Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2013
***
Где зеркала дрожат от смеха, линии рук и улиц,
взгляды, и стоны, и вздохи в единый узел связав,
где в звонах тяжести ночи глухая помесь соцветий
перевернутым морем неба корчится, рвется на части;
там, где единство всех множеств, где никто из нас не был
(и это отсутствие полно вечным молчаньем грозы),
куриный клекот причитаний перечислил все смыслы
вперед и назад.
На прогулке
1.
Выходишь слышать или забывать:
одолевает всегдашнее ожидание тайн.
В тихом омуте есть знакомые знаки:
царь Горностай, король Дроздобород
летят, горят и говорят
эхом дыханья несметной хитрости
или несметного света.
2.
Не обернись, но почувствуй:
за спиной сборщик листьев или
прохожий преображается и
машет крылом. Из страха такого
растут города, и каждый
испуганный голос — твой.
***
Жила себе жила,
раз в год перечитывала Маркеса,
почти не была одинокой:
ранний брак,
уютный муж,
декорации (маленький город).
Муж был не слишком заметен,
но очень мил (подруги в восторге)
и много работал.
Копили деньги, хотели купить авто;
бывало, гостили в столице:
дымили в полночных харчевнях,
болтали с друзьями (достигшими большего),
вспоминали годы учебы.
Недавно съездили в Чехию,
на прицеле Швейцария, Дания:
ничем не хуже других
(собиралась стать матерью).
Никогда не видела ангелов,
не хватала особенных звезд;
ей хватало «Ста лет одиночества»
(или «Татарской пустыни»).
И до самых последних дней
жизнь казалась огромной.
***
В больнице ангелы роились,
я среди них, и речи завивались.
Усатый ангел, суетливый ангел,
болтливый ангел, неприятный, злой;
еще высокий и зеленоглазый
со шрамом в половину тела.
Все как один, все речи завивали:
футбол, евреи и хирурги,
работа, водка, бабы, дети.
Сквозило, двери отпирались,
шмель залетал в открытое окно.
Дождь залетал в открытое окно.
В окне стояли розовые стены,
балкон, где роженицы курят,
подъемный кран. Там рыли котлован.
***
Летний вечер всегдашний, летние фонари,
взгляд такой, будто приотворили тайны.
Очертания полного ничего плывут или нет,
забытые, как и все на свете.
Летний вечер обычный, шелестит листва,
мысли, словно экран без звука:
немой мультфильм, после просто фильм,
кто-то бежит и кто-то стреляет.
Будто дышишь и словно молчишь,
плывешь или нет, мерцаешь.
Все на свете любишь опять,
опять перепутал лопух с душою.
***
Слоны кривые бивни опускают,
больные головы склоняют в полутьме
на здания завода и больницы;
иди домой, мой милый николай.
Судьба застынет, светофор застынет,
Надеждинская улица пуста,
на Новодевичьем обрублены деревья;
путь городской неясен и упрям.
Так я когда-то шел, грядущего не помня;
в благочестивых сумерках смотри,
как городские мамонты ночные
ложатся в длинные растерянные сны.
Смотри, как я смотрел, как смерть смотрела
большими умными глазами на тебя;
вдоль улицы испуганною птицей
смерть отпирает каждое окно.
***
Виктору Боммельштейну
Идет воскресный день, идет холодная весна —
так долго, будто бы не здесь.
Молчит и молится собака за окном,
молчит земля и снег.
Ждут вечера далекие созвездья,
чтобы умножить сон невидным светом.
Пес так молчит, что слышит небеса:
нет вздоха, голоса, есть только небеса.
Идет и близится воскресный сон –
все может статься и случится.
Становится созвездием собака,
и в самых беспощадных небесах
молчит и молится, горит невидным светом.