Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 3, 2013
Анна Сапегина.
Постмодернистская любовь: Роман. Мужчины провинциального города: Сборник
рассказов. – СПб.: Своё издательство; М.: Проект Абзац, 2013. — 314 с.
Первое, что хочется сказать о
прозе Анны Сапегиной – это проза умозрительная.
Аналитическая. Беспощадная. Напрочь лишённая
сантиментов при разговоре как раз о таких предметах, которые, казалось бы,
предполагают сантименты просто автоматически.
Причём поначалу автор вполне
искусно вводит доверчивого читателя в заблуждение – притворившись, будто рассказывает
ему традиционную историю уютным, лёгким, успокаивающе-типовым
– едва ли не до безличности – языком традиционнейшей беллетристики.
«Он
обернулся и заулыбался. Лицо его словно просветлело. Женька тоже широко и
радостно улыбнулась ему в ответ:
—
Привет! Как дела?
—
Всё отлично! – отозвался он и протянул ей тёмно—красную махровую гвоздику на
длинном гладком стебле».
Кто угодно, думаешь, мог бы так
написать. И кто угодно – прочитать, скажем, в метро, не слишком напрягаясь.
«Обычно они бродили по бульварам, иногда
сворачивая в кривые и узкие переулки. Тополя роняли невесомый пух, хрустели под
ногами тонкими веточками, воздух пах бензином, зелёными листьями и ещё чем-то неуловимо
приятным. Женька поедала тающее мороженое. Сладкие белые капли стекали по
шершавому вафельному стаканчику».
Но чуть только ожидания читателя
как следует настроились, а сам читатель расслабился,
удобно расположился в мягком кресле и едва ли не задрёмывает уже, готовый
видеть сон наяву, как вдруг… всё начинает разваливаться. Начинается сплошной
обман ожиданий.
Итак, самое главное.
«Постмодернистская любовь» — роман о невозможности. О том же самом – и
включённые в сборник рассказы под общим названием «Мужчины провинциального
города». Прежде всего – о невозможности любви. По крайней мере, той, что
осуществляется по традиционной, хорошо обжитой программе. Да ещё о том, как эта
невозможность устроена. Теоретик – психолог или, ещё лучше, теоретик культуры,
антрополог – имел бы все основания написать об этом волнующем предмете исследование.
Мы же получаем возможность рассмотреть его на живых (а значит – неудобных и малопредсказуемых) примерах.
Это — о том, что «любовь» —
культурная программа, к которой человек, если уж совсем честно, — не сводится.
О том, как человек, даже вопреки собственным сознательным, вполне вроде бы
традиционно устроенным намерениям (влюбиться – очаровываться и восхищаться
предметом любви – доверять и раскрываться – служить и заботиться — страдать от
его отсутствия и радоваться его присутствию – жениться, в конце концов),
сопротивляется укладыванию в заготовленные культурой ниши для проживания
чувств.
Он даже честно старается…
Собственно, старается в данном случае в основном она, главная героиня романа
Женька. Но и её «он», собрат по ситуации – рука не очень поднимается написать
«любимый» — Феликс – усердствует немногим меньше. В общем, герои изо всех сил
впихивают себя в избранные ниши. Упражняются в соответствии им. «Цветы, ежедневные звонки по телефону,
приятные прогулки, умные интересные разговоры. Женька ставила цветы в зелёную
стеклянную вазу и как-то насмешливо улыбалась, проходя мимо. «К этим цветам
надо отрастить белокурые локоны, — думала она. – И ещё стоит начать носить
длинные юбки, чтобы соответствие было полным». Героиня уговаривает себя
правильно чувствовать в дневнике — ещё одной типовой форме культурного
поведения. Любовь же положено и фиксировать, и рефлексировать!
Она апеллирует к собственной
начитанности: «прямо по Ницше!», «…если вспомнить Джека Лондона с его
смеющимися богами, то понятно, что так долго продолжаться не могло.» Она ищет опор в клише, которые обычно применяются для
обработки, артикуляции, а то и для усиления любовного чувства. «Я очарована, — убеждает себя Женька, — но
всё-таки чего-то не хватает. И в то же время мне нравится быть рядом с ним. Он
тонкий и умный. Нам хорошо разговаривать (прямо по Ницше!), как будто мы уже
когда-то знали друг друга. Я могу рядом с ним быть сама собой. Это довольно
много».
Нет, не получается, «чтобы
соответствие было полным». Чем больше стараешься вести
себя – даже не играть, а жить! — по правилам, тем больше нарастают, тем сильнее
осознаются тоска и протест. Сценарий-то разыграть можно, а вот почувствовать
происходящее как настоящее, как что-то единственным образом относящееся к тебе,
как жизнеобразующее, — нет, никак. Не спасают даже
такие экстремальные, но от того не менее типовые сценарии культивирования
любви, как истерики и выяснение отношений.
Человек постоянно уклоняется за
пределы диктуемых традицией линий поведения, в какие-то не слишком обработанные
традицией стороны – и сам не очень знает, как с этим быть. Не получается
увернуться внешне («Скорый поезд их отношений свернул на прежнюю колею») – уворачивается внутренне.
«У
меня теперь принцип, — записывает героиня (до сих пор, значит, уговаривает
себя! – хотя тщетность этих уговоров давно уже чувствует), — принимать всё, что
приносит река. Принесла Ф. Не спихивать же его обратно?! Хотя иногда очень
хочется.»
Хотеться будет всё сильнее и
сильнее. Героиня до конца не оставит попыток накинуть и на ситуацию, и на
персонажа своего романа хоть какой—нибудь смысловой
или образный сачок – но все сачки будут неизменно рваться.
«Всё-таки,
пожалуй, Деличка не породистый домашний кот и не
раскормленный котик. Нет, он прирученный дикий кот, подсознание которого хочет
в лес, а сознание не пускает.» «Вообще, —
растолковывает себе Женька, — в нашей
культуре актуальна именно женщина страдающая. То, что я не мучаюсь, а
прекрасно себя чувствую, рождает в окружающих массу подозрений.» Ей и самой не особенно понятно, как с этим быть: «…а не
люблю ли я Деличку? Вдруг всё-таки люблю? Но потом
подумала и решила, что вряд ли».
Отчаявшись уместить себя в то, что, вероятно, искренне представляется ей общим
руслом, героиня восклицает: «У меня нет и никогда не было ничего общего с common
people». Common people, значит, благополучно умещается. Впрочем,
соответствие нормам и правилам – это, как смерть, то, что бывает с другими.
Потому, вероятно, эта любовь и
«постмодернистская»: она самою собой осваивает ту, характерную для постмодерна,
общекультурную ситуацию, в которой у людей уже не получается доверять прежним
программам и подчиняться им – слишком бросается в глаза их условная, чуждая
природа! Подсознание хочет в лес, сознание не пускает (или наоборот?). Новых же – по крайней мере, таких, которые обладали бы
должной степенью безусловности — явно нет. А без них экзистенциальное зрение не
фокусируется.
Все эти истории – и большая, в романе, и маленькие, в рассказах – об одном: о
тщете рефлексии, об изношенности, выработанности, в
конечном счёте — ложности смысловых заготовок и сценариев.
Фактически, это — ситуация
рассогласования человека и культуры. Даже резче: ситуация
голого человека (не защищаемого даже типичными гендерными
моделями поведения: Женька, недаром носительница андрогинного имени, не
слишком укладывается в типичную женскую роль даже на уровне внутренних
движений, собственно – прежде всего на этом уровне) на
голой земле. Земля, правда, не столько голая, сколько
засыпанная обломками прежних, некогда действенных, моделей, схем, программ.
Переступая через них, человек
ускользает – даже от самого себя — в одиночество, которое, как ни старайся, —
чище и подлиннее всего остального.