Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2013
Лилия Газизова. Люди февраля. – М.: «Воймега», 2013
Цветущей веткой сирени (канафер) раскрывается книга стихов Лилии Газизовой «Люди февраля». В ней окружающий мир окрашен в сиреневые цвета, погружен в глубокую задумчивость и меланхолию, склонную к печальной самоиронии и к восточной созерцательности.
Когда разговор заходит о верлибрах, как правило, не зная, что сказать об этой стихотворной форме, пишут о кинематографичности стиха; о сухости стиха; о том, что автор застегнут на все пуговицы; о том, что стихи похожи на переводы с какого-то другого языка, например, европейского; о том, что стих скуп и математичен.
В какой-то мере это относится и к верлибрам Лилии Газизовой.
Вместе с тем, при первом прочтении части «Канафер» тут же возникает мысль, что автор, возможно, еще и переводит с восточных языков. Уж очень много в верлибрах Лилии витиеватости, яркой, неевропейской образности, свойственной восточной поэзии: «время тает, как пахлава во рту», «в эфире стынет протяжно-сложная песнь муэдзина». Здесь можно вспомнить о поэзии «ренга», блиставшей в XIV веке, например, в соотнесении групп слов с определённым временем года. Так, палитра «Людей февраля» — это нежно-фиолетовые оттенки февральского свежего снега. «Они одеты в синее и лиловое». Они «фиолетовые и жёлтые / В засушенном букете». Хрупкие, нежные, «Люди февраля» — как чашечка соцветия сирени, такой чудесно-душистой, но так быстро увядающей.
О кинематографичности стиха Лилии Газизовой можно говорить, ознакомившись с частью «Попытки киносценария». Её образы зримые, вещественные, почти классика мирового кинематографа — девочка, гуляющая по шпалам, сплющенные на рельсах монетки – чем не образ из черно-белого, неторопливо-вдумчивого, доброго кино? Молчаливый старик, перебегающая дорогу серая кошка, монетка на рельсах перед стремительно катящим поездом, чай с жёлтыми мармеладками. «Молчаливый старик / (О нём все забыли) / И грустная девочка / (Она станет через много лет балериной) / Сидят на крыльце», «Старик курит папиросы / И старается ни о чём не вспоминать. / Девочка сидит рядом и шепотом разговаривает с куклой».
Кажется, можно потрогать каждого из героев, настолько они близкие, погладить их по головам, присоединиться к их нехитрой трапезе. Но: «В фильме ничего не происходит», картинки из прошлого статичны, они останутся такими навсегда, как и воспоминания детства, в которых уничтоженные улицы: переименованные, перестроенные, стёртые. Как это все попадает в стихи, из каких глубинных пластов подсознания?
Математичность верлибров Лилии заключена в том, что то и дело на поверхность стихотворной речи всплывают математические задачи и «неевклидова геометрия». Неожиданной подсказкой звучит фраза незнакомца: «как пройти к библиотеке Лобачевского» или кофейня, расположенная на той же улице.
«Неевклидова геометрия объясняет многое». Мир выстраивается прямо перед нашими глазами, авторская рука вычерчивает его карандашным рисунком в графике. «Все рядом в Казани, всё пересекается». Рисунок приобретает объем и выпуклость, узнаваемость, появляются оттенки и тени: нехитрая геометрия улочек, башен, кафешек, «преимущественно в тех, что возле метро «Маяковская», «девять ступенек Стамбула», развалины Белграда. Оживают дорогие автору места, выстраиваемые пушкинским приемом («алгеброй гармонию»).
В стихотворении «Любовь и математика», автор решает любимого человека, как сложную, бесконечную математическую задачу, но ответ постоянно ускользает. «В течение дня условия задачи меняются». Ответ – не возможен, потому что любовь это непостигаемая тайна: «К утру ты превращаешься / В новую математическую задачу. / И я снова решаю тебя».
И все же текст становится стихами не благодаря сметливому математическому расчёту размера и рифмы, а исходя из чувств, которыми он написан. В главе «Нелепый город» с любовью изображен Казань-Стамбул, город, конечно, по видимости, европейский, но в душе абсолютно восточный, с муэдзинами и татарским колоритом. Только преданно влюбленный в свой город может с упоением и радостью бродить по его улочкам, ощущать себя его крохотной частью. «Рыжеволосой бестией / Красться / Вдоль ночных кварталов Казани», «с тоской открывать дверь музыкальной школы», возвращаться с сестренкой домой, по улице Тукая: «удивительно, / Как в моём городе / Всё связано с Тукаем – / И детство, / И юность. / Когда-то будет и старость».
Почему в верлибрах этой части город нелеп? Может от того, что он протянулся от Камы до Средиземного моря, невзирая на расстояния и ландшафты? Магия неевклидовой геометрии, открытая Лобачевским, позволяет воплотиться невозможному – никогда непересекающиеся в классической геометрии греков прямые, люди, улицы, здания могут пересечься в сердце поэта. «В стеклянном городе / Ночи хрупкие. / И прохожие редки. / Здесь эха нет. / А люди ищут своё единственное отражение».
В воздухе, которым дышат стихи этой книги, разлито состояние влюблённости «мир задыхался без наших встреч», «перенимаем друг друга, манеру молчать и манеру курить», «Ты слушаешь всю меня! Ты слышишь меня всю!», «но так хочется написать о любви безоглядной в сорок лет или даже ее испытать!». Влюбленность в само состояние влюблённости, несущее вдохновение: «в беззащитные свойства фарфора». «Люди февраля» — это нежнейшее признание в любви, посвящение и надежда на нее, робкая, чистая, сиреневая: «Миру не всё равно! / Мы нужны миру – я и ты! / Что бы плохого о нем ни говорили…». Самые искренние и проникновенные строки написаны о чувстве к любимому человеку, это то, что создает книгу, — трогательная сентиментальность, хрупкие, бережно сохраненные и переданные детали и дорогие сердцу вещи, настоящее теплое чувство.