Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2013
Об
авторе: Светлана Марковская. Родилась в середине прошлого
века. Жила в Сибири, на Крайнем Севере, в Москве. Журналист. Автор
сценариев для телесериалов, массовых зрелищ, телешоу. Пишет короткую прозу и
стихи, публиковалась в отечественных и зарубежных изданиях. Живет в
Израиле.
Витя-одессит
Он
лежит такой убитый под бетонным под мостом, у него виски подбриты, небольшая
борода, у него наколка «Рита», у него костюм простой, он с утра такой убитый,
и, пожалуй, навсегда.
От
него всего в двух метрах участковый Иванов, заполняет все анкеты и заносит в
протокол, что особые приметы – борода и ряд зубов, и еще наколка «Рита» — это
все, что он нашел.
Ну,
а этот, что убитый под мостом лежит такой, левый глаз полуоткрытый, правый с
замершим зрачком, был до смерти просто Витя, уголовник рядовой, был до смерти
одесситом, а теперь лежит ничком.
Вот
приедет труповозка, Витю сунут в целлофан, Витя
легкий, как подросток, и поедет Витя в морг, а когда-то этот Витя эту Риту
целовал, и хотел пойти в матросы, и пошел бы, если б мог.
Кто
в Одессе не мечтает стать отважным моряком, но хитрит судьба-злодейка, кое-что
беря взамен, и плывет под этим Витей кровь багровым озерком, и лежит поодаль
бритва острой фирмы «Золинген»…
На мосту
стоять
на мосту цедить водяную взвесь смотреть уходящим лодкам в пустую спину отметить
меланхолично: «идут зюйд-вест ловить золотую сайру или сардину…» услышать
крикливых чаек посожалеть что нет ни куска ни крошки
чтоб бросить в воду а осень продолжит со всех берегов алеть желтеть багроветь
на нет исходить на коду разбрасывать свои листья сулить тоску до первого снега
дуть в свою дудку-плаксу свинцом заливать по брови реку-Москву унесшую лодки
куда-то матросов снасти плывите мои матросы я буду ждать стоять на мосту
вдыхать-выдыхать сюжеты давно не боюсь одиночества и дождя вот только противно
чайки кричат фальцетом
Переход на площади восстания
над
Новинским над бульваром небо корчится зимой, бомж сидит на тротуаре, сам
веселый и хмельной, и течет к нему в ушанку медный мелкий ручеек, и брезгливая
гражданка убегает со всех ног.
а
поодаль в переходе бестелесный наркоман, кочумает на
приходе в распоследней из нирван, и позвякивают бусы у индуса на лотке, и две
школьницы смеются над старухою в платке.
пахнет
выпечкой и скукой, под ногами пухнет грязь, из голов, поди, разруха в переход
перебралась. вот студент консерваторский скрипку мучает — вжик-вжик, вот играет
в три наперстка в теплом свитере мужик.
книги
киснут на развалах – боевик и детектив, про войну одна в Цхинвале, про шпионов
две других.
вот
художник мой знакомый пишет наскоро портрет, я кричу: «здорово, Рома!», он
кивает мне в ответ, выхожу на свет на божий, и вдыхаю этот свет, и плыву с
толпой прохожей по красавице-Москве.
О рыбаке и рыбе
Речные изгибы,
озябшие камыши.
Рыбак безнадежно
гипнотизирует поплавок,
Он не разгадывает
загадки рыбьей души,
Он пытается ее
выманить – леска, блесна, крючок.
А рыба, она только
с виду дура и в серебре.
Она сквозь дырявую
лунку смотрит на рыбака,
— Даже не думай, —
думает, — только не в декабре,
Только не в этом
месте, только не при мальках…
Ближе, конечно, к
вечеру рыбак соберется домой,
Жена его спросит:
— Как там? А он в ответ: — Не клюет…
А рыба уйдет ко
дну, сольется с речной водой,
Дафний на всех
хватает и солнышко не печет.
И в этой меж ними
пропасти, в самой ее глубине
Разные интересы и
несовпаденье задач.
Рыбак убивает
время, и к рыбе претензий нет.
Никто никому не
жертва, никто никому не палач.
Курица не птица
Медленным вечером
нечего делать в столице.
Некуда шляться и
незачем шевелиться.
Нечего орать
кречетом, коль курица твоя птица, незачем, и речи не может быть вечером, когда
роса серебрится.
Когда роса уже
серебрится и туман накуривается над речкой, спит-засыпает шальная моя столица,
переберу-ка я чечевицу свою и гречку, и нечего вспоминать ваши далекие лица,
чего это я не тем занимаюсь вечно.
Вечно копаюсь в
сомненьях своих, в смятеньях.
В самокопаньях и впрямь до центра не докопаться.
А над столицей
моей такие сгустились тени, да и туман накуривается, и курицы не гнездятся.
Курицы не
гнездятся, это же вам не ласточки, не райские какие-то птицы.
Это же с ходу
ясно, и разобраться, казалось бы, просто.
Просто медленным
вечером нечего делать в столице. Разве что чечевицу перебирать, когда роса
серебрится.
Просто гречку
перебирать, пшено шелушить.
Или просо.
Чужие матросы
Сижу у пристани,
глазею, июльский полдень сушит воду.
Моих баркасов нет
на рейде, моих матросов нет в природе.
А у чужих матросов
– спешка, они совсем не замечают
Моих ужимок и
усмешек, и их баркас вот-вот отчалит.
Он из-за острова
на стрежень уйдет в районы Тенерифе,
А я врасту в
песчаный берег, я стану рифом или мифом.
… Я сочиняю
небылицы
под этим
ультрафиолетом.
Июль, безделье,
речка, пристань…
На цыпочках уходит
лето.
Перемена времен
Он говорит:
«времена перемен, времена перемен…»
Он говорит:
«времена перемен – радикальное средство, гемоглобин, — говорит, — потечет в
глубине твоих вен, вместе с июльскими ливнями к самому сердцу».
Он говорит: «… и задышится сразу легко…»
Он говорит: «… и
наступит и ныне и присно, — он говорит,– времена перемен, и во веки веков
истины станут прозрачны, и ясными смыслы».
Он говорит:
«…времена перемен подошли…»
Я говорю: «…а июль
наливается зноем, — я говорю, — эти всадники в желтой пыли скачут навстречу
грозе и не знают покоя…»
Я говорю: «…
времена перемен – пустяки. Лишь бы достигли они своего горизонта раньше, чем
ливень обрушит свои кулаки на эти спины, на плечи, на линию фронта…»
Он говорит: «…
времена перемен, времена перемен…»
Смена сезона — не
смена мечей на комбайны. Сдвинулись дни календарные, дали взамен арифметический
ряд и отсутствие страха и тайны.
Он говорит: «…
времена, времена перемен…»
Знает, что
всадники вновь далеко не ускачут.
Он говорит, а июль
забирает нас в плен.
Я говорю: «…
перемена времен, не иначе»…