортивных сумках — Макс несколько раз присутствовал при этом таинстве.
Когда в дом вносили сумки, все тут же бросали свои дела, и принимались считать
деньги. Купюры мельче пятидесяти рублей Кравцев приказывал откидывать в
сторону, их прямо в воздухе ловили дети и бабушка. Как собачки в цирке! Бабушка
делала вид, что целует смятые бумажки: «Муа, муа, муа!»
Кравцев с женой Маринкой ужинали только в
«Зимнем саду». Заказывали котлеты по-киевски — обязательно с папильоткой.
Держишься за папильотку, кусаешь, и масляные брызги — широкой распальцовкой…
Жульен грибной, солянка — в ней, как буйки, плавают маслины. Максим однажды
опозорился, спросил у официанта, почему виноград в супе — да еще кислый?
Нам, из будущего, известно, что Кравцев с
женой так и проел впоследствии все свое богачество, все эти деньги в сумках.
Сейчас Игорь горько усмехается в кондитерских отделах, берет один пряник
«березка» и триста граммов овсяного печенья — твердого, как вера молодого
человека в свои силы. Никто не помнит бисквитных рулетов с пропиткой, которыми
питался в девяносто первом целый город. Никому не интересно, как шуршит
накрепко застрявшая в памяти бумажная папильотка.
У входа в приемник Максим столкнулся с
пожилой дамой — она несла букет осенних цветов, походивших на скрученную
колючую проволоку «егоза». «Егоза» напомнила Перову о неприятном, он ускорился,
и почти что влетел в кабинет.
Психиатра звали Олег Игоревич, был он
гранитно-сед, а лицо имел молодое, разглаженное. И симпатичный полукруглый шрам
на левой щеке — словно глубокий след от стакана. На полках в кабинете — книги,
все про половые извращения, и Лев Толстой акцентами. Олег Игоревич смотрел на
Макса так, словно уже поставил ему диагноз, но еще не оформил его словесно.
– Смотрю, не нравятся тебе мои книги.
– Отчего же? — дерзко ответил Максим. —
Выбор литературы — личное дело каждого.
– Расслабься, — махнул рукой
психиатр. — Это материал к диссертации.
Он взял со стола желтый карандаш и начал
жевать его с той стороны, где ластик:
– Люба сказала, ты работу ищешь.
Макс кивнул. На самом деле, работу ему
искала мама. Если бы спросили самого Макса — он ответил бы, что не хочет
работать. Он хочет совершать чудовищные ошибки, о которых будет жалеть потом
всю свою жизнь до глубочайшей пенсии. Мама поставила условие — она отмажет его
от армии только в том случае, если он бросит пинать балду, и возьмется за ум. И
то, и другое Максу следовало совершить одновременно. Об этом-то и напомнил
пышный букет «егозы».
— У меня есть деньги, — сказал Олег
Игоревич без особой гордости, но и без стыда. — И я хочу начать какой-нибудь
приятный бизнес. Например, туристический.
Максим вернул на место справочник по
половой психопатии. На тот момент лично он не посетил еще ни одного зарубежного
государства, а вот Кравцев, благодаря своим рулетам, успел побывать в Арабских
Эмиратах.
— Ты не думай, что будешь по заграницам
рассекать. — Олег Игоревич читал лицо Макса, как букварь. — Для этого я сам у
себя уже есть. И секретарь у меня есть, Ольга. Печатает десятью пальцами. У
меня даже директор фирмы есть, и водитель с личным транспортом. А нужен мне рабочий
конь, — про коня Олег Игоревич сказал с таким мечтательным выражением на лице,
словно этот конь только что проскакал мимо, и грива его красиво развевалась на
ветру.
Олег Игоревич не хотел бросать психиатрию.
Бизнес должен был стать его внебрачным ребенком, на которого, тем не менее,
отец возлагал серьезные надежды.
Договорились, что конь выйдет на работу
через три дня.
— Мне нравится твое простое, среднерусское
лицо, — сказал Олег Игоревич на прощание. — Привет маме!
За границу Макс Перов и вправду попал не
скоро. И про коня психиатр не шутил — в этом наш герой убедился сразу же, как
прибыл к месту службы.
Фирму назвали, на взгляд Перова, странно —
«Эркер». Расшифровку он узнал потом — а это была именно что расшифровка. «Эра
Кердакова». Михаил Кердаков, он же Кердак и Мишган — страшный человек родом то
ли из Егоршино, то из Шали. Ходил повсюду с тэтэшкой и с чемоданчиком, полным
денег. Называл этот чемоданчик ласково — «кошелек». Одна из любимых
скороговорок Макса Перова звучала так: «На Урале три дыры — Шаля, Гари,
Таборы». Но упаси Господь сказануть такое при Кердаке! Впрочем, «Эркер» не
часто удостаивали высочайшими визитами. Мишгану было достаточно полного
обслуживания, славы и, сам собой, оплаты за крышевание. В распоряжении «Эркера»
имелось две комнаты с фанерными столами и бумажными, судя по слышимости,
стенами, зато крыша у него была — на зависть всем!
Максим приходил в контору первым,
поднимался по лестнице, глядя под ноги — белые мраморные осколки в железобетоне
были похожи на кусочки жира в колбасе. В те годы он всегда хотел есть, и
бормотал, чтобы отвлечься от голодухи, бесконечные скороговорки — все они были
теперь на одну тему:
— Цокнул сзади конь копытцем, под копытцем
пыль клубится!
— Лошадь с седоком, да без седла и узды,
без подпруги и удил!
Лифт не работал — и пока Макс добирался до
девятого этажа, где свил гнездо «Эркер», он уже почти вслух кричал:
— Во поле-поле затопали кони, от топота
копыт пыль по полю летит! Пыль по полю летит!
— Чего так разоряться? — удивлялась
Наташа, секретарь из соседнего офиса, где торговали паленой водкой. Наташа тоже
приходила на работу затемно. Через минуту после того, как конь заступал в
борозду, она стучала в стенку — и Максим послушно шел в соседнюю комнату, где
жарко пахло плойкой и дезодорантом «Юлия». Эта «Юлия» выпала однажды у бедной
Наташки из сумки и прокатилась через комнату, полную народу — как граната в
американском фильме.
Часам к десяти Максим возвращался к себе.
Секретарь Ольга, которая умела печатать десятью пальцами, обычно являлась к
одиннадцати, а в два уже уходила «на обед», поэтому конь выполнял и ее
обязанности тоже. Пусть и двумя пальцами. Печатал он — будто пара ленивых куриц
клевала корм. Или еще была такая старинная русская игрушка — Мужик и Медведь.
Директор — родной дядя Олега Игоревича, в
миру был ведущим закройщиком в ателье на Лунке, и заглядывал в офис раза три в
месяц. Ему было нестерпимо скучно выслушивать отчеты Макса, оживлялся он лишь
когда в конторе появлялась Ольга.
— Оленька, я бы пошил вам жакет, —
мурявкал директор. — Секрет посадки дамского жакета — умение найти
центры!
Ольга улыбалась так, будто сдвигала с
места каменную глыбу, но закройщик этого не замечал. Он уже явно нашел центры на
Ольгиной груди, и плевать ему было, скольких людей успела отправить в
Санкт-Петербург в этом месяце турфирма «Эркер».
Ну, а самым главным человеком в «Эркере»,
безусловно, был водитель Константин Петрович, брат тестя Олега Игоревича. Всю
свою жизнь, до прихода дурных времен, Петрович возил генерала, и научился у
него тому, что мы в ближайшем будущем стали называть «самопрезентациями»,
«умением себя подать» и «мощной харизмой». Максима он откровенно презирал, как,
собственно, и всякого человека, не заработавшего геморроя на шоферской службе.
Хотя нет, Макса Петрович не любил как-то по-особенному. Поэтому Макс ездил по
городу в троллейбусе.
Начиная бизнес, Олег Игоревич имел в виду
заграничные путешествия — но, увы, потуги «Эркера» и других турфирм сдерживал
государственный закон об ограничении на покупку валюты. Двести долларов на
человека в год, и ни центом больше. Тогда психиатр придумал работать с
приезжими гостями — и начал возить поляков в Корею, и корейцев в Польшу
транзитом через Москву и Санкт-Петербург. Организовывал путешествия рабочий
конь Максим Перов. У него обнаружилась эйдетическая память, благодаря которой
он держал в голове расписания всех авиарейсов. А еще Макс умел заводить
знакомства в железнодорожных кассах, обаятельно говорил по телефону и с первой
попытки отправлял факсы.
Мама свое обещание выполнила — армия
помаячила, да и прошла стороной мимо, как страшный сон. Приезжая на Агафуры, к
Олегу Игоревичу, Перов часто встречал здесь своих ровесников — они гуляли в
вольерах за сеткой-рабицей. Это называлось «косить от армии». Один из них,
известный в нашем общем будущем артист Василий Ж., утверждал, что два месяца
психушки уверенно зачитываются как два года армии.
— Как понять, сумасшедший человек, или
симулирует? — осмелев, спросил однажды у хозяина Максим Перов. Они
прогуливались по тропинкам, усыпанным хвойными шпильками, и Олег Игоревич
благосклонно кивал пижамным людям, то и дело попадавшимся навстречу.
Полукруглый шрам на его щеке выглядел сегодня благородно, как след от сабли.
Очень маленькой и очень кривой сабли.
— Сумасшедшие не догадываются о том, что
они сумасшедшие.
— То есть, — решил уточнить Макс, — если я
считаю себя безумным, я нормальный?
— Безумный Макс! — обрадовался Олег
Игоревич. — Как я люблю этот фильм!
Обратить разговор к истокам Перову в тот
день не удалось. Олег Игоревич был титаном словесного реслинга.
2.
— Свинья белорыла, тупорыла, весь дом
перерыла, — Максим давно заметил, что бессознательно повторяет скороговорки,
подходящие к нужному случаю. А его застенная любовница Наташка начинала
тихонько напевать романс «Я ехала домой» ровно за полчаса до восемнадцати-ноль-ноль.
И пение её становилось все громче с каждой минутой.
Клиентка, с которой так долго возился
сегодня Макс, и впрямь напоминала свинью. Полная, курносая, в розовой мохеровой
кофте. Вначале собиралась в Душанбе за одеждой, потом передумала — пусть лучше
Кишинев. Конь терпеливо рыл землю, валялся на непочатом краю работы и вообще,
делал все, что мог, умел и был должен. В Москве ждали его звонка по поводу
группы корейских товарищей, которые должны были прилететь в гостиницу «Космос».
Важным пунктом отдыха у корейцев считались творческие встречи с русскими
женщинами, все это нужно было организовать, подтвердить и так далее. Но
белорылая свинья не давала коню перевести дух.
— Ну я прямо не знаю, Максимушка, ну что
вы мне посоветуете? Где лучше, в Кишиневе или в Душанбе?
Макс не бывал ни там, ни там, но
рассказывал о незабываемых впечатлениях в убедительных подробностях.
— Веселей, Савелий, сено пошевеливай, —
радостно закричал он, когда свинья ушла, наконец, в кассу проплачивать Душанбе.
Касса была в конце коридора, общая на три фирмы — с окошечком и решеткой, за
которой сидела бедная горбатая девушка.
Но не успел он сделать даже шаг в сторону
факсового аппарата, как его опять отвлекли. Звонила Ольга, объясняла, что
больна и не выйдет. Все ее десять пальцев тоже оставались дома, и Максим
пригорюнился. Петрович с утра торчал в соседней комнате, читал книгу о Сталине.
Макса поражало, сколько книг успели написать про Сталина в последние годы. Они
все никак не заканчивались.
Когда дверь в комнату открылась, Максим
был уверен, что это вернулась Свинья с квитанцией. Но нет, на пороге стоял
незнакомец. Длинный плащ — летящий, с квадратными крыльями на спине, под ним —
мятный пиджак в тонкую клетку и шелковый галстук с цветовыми сложностями. Макс
мечтал о таком, видел что-то похожее в «комке» на Ленина, но цена на это что-то
даже не была указана, как на ювелирное изделие. Продавщица не ответила Максу,
когда он поинтересовался, «сколько», лишь обожгла его взглядом и усмехнулась.
Наверное, с незнакомцем она не посмела бы так — тут же выдала бы и галстук, и
самое себя.
Он был некрасив, решил Максим. Мал ростом,
плюгав. Ботинки — на каблуках, прикрытых брючинами. К тому же картавил:
— Ну, здьявствуйте, молодой человек!
За гостем в дверь попыталась пролезть
Свинья. Картавый молча принял у нее бумажку и сказал:
— Подождите, гьяжданочка, за двейю.
Макс уже немного знал характер клиентки, и
был уверен, что сейчас она хрюкнет и начнет ближний бой. Но, странное дело,
белорылая покорно кивнула и закрыла за собой дверь в кабинет — так бережно,
словно за нею спал младенец с кишечными коликами.
— Алексей Иванович Сигов, — представился
гость, и Макс поразился тому, как промыслительно назвали его родители. Ни шанса
скартавить!
— А вас звать… — гость защелкал пальцами
не хуже испанской танцовщицы, и Петрович за стеной перестал шелестеть Сталиным.
— Максим.
— Отличное имя! Мне пьё вас йяссказывал
Олег из психушки.
Петрович за стеной возмущенно кашлянул.
— Вы не один? Нехоёшо. Надо убьять
постоённих.
Макс испугался — в каком это смысле
убрать? Он судорожно пытался вспомнить, куда Ольга засунула номер телефона
Мишгана Кердакова — звонить ему было велено в случае любой непредвиденной
ситуации. Хотя… вдруг Сигова и вправду прислал Олег Игоревич? Слово «прислал»,
если честно, к Сигову верстается плохо, подумал Макс. А на сцене, тем
временем, появился Петрович — злой и багряный, как закат над ВИЗовским прудом.
— Здьявствуйте, вы кто?
— Ты сам кто такой? — возмутился Петрович.
— Водитель, — догадался странный гость. —
А водитель должен водить! На-ка денежку, и сгоняй по-быстьёму до лайка. Возьми
йюлет, колбаску, шампанского.
Петрович открыл было рот, но тут же его
захлопнул. Макс глазам не верил — дерзкий водила вдруг превратился в
угодливейшего халдея с откляченным задом. Побежал вниз со всех ног, ключи от
машины звенели, как ордена на груди ветерана.
— А мы тут пока поговойим, да?
Алексей Иванович Сигов оказался еще одним
давним знакомцем Олега Игоревича, более того, именно ему психиатр был обязан
появлением знаменитого шрама на щеке. Темная история с карточным проигрышем, и,
видимо, долг свой психиатр отдал не полностью.
— Ты, Максим, поедешь чейез неделю в
Швейцаийю. Не был там, никогда? Что ты! Такая стьяна! Жаль, что я не могу там
показываться, вьеменно. Да, вьеменно. Но ты пьивезешь мне оттуда денежки. Я
скажу, где забьять. И, конечно, ты получишь суточные. Подхайчишься там. Погуляешь.
Швейцайки кьясивые!
На лице Сигова застыло приятное, близкое
его сердцу воспоминание.
Петрович вернулся, и теперь поспешно
раскладывал на столе богатое ларечное угощение — рулет имени Кравцева, колбасу
с белыми жиринками, по собственной инициативе купленные батончики «марс».
Шампанское водитель поставил на стол так торжественно, как будто сам приобрел
его для мамы, с первой получки.
— Ну что, Максим, пьиятного аппетита! —
Сигов потер ручки, они у него были неприятно маленькие, а на запястье, рядом с
часами нарисован чернильный крестик, похожий на распятие. И вышел вон.
На столе осталась лежать его визитка —
черная, с золотыми вензелями, она была как эскиз для могильной плиты.
Петрович растерянно повернулся к двери,
будто ребенок, которого мама впервые оставила в детском саду (несмотря на дары
с получки). Но вместо странного гостя на пороге выросла Белорылая Свинья,
готовая обсуждать свою поездку далее. Она улыбалась, во рту у нее счастливо
посверкивал золотой зуб.
— Шампанского? — спросил Максим.
Кем он был, загадочный Сигов? Нам, из
будущего, известен ответ на другой вопрос — кем ему удалось стать впоследствии.
Профессиональный игрок, чудом, не иначе, сумел развязаться с опасным миром.
Взял себе по случаю пару заводиков, типографию, банк. Сходил во власть, но
неудачно, вынужден был трижды жениться, прежде чем нашел правильный
вариант. Вариант родил дочку и сына, Сигов превратился в трепетного отца.
Галстуков не носит ни при каких обстоятельствах! Видимо, в памяти жив старинный
эпизод с попыткой нападения и удушения — но этом мы обещали ни слова.
На Максима таинственный гость произвел
впечатление такой силы, что он долгое время сам себя спрашивал — почему? Да, от
Сигова пахло, прямо-таки разило деньгами, но деньгами в ту пору пахло в
Екатеринбурге повсюду. Вспомнить того же короля рулетов, или Мишгана Кердакова,
который питал слабость к широким кожаным плащам в пол и к туалетной воде «Отто
Керн». Нет, дело здесь было в чем-то ином. Алексей Иванович Сигов стал для
Макса живым, пусть и картавым воплощением судьбы, которая постучалась в его
дверь — как в пятой симфонии.
Даже тогдашняя любовница Сигова, с которой
Максу довелось встретиться в процессе подготовки швейцарской поездки, была
особенной. Ядовитая ягода, смотреть смотри — а пробовать ни-ни. С Максом ягода
кокетничала безжалостно — бретельки падали, ресницы трепетали. А отъезд в город
Цюрих приближался, визу открыли, на диво, быстро. Секретарь Ольга завидовала
Максу отчаянно, всеми своими десятью пальцами барабанила по столу, возмущаясь
странным выбором начальства. Ясно, что она куда лучше справилась бы с
порученным делом.
— Так сидела бы на работе! — ворчала за
стеной Наташка. Она долго боролась с собой, но потом все же попросила Максима
привезти ей из Швейцарии туфли — черные лодочки на каблуке, 37 размер. Обвела
ступню по контуру на листе бумаги одиннадцатого формата, а с другой стороны
приклеила вырезанную из немецкого каталога картинку.
Деньги на расходы Сигов выдал широко, не
пожадничал.
— Шли сорок мышей, несли сорок грошей, —
эта скороговорка привязалась к Максу накануне отъезда. — Две мыши поплоше несли
два гроша.
Олег Игоревич посоветовал пришить карман к
трусам и вести себя на границе уверенно. Карман пришила мама, Наташку Макс
такой просьбой обременять постеснялся.
— Удачи, сынок! — мама провожала
московский поезд, и махала в окно так яростно, будто он уезжал на войну.
На соседей по купе — средних лет пару с
высокой и хмурой дочкой — Максим Перов смотрел с чувством искреннего
превосходства. Они ехали всего лишь до Москвы, а Макса ждала Швейцария.
Сутки в поезде он проспал маревым,
пунктирным сном. Приходя в себя, первым делом ощупывал валютный карман, а потом
спускался с верхней полки, как туман с горы. Хмурая девочка выразительно
вздыхала над книжкой, ее длинная, тонкая косица лежала между страниц, как
закладка. Максим курил в тамбуре, меняя одну вонь во рту на другую, а потом
снова поднимался к своему сонному гнезду. Мама девочки всю дорогу вязала
крючком что-то неприятно-розовое, папа сопел над кроссвордом. Ночью, когда весь
поезд спал, Макс в очередной раз проснулся для краткого перекура — и увидел,
как мама девочки стоит перед зеркалом на двери, голая по пояс, и внимательно
разглядывает себя, приподнимая груди ладонями. Груди были вполне красивыми, и
это выглядело странно — потому что и лицо, и шея, и живот, и даже руки, лодками
держащие круглую, белую плоть, им уже не соответствовали. Честно сказать,
красивая грудь была здесь не к месту — как и вся эта сцена. Мама девочки
убрала, наконец, руки и повернулась к Максиму. Он успел крепко закрыть глаза.
Проспал бы, наверное, и Москву, но его
разбудила проводница.
— В пруду у Поликарпа, три карася, три
карпа, — пыхтел Максим, еле успевая за новыми знакомыми — Миша и Паша, бывшие
хоккеисты, а нынче известно кто, уговорили взять одну тачку на троих. Макс и
без Мишипаши знал, что на пути в международный аэропорт Шереметьево-2 многих
безжалостно грабят на полпути, а некоторых даже убивают. Потом костей не
сыщешь, а маму жалко. Миша и Паша неслись на захват такси так яростно, что их
без труда можно было представить себе на льду, с клюшками. Таксист, в общем,
сам испугался этих пассажиров, и за всю дорогу от вокзала до Шереметьева не
произнес ни слова. Паузу заполняли яростные голоса из магнитолы: «Фаина, Фаина,
Фаина, фай-на-на».
— Да выруби ты их, — взмолился, наконец,
Пашамиша, когда машина уже подруливала к Шереметьеву. Над зданием аэропорта
висела грозовая туча — словно громадная меховая шапка из тех, что вошли в моду
минувшей зимой.
Как ни странно, рейс не задержали. Самолет
Ту-154 2Б был полупуст, и почти не тарахтел в полете. Макс вытянулся на трех
сиденьях, и сердобольная пожилая стюардесса заботливо прикрыла его упавшей
курточкой. Снилась короткая и звучная, как расстрельный приказ,
скороговорка: «Гроза грозна, грозна гроза».
Гроза мчалась какое-то время за самолетом,
но потом отстала, и, поплевывая, развернулась в сторону Урала. Максим все спал
и спал, будто мало ему было целых суток в поезде — и во сне натягивал на себя
курточку. От нее пахло домом и мамой.
Швейцарский пограничник, с желтыми, как
сыр, волосами, так внимательно изучал его паспорт, что Максим занервничал.
— Урляуб? — спросил пограничник.
Перов пожал плечами. Он не знал немецкого,
да и по-английски мог выдавить из себя максимум какое-нибудь «оупен зе до». А
кивать страшно — что за урляуб, Бог весть. К счастью, погранец вытащил из
стопки документов, которые Перов просунул в окошечко, листок с бронью отеля в
Цюрихе.
— Урляуб, — кивнул он, и поставил отметку
о въезде.
Какое-то время Перов не мог заставить себя
выйти из аэропорта — собирал бесплатные рекламки на стендах, гулял по
магазинчикам, с трудом удержавшись от того, чтобы не купить прямо здесь
шоколадную корову для мамы и часики для Наташки. Валюта вначале приятно грела
кожу, но потом начала, по выражению Петровича, «жечь ляжку». Когда Макс вышел
на улицу, там стемнело. У входа стояла длинная очередь такси. Перов сел в
первую машину и сунул водителю листочек с названием отеля. Назывался отель
по-южному просто — «Адлер».
Это был самый центр Цюриха (местные
говорили «Зюрик»), из окна, если изогнуться вправо, можно было увидеть Лиммат.
Перов с огромным трудом поселился, напугав своей безъязыкостью
девушку-администратора. Вспомнилась Ольга — у нее, в дополнение к десяти
пальцам, был еще и свободный английский, с «йоркширским», как она настаивала,
произношением. Наверное, если бы Сигов знал об этом, он действительно отправил
бы за деньгами Ольгу.
Макс дивился всему: старинное здание,
картины на лестнице — коровы и лошади в богатых рамах, неслыханно новый
телевизор в номере, крохотное мыльце, которое он, разумеется, сразу же положил
в чемодан. Если бы Максим знал, что это здание отлично помнит Ленина, то
удивился бы еще больше. К Ленину Макс сохранил смешную детскую любовь — он не
мог предать золотого кудрявого мальчика с октябрятской звездочки. Он, в самом
деле, был верным, словно конь.
В ванной нашелся еще один кусочек мыла.
Максим спрятал и этот — один Наташке, другой маме. Трусы с валютным карманом на
всякий случай взял с собой, повесил на дверную ручку и только потом влез под
душ.
Человечек от Сигова согласно инструкции
свяжется с ним завтра. Максим надел чистую, все еще не согревшуюся после
багажного отсека, рубашку, брызнул ниже пояса туалетной водой «Самарканд» —
так, на всякий случай.
Шнуруя ботинки, Перов всегда гримасничал,
как отец, когда стягивал с себя высокие охотничьи бахилы. Максим удивительно
четко помнил отца, хотя тот ушел от них десять лет назад, и за это время прислал
сыну лишь несколько открыток — и ни единой своей фотографии. Макс щурился, сам
зная, как смешно выглядит его лицо в такую минуту.
И, словно бы отозвавшись на эту мысль,
выхватив ее из воздуха, за стеной кто-то рассмеялся.
Максим прислушался.
Стена молчала.
Он взялся шнуровать второй ботинок.
И тогда кто-то рассмеялся снова.
Это был не страшный хохот водевильного
злодея. Не дикое ржание подпившего Петровича. Не веселый колокольчик
Наташкиного хихиканья. И не усталый смех мамы.
Это был искренний смех молодого мужчины,
который услышал удачный анекдот. Короткий «похохот». Пожалуй, так мог бы
смеяться Алексей Иванович Сигов, но Макс никогда не слышал его смеха. Максимум
что мог позволить себе Сигов, когда все остальные заходились от смеха — это
резко растянуть губы в улыбке. Так улыбался бы сжатый со всех сил ручной
эспандер.
Максим взял со столика стакан, приставил
его к стене, и приложился ухом, как внимательный, обеспокоенный лекарь к
больной спине. Так его научили делать в пионерском лагере «Юный пожарный».
Спина молчала.
— Корабли лавировали, лавировали, да не
вылавировали, — довольно громко и уверенно продекламировал Максим. — Не
веровали в вероятность вылавировать! Вот маловеры: веровали бы — вылавировали
бы.
Стена молчала.
Не произвели на нее впечатления ни дикция,
ни артистизм.
Макс вернул стакан на бумажную кружавчатую
салфеточку — кстати, тоже надо будет забрать домой. И вышел из номера.
На двери его комнаты был написан краской
номер 14. Соседний должен был нумероваться пятнадцатым, но нет, эту дверь никто
не посчитал. Цифру 15 Макс увидел в самом конце коридора — зрение у него было
как у охотника. Родной двадцать шестой трамвай Перов выглядывал в Екатеринбурге
первым на всей остановке. А там тоже собирались люди опытные, прозорливые.
Максим прижался ухом к неподсчитанной
двери, но там было тихо. Под ногами нервно скрипнул старинный паркет.
«Чего с ума сходить?» — с Наташкиной
вопросительной интонацией сказал себе Макс, и зашагал к лестнице.
Девушка-администратор молча помахала ему рукой.
3.
Маленькую площадь освещал мягкий фонарный
свет. Люди, несмотря на осень — а был сентябрь, сырно-желтый — сидели на
стульчиках прямо на улице, вокруг бегали официанты в смешных женских
фартуках. Макс был, как всегда, голоден, поэтому засмотрелся на пару, которая
вылавливала при помощи тонких палочек какую-то снедь из дымящегося горшка.
Мужчина в длинном шарфе, женщина — в кружевных перчатках. Выглядели они как
привидения, но жевали как вполне реальные люди. Макса накрыл аромат горячего
вина и сыра, но он никогда не позволил бы себе тратить валюту на еду. Тем
более, что в номере его ждала полукопченая и кипятильник. Мужественный человек
Максим Перов сглотнул слюну и пошел по направлению к Лиммату. Над аккуратными
домиками то здесь, то там торчали колокольни — как сигареты, вытянутые из новой
пачки. Памятник у реки еле удерживал коня, вставшего на дыбы.
Макс кричать был готов от голода.
Повернуть назад, к полукопченой и кипятильнику, или все же погулять по
вечернему Зюрику? Почему не хватило ума поужинать перед выходом? Почему ума
вообще никогда не хватает — точнее, зачем он так быстро заканчивается,
особенно, к вечеру?
В задумчивости Максим шел по мосту через
реку. Швейцарский флаг — медицинский с виду — реял на носу позднего кораблика.
С воды тянуло холодом.
Холод и голод сразу — перебор, как в
картах.
Даже не ступив на другой берег, Максим
развернулся и поскакал обратно, в гостиницу.
Официант в женском фартуке уносил со
столика привидений остывший горшок. Смятая кружевная перчатка лежала на
мостовой, как бумажная салфетка.
Максим кивнул девушке-администратору и в
миг взлетел на свой этаж.
Там было темно и тихо.
Сразу включил телевизор, как это было
принято у них дома. Весь экрана занимала загорелая блондинка в отважном
декольте — она слегка походила на любовницу Сигова, но говорила, к сожалению,
на немецком, и тем самым пробуждала у русского человека тяжелые ассоциации.
— Йа, йа, — повторяла блондинка, а Макс
тем временем резал колбасу, облизывая пальцы. Мелкие пузырьки облепили
кипятильник, как будто кто-то икру метнул, пришло в голову Максу, и блондинка в
тот самый момент отчаянно и хрипло захохотала.
Возможно, это была юмористическая
передача.
Макс заварил чай, и выключил телевизор.
За окном шумела старая липа — просветы в
осенней кроне, подсвеченной фонарем, были похожи на дырки в сыре. Гость Зюрика
съел почти всю колбасу, выпил две кружки крепкого чая с конфетой «Гулливер» —
ее, как маленькому, сунула в сумку мама, когда они прощались на вокзале. Максим
задумчиво разгладил фантик. На нем была изображена огромная, как у Пушкина,
голова без всякого продолжения — в ноздрю Гулливеру совал копье лилипут с
восточным плюмажем на шапке.
За стеной кто-то негромко рассмеялся.
Точно так же, как час назад.
А ведь нет, — похолодел Макс. Смех был
теперь с полустоном в финале. Как будто у хохотуна кончался завод.
И тогда Максим Перов разозлился.
Да, у них в «Эркере» тоже были тонкие
стены, но там никто не ржал, как дурак, и не пугал смехом соседей.
— Ха! — дерзко сказал Максим. — Ха-ха-ха!
За стеной замолчали.
Максим провез по полу стул, чтобы раздался
мерзкий скрип. Стул не подвел, но в ответ не раздалось ни звука.
Сгреб со стола колбасные шкурки и газетный
лист «На смену!» в жирных пятнах. Стало вдруг очень одиноко.
Вот была бы здесь Наташка. Или хотя бы
Ольга. Она бы поговорила с той девушкой-администратором, объяснила бы с
йоркширским акцентом, что нельзя так ржать среди ночи.
Кстати, ночь уже. В Свер… то есть, в
Екатеринбурге — полночь.
Была бы здесь хотя бы мама, — подумал
Максим Перов, безуспешно взбивая узкую и длинную, как червяк, подушку.
Он свернул ее пополам, и засунул голову
внутрь.
Застенный житель, кажется, угомонился, и
Максим Перов уснул.
Ему снился зимний день на улице Мамина-Сибиряка.
Они с Игорем Кравцевым идут в ЦГ — Центральный Гастроном и взахлеб обсуждают
какие-то пластинки.
— А я же сейчас в Швейцарии! — хлопнул
себя по лбу Максим, не покидая сна. На голове у него была огромная енотовая
шапка, такие только вошли в моду. — Я тебе, Игореха, привезу, что
захочешь! Потом Кравцев исчез, и перед Максимом выросла телефонная будка,
красно-желтая сестра свердловских трамваев, и все стекла у нее были сплошь
покрыты морозными перьями и папоротниками. Автор сценария сна, который снился
Максиму в отеле «Адлер» настаивал на том, что герой должен открыть будку и
войти — но дверь примерзла, и Максим дергал за нее тщетно. У него замерзли
ноги, а голове было жарко, будто капали на маковку горячей водой. В конце
концов, дверь подалась — и там, на полу лежала смятая газета в жирных пятнах,
явно скрывавшая нечто непрезентабельное. А телефонная трубка на длинном шнуре
висела головой вниз. Максим во сне начал искать в кармане «двушку», но потом
услышал, что из трубки несется чей-то голос — и поэтому прижал ее к своей
раскаленной голове, к горящему уху.
В трубке смеялся человек. В его смехе не
было ничего от ликования торжествующего злодея, нежной радости маленькой
девочки или угодливого хмыканья подхалима. Это был все тот же «похохот»
молодого человека, с довольно-таки мерзким подстаныванием в финале.
Максим вылез из-под мокрой от пота
подушки. Смех за стеной звучал теперь непрерывно, как будто в записи — его
прокручивали снова и снова.
Перов со всей силы саданул кулаком в стену
— и тут же охнул от боли.
Ответом стал новый приступ смеха.
Макс натянул брюки, прихватил трусы с
валютным карманом — и выскочил из номера. Со всей силы начал барабанить в
соседнюю дверь.
Ему никто не ответил.
— Открывай, — кричал Максим. — Опен зе до,
сука!
— Эншульдигун, — из-за двери пятнадцатого
номера выглядывала дамочка, та самая, что ела с мужиком в шарфе из одного
горшка, а потом потеряла перчатку. — Вас ист лос?
— Я спать не могу, — сказал Максим. — Он
ржет там, и ржет. Как лошадь.
— Ихь ферштее зи нихьт, — сказала дамочка.
Она была в кружевном, как из морозных перьев и папоротников, халатике.
— И я вас нихт, — кивнул Макс. Он словно
увидел себя со стороны — голый по пояс, в руке — трусы, полные денег. Молотит в
дверь, за которой, судя по всему, никто не живет.
Но кто смеется-то? Кто не дает коню спать?
Дамочка пожала плечами и закрыла дверь.
Максим пошел к себе. Прислушался — вроде
бы тихо. Он свернул из газетной бумаги что-то вроде «турундочек», как говорила
мама, вставил в уши и снова лег. Подушка была все еще влажной. Максим
перевернул ее на другую сторону и начал думать про Наташку.
Проснулся он утром, в комнате было светло
и жарко, как летом.
Посмотрел на часы — восемь. Вчера
администраторша что-то объясняла ему про завтрак — слово «брэкфаст» Макс не без
труда, но все же опознал.
За стеной — тихо, как в гробу. Гость
Зюрика не отказал себе в удовольствии подойти к ней лицом, если можно так
сказать, к лицу и гаркнуть что есть мочи:
— Дрыхнешь, гаденыш?
Так в кошмарах Перова, орали на
новобранцев украинские прапорщики.
Стена не ответила.
— Ха-ха-ха, — мрачно сказал Максим.
Картинка над кроватью — портрет очередной
коровы — закачалась, будто бы от смеха.
4.
Еду подавали в нижнем этаже, на столиках
были церемонно расставлены чашки с блюдцами, разложены вилки с ножами и
полотняные салфетки, свернутые как птичий хвост. Булок и хлеба — сколько
угодно, и маленькие баночки с джемом, и тоненькие пластинки сыра, и яблоки в
плетеной вазе. Два чайника и кофейник, кувшин с апельсиновым соком… Макс
набрал себе полную тарелку снеди и уселся под мужским портретом — художник с
палитрой в руках с ужасом смотрел в тарелку Максима, где лежал добрый десяток
булочек. Хорошо, что у Макса была с собой сумка — точнее, пластиковый пакет, в
который вошел еще десяток. И сыр в фольге, и яблоки, и джем. Так он легко
продержится до следующего завтрака, а вечером уже — обратный рейс и кормежка в
самолете.
— В нашей покупке — крупы и крупки,
— бормотал Максим, наливая себе кофе в огромную чашку без ручки. Эти чашки
стояли рядом с двумя стеклянными конусами, заполненными ярко-желтыми хлопьями,
похожими на кукурузные палочки.
Максим Перов был очень хорошо воспитанным
юношей. Нельзя откусывать от булки, греметь приборами и хлюпать соком.
Этикетности, которыми мама обогащала его детство, вдруг всплыли в памяти — как
желтые хлопья в плошке с молоком, на столе у соседки. Макс не сразу признал в
ней вчерашнюю кружавчатую дамочку.
— Морген, — холодно выплюнула она.
Максим пробормотал что-то в ответ и
сосредоточился на еде — как на интересной книге, которую хочется дочитать до
конца. Особенно рассиживаться было некогда, человечек от Сигова зайдет ровно в
десять. При слове "человечек" Максу представлялась фигурка из
детского конструктора, о котором он безрезультатно мечтал с третьего по пятый
класс.
Коридоры в гостинице были устланы мягкими
ковровыми дорожками, ворующими звук шагов. Макс шел, помахивая пакетом с
булочками.
Под дверью соседнего номера лежал белый
длинный конверт. Наполовину — в коридоре, наполовину — в комнате смеха.
Комната смеха молчала, как приличная.
Мы, из будущего, можем подтвердить — ни
до, ни после описываемых событий у Максима Перова не было желания влезть в
чужие дела или присвоить чьи-то тайны. Первый и последний раз случился в тот
самый день. Макс наклонился и потянул конверт к себе. В этот самый момент дверь
номера напротив открылась и Максим увидел давешнего господина при полном параде
— в костюме, очках и длинном шарфе.
— Морген, — сказал господин в шарфе. —
Максим Перофф?
— Да.
Господин указывал пальцем на конверт и
ободряюще ухмылялся.
Макс перевернул конверт и увидел на нем
свое имя.
— Это же не моя комната! — крикнул он
господину, но тот уже закрыл дверь.
Максим разорвал конверт поверху — так
всегда делала Наташка, вскрывая почту. Внутри лежал листок бумаги с адресом, а
вместо подписи был нарисован маленький кривой человечек.
Сегодня вахту администратора нес пожилой
мужчина в монокле и с усами — словно сбежал с цирковой афиши. Макс положил
перед ним листок с адресом, и циркач быстро начертил на карте городе угловатую
чернильную линию — не слишком, впрочем, длинную и запутанную. Карты Перов
обожал с детства — умел их читать, не переворачивая, чем восхищал девчонок в
турпоходах. И эту цветную схему Зюрика, разделенную голубой лентой, где
плавали, словно мелкие айсберги, белые буквы L-i-m-m-a-t, он видел, как
реальный город — с домами, углами и пешеходами. Цюрихское озеро, длинное и
узкое на карте, было похоже на кривую улыбку.
Макс шел на встречу с человечком, думая о
том, почему тот не стал ему звонить, а подсунул письмо под чужую дверь?
Церковь, куда привела чернильная дорога,
была украшена не по-протестантски богато — на шпиле сидел флюгерный петушок,
словно бы насаженный на шампур. Барельефный святой смотрел на Макса с
невыразимой, а точнее — именно что с хорошо выраженной тоской. По каменным,
мятым ступеням Перов поднялся к тоскующему святому и, раз такое дело, зашел в
храм. Там было холодно и пусто. Ощетиненные трубы оргáна
прицеливались, точно артиллерийские дула. Витражная розетка походила на стекло
калейдоскопа. Все на свете похоже на что-то еще на свете — Перов давно это
понял.
Макс обошел церковь по часовой стрелке,
посидел под прицелом оргáна, потом снова вышел на улицу. Святой
тосковал. В ледяной воде фонтана плавали голубиные перья.
— Максим?
Девушка. Полноватая, словно бы выросла из
своей одежды. Первое, что бросилось в глаза Максу — четко обтянутое тесными
брюками межножье, превратившееся в букву W. Под свитером — тоже буква, на сей
раз русская Ф. Эту девушку можно было читать, как книгу!
Швейцарке, похоже, нравился пристальный
взгляд Перова.
— Меня зовут Майя.
Она говорила почти без акцента, чуть-чуть
— и можно поверить, что русская.
— Ну так я же славистка, — объяснила Майя.
— Я училась в Москве, занималась таким поэтом, как Хлебников. Вы знаете
Хлебникова?
Начала декламировать:
— О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
Что смеются смехами, что смеянствуют
смеяльно,
О, засмейтесь усмеяльно!
О, рассмешищ надсмеяльных — смех усмейных
смехачей!
О, иссмейся рассмеяльно, смех надсмейных
смеячей!
Смейево, смейево,
Усмей, осмей, смешики, смешики,
Смеюнчики, смеюнчики.
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
— Ну как?
Максим так страстно пожал плечами, будто
хотел достать ими до ушей. Сказать было нечего. Майя молчала, не теряя надежды,
но когда поняла, что ничего не дождется, махнула рукой куда-то за церковь.
— Пошли! Тут рядом есть одно кафе.
Кафе было не одно, но Майя (и как,
интересно, Сигову могло прийти в голову назвать ее «человечком»?) решительно
шла в самое дальнее. На фризе улыбались каменные лица, внутри уютно плевалась
кофеварка.
Максим сел за стол напротив Майи, окно
было цветное, витражное, как в церкви.
Девушка сделала заказ — «цвай кафе» и так
тряханула волосами, что Максим зажмурился. Хотя и сидел от нее на расстоянии.
— Я должен забрать у вас деньги.
— Не так быстро, — улыбнулась Майя. — Я не
успела получить всю сумму, в банке ограничение. Алексею Ивановичу нужно было
предупредить меня заранее. А от него звонили только вчера. Я выдам вам половину
под расписку, а остальное — завтра вечером.
— Но у меня самолет…
— Я закажу вам другой билет.
— Хорошо, — согласился Макс.
— Я могу вам еще чем-то помочь? — спросила
Майя, когда они выпили — Макс в полглотка, славистка — медленно, растягивая по
капельке, горький кофе, похожий с виду на жидкий гудрон. Чувствовалось, что
Хлебников встал между ними навсегда — как непреодолимое препятствие. Максим
решил попытаться убрать поэта с дороги и пальнул наугад:
— А чем вы еще занимались в университете?
Кроме стихов?
Попал.
Майя улыбнулась — зубки у нее были
красивые, белые, и не напоминали ни о каких буквах.
— Ой, ну я еще писала одну интересную
работу — прозопопея у Есенина.
Перов понимающе улыбнулся. К счастью, на
этом самом месте Майя вышла в туалет, и глядя на ее тюленьи формы, обтянутые
брюками, Перов подобрал значение для слова «прозопопея». Попея у славистки была
не прозаическая, а вполне себе впечатляющая.
Вернувшись, девушка бросила на стол пару
монет, а потом хлопнула себя по лбу:
— Ах да!
И вынула из сумки объемный картонный
пакет.
— Пересчитайте.
— Ну не здесь же!
— А где?
— Пойдемте ко мне в гостиницу.
Майя посмотрела на Перова в упор. Было в
ее взгляде что-то опасное и в то же время жалкое. Левой рукой она пыталась
незаметно расстегнуть пуговицу на поясе брюк — чтобы не впивались в живот, по
всей видимости.
Когда заговорила снова, голос у нее был
охрипший.
Архип осип, Осип охрип, — подумал Максим.
— Что ж… если вы настаиваете.
Сигов строго велел ему пересчитать все
деньги, до последнего доллара.
Славистка положила пакет обратно в сумку и
снова тряхнула волосами — будто опустила занавес.
По дороге в гостиницу она беспощадно
болтала — и напомнила Максу турбовинтовой Ил-62, который тарахтел и летел до
Кипра шесть с половиной часов с посадкой в Астрахани. От коротенькой прогулки с
Майей конь устал больше, чем от целого рабочего дня. Даже каменный святой, и
тот смотрел ему вслед с сочувствием. Но когда до «Адлера» оставалось всего
ничего, Майя вдруг вскрикнула и схватила Макса за руку.
— Гук маль! Та афиша, видите? Выставка!
Искусство душевнобольных! Это так интересно, вы будете в восторге. Это так
близко русским! Я приглашаю.
И потянула его в какой-то узкий переулок,
напомнивший Максиму щель за пианино, дома. Туда однажды провалилась
родительская свадебная фотография в рамке из металлических шариков — да так и
лежит там. Макс пытался вытащить ее хоккейной клюшкой, но рамка, словно живая и
раненая, отползала от него все дальше и дальше. Мама сказала, пусть лежит там
хоть до второго пришествия морковкина заговенья.
Майя вдруг замолчала, но руки его так и не
выпустила, хотя они с трудом помещались в этом переулке — швейцарка была
все-таки слишком уж тучной.
Афиша мелькнула впереди еще раз, словно
указатель — и вот Майя уже ведет его на второй этаж нового здания, которое
очень старалось выглядеть старым. Максим вертел головой, пока Майя покупала
билеты и болтала по-немецки с кассиршей. Немецкий язык был похож на шум
трещоток и шипение масла на сковородке. Бедный Перов опять хотел есть — но на
обед сегодня было искусство.
«Съел молодец тридцать три пирога с
пирогом, да все с творогом», — думал Максим. Будто командир поверженного
войска, он с тоской обвел взором поле боя, тесно завешанный картинами — все они
были в мясистой, красно-розовой гамме. И назвать их картинами было, честно
сказать, сложно — похожи, скорее, на детские каляки-маляки, которые рисовала
Наташкина племянница. Выбросить — жаль, но и хранить в таком количестве
длиннорылых принцесс и лошадей, похожих на кроликов у Наташки тоже не
получалось. На работе они переворачивали принцесс рылом вниз, и выкладывали на
них бутерброды — две золотых шпротины лежат «валетом» на кусочке черного хлеба,
крохотный фейерверк укропа, лимон. Наташка деликатно выплевывала горькие
косточки в ладошку.
— Это работы Элоизы. — объяснила Майя. Она
так жадно смотрела на картины, что Максим совсем загрустил. И все же слышал
какой-то частью слуха, что Элоиза — знаменитая шизофреничка, ее работы всерьез
выставляются, и смеяться над ними может только совсем неразвитый зритель.
Максиму Перову нравилось творчество
художников-передвижников, а мама любила импрессионистов. Красно-розовые рисунки
Элоизы вероятно смогли бы заинтересовать Олега Игоревича, но его здесь не было.
А Макс видел в них только отражение своего старого страха — безумия.
Почти на каждом рисунке Элоиза изображала
обнаженную женскую грудь — она у нее всегда получалась похожей на пончики с
кремом. Или на совиную морду. Макс подумал, что в детстве художницу, возможно,
напугала обнаженная женская грудь — но делиться мыслями с Майей не стал. Она
застывала подолгу перед каждым рисунком, мучение все длилось. В конце концов,
швейцарка насмотрелась, наконец, на эти рисунки, и сама стала красной, как
будто сошла с одного из них. В галерее было очень жарко.
— Пойдемте. — неохотно сказала Майя. —
После таких сильных визуальных переживаний я не всегда могу говорить. Простите.
Через десять минут они уже сворачивали с
набережной к «Адлеру». Из ресторана несся веселый, похожий на лай, женский
хохот. Максим тут же вспомнил свою беду:
— Майя, вы можете поговорить с
администратором? В номере рядом со мной кто-то смеется всю ночь.
— Конечно, я поговорю. Можете не
волноваться об этом.
Она, действительно, принялась беседовать с
администратором — теперь на смену заступил блондин с осветленной, как носили
лет пять назад, челкой. Блондин сосредоточенно хмурился, слушая Майю, а
Максим в изначальном смысле слова немцем
сидел на диванчике, разглядывая картину в раме. Там был изображен конь чистых
кровей и пышных статей. Каждый мускул был прорисован художником так любовно,
что картина могла сойти за учебное пособие для ветеринаров.
— На йа, можно идти в номер.
— А что он сказал?
— Сказал, что рядом с вами никто не живет.
Там темная комната, кладовка, которую открывают очень редко.
— Но там смеются!
— Максим, вы впервые за границей, и сразу
— в Швейцарии. Я думаю, вы слегка возбудились из-за этого.
Или она не слишком хорошо знала русский,
или, напротив, знала его слишком хорошо.
— То есть, комнату мне не поменяют?
— Сейчас я поднимусь вместе с вами, и мы
послушаем, кто и как там смеется. А потом примем решение, гут?
Она уговаривала его, как маленького. Даже
за руку зачем-то взяла. Ладонь мягкая и белая, словно булочка. Булочки! В
номере у него лежит сокровище — пакет, набитый утренними лакомствами. Макс
поспешно вызвал лифт, он тут же явился, узенький как девочка. Пока они ехали,
Перов вынужденно разглядывал Майину прозопопею, размышляя о том, что если она
подпрыгнет, лифт совершенно точно остановится. И они застрянут.
Но девочка-лифт остановилась на нужном
этаже, а Макс и Майя ступили на красную, в гамме Элоизы, ковровую дорожку.
Там опять было тихо. Майя показала пальцем
на дверь комнаты смеха — Максим кивнул, что да, та самая. Ему вдруг стало ясно,
что никаких звуков они сегодня не услышат. Майя решительно постучала в дверь —
но открылась другая, 15-й номер. Кружевная дамочка, наряженная сегодня в
тяжелый твидовый пиджак, нахмурилась при виде Майи, но все равно кивнула и
поздоровалась:
— Халло.
Максим вспомнил, как в детстве играл с девчонками
в «Стоп, хали-хало». Девчонки почти всегда уговаривали его, хотя ему самому эта
игра казалась глупой. Такой уж он был — делал даже то, что не нравилось, если
хорошо попросят.
Опять шипело масло немецких слов, Майя и
соседка говорили так долго, что Макс заскучал. Он открыл дверь и ахнул — пакет,
на который он так рассчитывал, был пуст и валялся на полу. На столе грустно
блестела бутылка водки, недопитой со вчерашнего дня.
Майя вошла следом, улыбнулась. У нее была
привычка — Макс заметил это еще в кафе — прижимать пальцами ушные мочки. Она
проверяла, на месте ли сережки, но выглядело это так, будто Майя приводит в
действие какой-то сложный механизм.
— Соседка говорит, что здесь никого не
было, что никакого смеха она не слышала, и что ты — странный.
На этих словах швейцарка еще раз
улыбнулась. И расстегнула кофточку.
— Я бы выпила, — призналась она. — У тебя
там водка, да?
Максим вытащил из сумки то, что осталось
от колбасы. Наливая водку, он вдруг вспомнил, как Мишган Кердаков однажды
следил в «Эркере» за розливом ликера. Ликер распределял по рюмкам бережливый
Петрович. Был женский день, Восьмое марта.
— Ты чё, как кошкам? Лей нормально — велел
Мишган.
Петрович трясущимися руками схватил
высокую бутыль.
Максим выпил, вцепился зубами в колбасу.
Майя тянула водку по капельке, будто вкусный коктейль. Сейчас она вылезет, как
джинн, из своих штанов. А грудь у нее, наверное, как на рисунках Элоизы.
«Швейцайки кьясивые».
Макс еле успел добежать до туалета, там
его обстоятельно вырвало, а когда он вернулся, Майи в комнате не было. Как и ее
сумки, как и пакета с деньгами. Максим побежал к лифту, жал на кнопки,
спускался по лестнице, пытался говорить с портье — но славистки и след простыл.
Кажется, он все испортил. Неудачник. Вбили
кол в частокол. Водовоз вез воду из водопровода. Стоп, хали-хало!
Максим упал на кровать в прыжке — как
делал подростком, выводя из себя маму. Что делать, что делать?
Когда за стеной раздался хохот, Макс
улыбнулся в ответ горько и облегченно — как при встрече с нелюбимым, но
неотменимо родным человеком.
— О, рассмейтесь, смехачи! — сказал Перов.
И швырнул в стену пустую бутылку из-под «Пшеничной». Бутылка почему-то не
разбилась, а мягко отскочила от стены и упала на кровать.
— А говорили, не знаете Хлебникова, —
услышал он за спиной. Майя! Она стояла на пороге, покусывая локон. А потом
вдруг подняла сумку в воздух — и прислушалась к ней, будто в сумке звонил телефон.
У этой девушки был поистине неиссякаемый запас странных привычек.
— Я договорилась, вас переведут в другой
отель. Он в двух кварталах. Собирайтесь! Максим, вы слышите меня? Соберитесь!
Да не бутылку! Бутылку вы можете оставить.
— Все-таки, кто там смеялся? —
спросил Максим, когда они уже выписались из «Адлера».
Майя не ответила.
В новой гостинице, названия которой
изможденный Перов не запомнил, Майя заставила его пересчитать деньги, потом
погладила по голове и ушла. Пол скрипел под ней, как под тачкой.
Максим забыл о голоде, о Наташкиных
туфлях, он забыл даже о Сигове. Сил хватило только на то, чтобы уложить под
подушку пакет с деньгами.
…Может, там, в номере, жил болящий
родственник хозяев отеля? Сумасшедший, безумный Макс? Сдать в дурдом жалко, и
дорого — а тут, живет себе, под присмотром, спит, ест. Ну, смеется
иногда, так и что? Максим думал об этом недолго, он быстро уснул. А ночью
проснулся …от смеха за стеной. Его прокручивали, будто в записи, раз за разом,
один, другой, третий и так далее — до лежащей, упавшей на бок от бессилья или
от смеха, восьмерки. До полной бесконечности.
5.
Нам, из ближайшего будущего, очень
хотелось бы, чтобы эта история окончилась хорошо — хотя бы для Максима Перова.
Но закончилось всё, как обычно, плохо.
Даже мы, из будущего, что можем мы знать о
безумии? Не больше, чем о смерти, снах и коме. Что если это и вправду — кома?
Что, если сумасшедшие все слышат и понимают, но не могут даже моргнуть в ответ?
Или это сон, где надо бежать, спасаться, а
у тебя ноги ватные и будто прибиты к земле.
Или — смерть, когда мы оплакиваем
безумного, а его душа в то время ходит рядом с нами, мягко касаясь, но мы не
видим и не чувствуем ее, не можем даже моргнуть в ответ?
Группа студентов топталась перед входом в
отделение.
Доктор, сдержанно приветствующий гостей —
жданных, но не нужных — был слегка похож на Фрейда, и ему нравилось это
сходство — он подчеркивал его, сколько мог. Очки-кругляшки, бородка, морщина на
переносице в виде летящей чайки. Впечатление смазывал разве что шрам на щеке —
полукруглый, похожий на растущий месяц. Студенты старались не смотреть на шрам,
но он притягивал, как вторая улыбка на лице. Тем более, улыбки первой от Олега
Игоревича дождаться было непросто.
— Что такое гелотология в теории — вы
знаете. Зачем она нужна на практике? А бес ее понимает.
Высокая девочка в черном свитерке — без
халата, без колпачка — недовольно цокнула языком.
— Нам сказали, вы покажете случай!
Олег Игоревич подошел к девочке так
близко, что она отвернула от него лицо. Испугалась, как поцелуя.
— Как звать?
— Наталья.
— Такого случая, Наташенька, ты еще точно
не видела.
Доктор махнул рукой, и студенты потекли за
нем белой рекой, в которой мелькало черное пятно — Наташкин свитерок. Она была
еще и в модельных туфельках на каблучках — кто так, скажите, ходит на
практическое занятие?
В палате сидел на койке молодой мужчина.
Он смеялся и рисовал, рисовал и смеялся. Смех его был похож сразу и на нервный
девичий хохот, и на грубый гогот подростков, и на усталое женское хмыканье.
Смех звучал, как будто в записи — которую прокручивали снова и снова. А рисовал
он красным фломастером коней и голых женщин с грудями, похожими на совиную
морду.
Или на пончики с кремом.
Наташка вытянула шею — как черепаха за
одуванчиком.
— Максим Перов, — представил больного Олег
Игоревич. — Человек, который смеется. Иногда он еще и рассказывает интересные
вещи — будто бы его зовут Макс Рокатански, и он недавно ездил в Цюрих. Не
бывала в Швейцарии, Наташенька?
Студентка не слышала профессора. Она
подошла к Максу ближе, чем разрешалось на инструктаже, наклонилась так, что из
сумки у нее выпал баллончик с дезодорантом «Юлия», и прокатился через комнату,
словно граната. Максим схватил Наташку за руку, и красным фломастером нарисовал
ей на запястье, рядом с часиками, букву w.
— Роли дублировали Александр Новиков,
Ольга Сирина, Игорь Тарадайкин, — сказал он.
И засмеялся.