Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2013
***
Сыновейчик — в глазах радужки.
Чему ты радуешься?
Кому кареглазишь?
От коряги и конопли,
от косточек черешневых
черенок
Колется взгляд твой,
Каплями радуга катится.
Гудят губы, будто дудят в дуду.
Туго. Утром уйду,
Вернусь вечером,
Делать нечего.
***
А вечером немного снег подтаял,
А утром снова — густо повалил.
В апреле снег: куда там до проталин,
Обманывают нас календари.
Так пусто в доме, выбелены стены.
Забытый стул покоится в саду,
И спящие еще стволы и стебли
Весенних соков нестерпимо ждут.
О, манна с неба! В город голубое
Твое свеченье после увезу.
Ведь для тепла, понятно, нужны двое,
Мужских и женских массу клаузул
Переведешь, слова менять устанешь,
Согреешь чайник, кошка-тут как тут,
Пусть помурлычет, ибо одичанье
Конечный в непредвзятости маршрут.
И снова снег, лопату взять, и снова
Разбрасывать его, пинать, лупить
Найти свое, единственное слово
И вылепить, но только не «слепить».
Глаза слезятся — слишком много света,
И неба много — задохнется рот.
Пройдет и то, закончится и это.
Пройдешь и ты…..и снег к весне сойдет.
***
Нарушала все правила я вчера,
А сегодня правая и тиха.
Не доведи гордынею до греха,
Освети мои мирные вечера.
Надо мной нависаешь грозно, в жару знобит,
Даже во снах довлеешь — куда бежать?
Будешь меня качать — на руках держать,
Будешь такую меня любить?
***
И нет в дому моем ни птичьей трели,
Ни человечьей речи.
Обещанное зелье — злое время
Не мучит и не лечит.
Обманчивое снадобье-лекарство
Течет, но камень —
Ступи ногой, вступи на царство —
Стоит веками.
На нем писалась руна Урус:
Пространство-время.
Хлестала и слепила юность,
Роняла семя
В живую почву, с новой силой
Росли побеги
И с радостью невыносимой
Для новой неги
Рвалось, стегало и лупило,
Толкало в спину.
Ваяла жизнь, звала, лепила,
Наполовину
Сбылась, рассыпалась, как иней
Легла по саду.
И — слышишь? — жаворонок, и не
Жалей, не надо.
***
Какой-то смутный, страннолицый день:
И дерево в окне, и снег в апреле,
Все здесь мы словно разом заболели
Туманным гриппом. Несколько недель
Назад казалось: желтое на белом
Согреет нас, но синеватым мелом
Отсвечивают и окно, и дверь.
И старый доктор ходит по подъездам,
Увы, прививки нынче бесполезны:
То грипп свиной, то серый ящур-зверь.
Мы боремся: с давлением и сплином,
С дождем и снегом, с корью и ангиной,
И даже с ростом цен на ЖКУ,
Продукты. Только серость заедает
Постится кто-то, кто-то заедает
Тоску.
***
Я не хочу делить тебя ни с кем:
Ни с травой, ласкающей твои колени,
Ни с солнцем, опаляющим твой затылок.
Ни с детьми, прибегающими целовать тебя.
С землей, по которой ступаешь и которая украдет тебя —
тоже не хочу
Ни огню, ни воде, ни ветру не хочу отдавать тебя.
Разве что книгам, которые ты напишешь:
Прочту и вберу тебя заново.
***
«Койко-место. Славяне. Сухой закон.
Договор аренды». Ты едешь и смотришь угол.
От метро «на оленях», простенький лексикон
Типа «ложить» и «здеся». Согласен: с деньгами туго.
Жизнь приводит к согласию с мелочным и тупым,
Отвернешься к стене, а на ней — витражи Лиона.
Спертый воздух комнаты делает вновь слепым,
Под рукой лишь обои, а там — протекает Рона.
Но ты знаешь точно: однажды увидишь свет —
Тот, который проник в тебя сквозь стекло и время.
Боли нет и, конечно же, смерти нет.
Есть лишь ножка кресла, которая давит в темя.
***
У кого-то чай и сахар,
У кого-то соль и спички,
В третьем ящике комода
у других хранится мыло.
Первые — гостеприимны,
Со вторыми — хоть в разведку,
Третий может ненароком
Второпях найти веревку,
Привязать ее к комоду,
Чтобы было легче двигать,
А потом еще и кресло,
И диван — к тому в придачу.
Совершить перестановку,
А затем — в поту и пыли
Взять кусок в комоде мыла
И с усердием помыться.
***
Дребедень, лабудень, Лебедянь….
день уходит, с собой уводя
Златорогую лунную лань
По воде, по беде — от тебя.
Победитель не будет распят,
Побежденный очнется от пут,
Лани лунные в блюдечках спят,
Завтра ждет их истоптанный путь,
Хитрость лис, острый глаз воронья
И ворованный воздух лесов.
Пусть уходят! — Довольно вранья.
Замерзает к утру полынья,
И не слышно ничьих голосов.
***
Марии Серовой
Холодом дышит город. Ночь. Ледоход.
Ледяной ветер гонит холодные глыбы.
Они сберегли пианино в немыслимый голод-год,
В блокаду не жгли картины, а вы смогли бы?
Они не отдали дома, друга-ворога, серый камень
которого уходит по колена в Неву.
Правда, сожгли Гете и Шиллера своими руками,
Чего простить не могу, но понять могу.
И вот на этом стуле с зеленым войлоком.
Крутится девочка, долбит-мучает Генделя.
Ее судьба под аркой этого дворика,
И уже неизвестно, было ль все это, иль ничего и не было…
***
В ресторане «Мята» маленькие чайнички
и чай с чабрецом.
Мог ли ты стать ему хорошим отцом,
Ей — надежной опорой в участи женской?
Это неважно уже. Официант с помятым лицом
Как-то брезгливо протягивает мне пальтецо,
За окном Новодевичий,
Мне — в угловую башню:
Сердце, бешено колотящееся, — сбросить с неё!
А если кто-нибудь спросит внизу о сердце:
«А это чье?»
Отвечать: «Ничьё»,
И это уже неважно.
***
Не жимолости голубое веретено,
Бузинно-полынная горечь подле амбаров,
Ветхих домов, где годы не метено,
Окошко чердачное тонко исплетено
Паучьей семьей, не спасшейся от пожаров.
В резные ставни, оконную голубень
Пророс ядовитый вех, что твоя цикута.
На срубе сосновом в тенях замирает день,
Роса ложится, и сразу такая темь,
Что хочется руки и плечи в живое кутать.
По долгой дорожке спускаться к темной реке,
На пирс ступать осторожно, пробуя крепость,
И отплывать, не удерживаемой никем,
И возвращаться в иную зрелость.