Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2013
Мария Галина. Всё о
Лизе. – М.: Время, 2013. – 96 с.
покупающим летние платья
заблаговременно перед поездкой
ведомы все секреты
мгновенных перемещений
причудливых трансформаций
известна страшная тайна
времени и пространства
(М. Галина «Всё о Лизе»)
Новая книга Марии Галиной – вещь замечательная, для критиков – особенно. За что ни возьмись – из всего сюжет получится: хочешь – из заглавия, хочешь – из жанра, хочешь – из метрики, хочешь – из реминисценций, аллюзий и прочих интертекстуальных хитростей, хочешь – из архетипов и мифологем. Но там, где критику надо несколько текстов, поэту достаточно одного. Сказала – «Всё о Лизе» и этим всё сказала.
«Всё» – слово с семантикой полноты, исчерпанности, слово, в котором прячется конец. Оно же – тумблер, переключающий нарративный регистр. Один поворот – и вот уже перед нами не просто Лиза и её история, а все слова о ней, которые тоже становятся историей или уже стали? А ведь слова принадлежат кому-то. И Карамзин писал о Лизе, и Пушкин в своём/белкинском «Станционном смотрителе», говоря о бедной Дуне, не иначе как бедную Лизу вспоминал, и Акунин невесту своего Эраста Лизой нарёк и тем решил судьбу бедной девушки. Есть в этом сентиментальном сюжете что-то пограничное. А Галиной того и надо: она пограничник со стажем. Новая её книга не только образец трендовой сегодня трансгрессии из поэзии в прозу и обратно, в ней многое существует на границах.
Так, Галина не только странно назвала книгу, но и дала ей провокативное жанровое определение – «роман в стихах», создав таким образом уравнение с двумя неизвестными (на самом деле легко убедиться, что их там гораздо больше). И потому, что «роман в стихах» только в первом приближении может считаться ключом к прочтению книги; и потому, что сама книга не добавляет этому теоретическому понятию ясности.
Может быть, поэтому автор послесловия Фёдор Сваровский, относясь к книге и автору с симпатией и уважением, не спешит назвать произведение Галиной романом, предпочитая иное жанровое определение – поэма. С успехом можно было бы назвать эту вещь и драмой в стихах, почти древнегреческой: с хором, точнее, с хорами (перечисляю в порядке появления в тексте) – детей, педикюрш, продавщиц, южных женщин, южных мужчин, мёртвых богов, чёрных археологов, пионеров, проводниц. Есть здесь и герои, говорящие как действующие: Лиза, Спасатель Коля, Лизина подруга Варя, садовый бог, геологи, врач Артур.
Но если проводить жанровые аналогии дальше, я бы дошла до новеллы. Потому что здесь, как и в новелле, всё дело в конце. Книга устроена так, что когда Вы прочитаете её до конца, вам захочется (придётся) её перечитать. И тогда прочитанное приобретёт новую логику. Банальный сюжет о сборах в летнюю поездку к морю обернётся почти библейским, эсхатологическим сюжетом о конце света, где море – уже не просто «море», а «more»; проводницы в поезде – «владычицы ночи / парки мокрых путей». А потом всё это ещё раз неожиданно обернётся… записью в истории болезни.
Этот рассказ вполне мог бы быть рассказом о бедной Лизе, если бы она в своё время хотела утонуть, но не утонула и дожила до глубокой старости в одиночестве. Или, если бы она утонула, но смогла бы рассуждать и говорить после этого. Именно так и происходит. Тем более что в мире Галиной это не невозможно, потому что граница между мирами чрезвычайно тонка, подвижна и проницаема. И тот, запредельный мир не только страшит, но и манит:
Подведите меня к воде
мне вообще не хочется быть нигде
вот
только тут
в зеленоватом этом
вздрагивающих вспышках света
переливчатой паутине вод
<…>
Лиза так же легко и естественно превращается в русалку, как если бы это было в какой-нибудь украинской сказке или в сочинении Гоголя[1]. Но оптика здесь современная, многолинзовая, остраняющая и в эпилоге мы видим русалку изображённой «на дешёвой картине»:
и вот ещё что-то такое
русалка барахтается в тине
на зеленоватом дне
машет белою рукою
совсем при другой луне
застрявшая посредине
мира в котором не
отражается в пластике и дермантине
приёмного покоя
не поддающаяся медицине
звезда рас альхаге
плавающая в окне.
Может показаться удивительным, что она изображена неуклюже барахтающейся в тине, «застрявшей посредине мира», но, это именно то состояние, в которое впадает существо, оказавшееся на жизненном перевале. Пограничное состояние для героев книги Галиной – это, пожалуй, пока единственное адекватное истине состояние. И даже те, кто, казалось бы, по долгу службы должны охранять границы и соблюдать пресловутую ясность ума – спасатель Коля и врач Артур, в первую очередь оказываются подверженными соблазну пересечь границу. Коля говорит Лизе:
разве не бывает так что ты на какой-то миг
ощущаешь себя не здесь и сейчас
а в каком-то другом странном месте?
Врач рассказывает:
здесь я поставлен
стоять на стрёме
на острой грани
между мирами
в белом халате
в белой палате
в силу своей природы
чтобы эти старые развалины в маразме своими
грёзами
и фантазиями не разрушили известное нам
мироздание
<…>
впрочем сейчас там наверное ветер вечер
точно печной зев дышит теплом море
рано или поздно я его встречу
здесь ли в палате в больничном ли коридоре
этого кто проникает сюда сквозь стены
и вынимает иглу из вены
Но для самого поэта, похоже, всё это выглядит уже немного по-другому. Трансгрессия во всех её проявлениях становится для Галиной объектом художественной рефлексии. Это обнаруживает себя и в субъектной организации: Лиза одновременно субъект, адресат и объект лирического высказывания. Но, кажется, не она здесь главная. Точка зрения, придающая высказыванию целостность и завершённость, вынесена за рамки непосредственно лирического текста книги. Принадлежит она вымышленному персонажу, который по воле поэта существует одновременно и внутри, и снаружи – ему автор как будто на время отдаёт собственную позицию вне созданного им мира. Этот персонаж – врач Артур.
Он – самый загадочный персонаж книги и чуть ли не главный. Он – первая любовь Лизы (судя по всему, не очень счастливая), пионервожатый в летнем лагере, где она провела «лучшее в жизни лето». Он же – молодой любовник больной старухи, о которой рассказывает подруга Лизы. Он же – врач психиатрической больницы (об этом косвенно свидетельствует отсылка к Зигмунду «в тортообразной Вене»). Он же – обобщённый образ любовника, жениха, чьё имя становится нарицательным. В нём персонифицируется мифологический кракен, ктулху – тёмное подсознательное начало, хаос, эрос:
говорит подруга:
артур лишь один лиза
он спит во мраке
словно бы кракен
словно бы ктулху…
в руинах р льеха
словно смотритель в комнате смеха
Появление в книге мифологического Ктулху и его изоморфа Кракена не только не удивительно, но ожидаемо: на страницах поэзии и прозы последних лет Марии Галиной они встречаются нередко. Её любимые герои, подобные герою «Медведок», как правило, очень чувствительные, живут, постоянно ощущая их невидимое присутствие, в предчувствии их пробуждения, которое ассоциируется с концом света:
Вот
кракен прячется в бездне вод,
он
светится бледным светом – и ждёт,
когда
океан вскипит
(а
кто наверх его призовёт,
Тот
выше царей сидит)
Тогда
он, страшный, всплывёт со дна
и
будет плясать в багряных волнах,
при
свете багряных звезд
(торпедоносцы
уходят на
норд-норд-вест)
(«Кракен. Из Теннисона». «На двух ногах», 2009)
Но в книге «Всё о Лизе» что-то неуловимо иронично-пародийное появляется в трактовке этого образа, возможно, из-за отождествления с Артуром — лечащим врачом Лизы, которому принадлежит запись её истории болезни:
в небе не видно звёзд
лишь молочные пятна света
лиза протирает ладошкой
окно в испарине влаге
и зачем-то говорит
артур
и где-то далеко
в тёмной пещере
на самом деле совсем не в мещере
гигантская тёмная фигура
в царском зубчатом венце
на троне из камня-кровавика
медленно поднимает голову
оглядывается по сторонам
и вновь роняет её на грудь
и забывается сном
Ну что же… Ктулху так и не проснулся… Конец света, которого все так ждали, так и не наступил… А может, проснулся, и всё уже произошло, и мы просто продолжаем жить дальше после? Барахтаясь в тине, застряв посредине мира? И как это: страшно, смешно или ничего так себе – обыкновенно?
Кажется, Мария Галина проговорила в своей книге «прости» комплексу эсхатологических апокалипсических мотивов, сопутствующих рубежным временам. Это своеобразная, уже ироническая авторефлексия поколения, пережившего конец света.
[1] Образ русалки, «водяной девочки» вкупе с апокалипсической проблематикой настойчиво появляется на страницах последних поэтических книг Марии Галиной. Вышедшая в конце 2012-го книга так и называется «Письма водяных девочек». Однако здесь мы видим не только повтор темы, но её развитие.