Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2013
Об авторе: Григорий
Стариковский – поэт, переводчик, эссеист. Родился (1971) и вырос в Москве. В
США с 1992 года. Закончил Колумбийский Университет (кафедра классической
филологии). Стихи печатались в «Новой Юности», «Новой Камере Хранения», «Новом
Журнале» и др. Переводил оды Пиндара («Пифийские оды» изд. «Стороны Света», 2009), любовные элегии Проперция (изд. «Русский Гулливер», 2011), «Буколики»
Вергилия (изд. «Айтерна», 2012), а также стихи
Патрика Каванаха, Луиса Макниса,
Луи Арагона, Дерека Уолкотта,
Шеймуса Хини и др. Сборник стихов «Левиты и певцы»
(изд. «Айлурос», 2013). Живет в пригороде Нью-Йорка.
Преподает латынь и мифологию.
конец зимы
справа
и слева подтаяло, впереди – воспарение.
полая клетка сугроба, влагу повыело.
хочешь примазатья к ангелам, ляг на оставшийся
снег, напевай «левконоя моя ненаглядная».
все
что ни скажешь, ложится на музыку,
где эта музыка есть? черновое, быть может, свечение
в четверть накала скучной вольфрамовой ниточки,
раз через два дуновение, дальше и около.
стихо-свечение
было дыханьем угадано,
там, где свобода и жизнь сопрягаются впроголодь.
это дановского стих: снегом забрано стихо-борение.
всё перемелется, только не таянье, таянье.
ляг
на сугроб, пока левконоя за табором
серого снега уходит, ещё до конца не растаяли
ангелов крылья, но ты не замерзнешь, наверное,
слушая песню, как дышит земля обновленная.
война
памяти василя быкова
живого
хочется, сквозного,
оттуда, где не закрепиться
на высоте 4-10,
на
долготе неопалимой,
укрытой в складки перегноя,
под золотой нашивкой солнца,
в
папирусах информбюро,
с той стороны – неопалимой
в нашивках алых гимнастерки,
впредь
отпускающей тепло,
как божью бабочку, с постоя.
лети в стационарный рай,
туда,
крылатое созданье,
где вьются, льются соловьи
штабов над тихими тылами…
в поезде
в. ч.
занавесили
складень оконный –
вровень с ночью – холстом ржд,
расшиваются перегоны,
отражаясь в небесной воде.
зуд
пчелиного света внезапен,
узловат, но не жалит совсем;
высверк капли, скользящей за каплей,
источается в темь.
волчий
час – ни звезды, ни подруги,
полустаночков пыточный ход,
и чужая бессонница в руки,
как убитая птица, плывет.
***
о. б.
молчи
про ветхий пар, когда ты – в птичьем праве,
не чешуя земли, но – оперенья высвет.
весна, весна уже, распахнутая куртка,
паленый бог земли за пазухой живет.
утиный
мрамор, разве он утин,
с утра белес, потом иссиня-горклый,
лед на фонтанке, вот апрельский мрамор,
беспомощный, ты говоришь, и жуткий.
сфинкс
не пропустит, оленька, в коломну.
выкладывай, кто здесь скользит на трех
конечностях, бродяга, не кончаясь,
пробежкой пёсьей, кровью или костью;
он
дышит сослепа в себя
(дыши ему навстречу)
и выбивает палочкой кривой
весь этот мякотный и немощный,
иссиня-чалый мрамор.
вагинов
а.ш. и м.я.
сердце
бьется тихой музыкой,
словно ветка в певчем воздухе.
это плещет, блещет шерсть стиха
и заласкивает досуха.
кто
поёт, не беспокоится,
что ни капли не останется;
золотая ость усушлива,
шерстяная, вроде шепота.
с
тем, что родилось из воздуха,
предстояла ставка очная,
там, где выплакана досуха
между льдом и льдом проточная.
оживала
ветка певчая,
сердце, сжатое свечением;
здравствуй, слово неслучайное,
с возвращеньем, возвращением.
***
не
выспрашивай: кто ты есть,
надорванный, кто ты,
почему не выходишь на связь,
отчего замолкаешь, струясь
задыханьем сквозь соты?
не
докапывайся до слез
будничной этой и сверхурочной…
завязь отчаянья тот перерос,
у кого червоточинка есть,
золотая пчелиная точка.
***
из
горсти окоема вырастет слепота,
колокольчик забулькает дай-дай-дай.
на рюмочном донце любая беда –
обезьянья гримаска с кусочками льда,
дар валдая звенит над водой.
колокольчик,
назвякивай: русло реки
загибается клюквенным стягом,
по-над вызвоном бабьи летают платки,
слышишь, кости звенят, черепки,
пахнет, чуешь, трудлагом.
это
водочной клюквы колотый лед
дай-дай-дай… – ничего мне не надо.
колокольчик залетный, устрой недолет.
по стеклу красноперая струйка ползет,
обрывается рядом.
***
не
выбросишь из головы
вещественные доказательства
предощущения листвы
и первые её свидетельства.
казалось
бы, ты с темнотой
соединился горькой схожестью,
но в воздух выгляни густой,
там льется зелень принадлежности.
как
длинный перечень родства,
полопавшихся почек зарево,
и восхищеньем вещества –
в жизнь обрываемое дерево.
***
побрызгаем от
муравьев на кухне,
проветрим воздух, чтобы вышел запах,
рассмотрим их, вот угольные крохи
на скатерти потухли.
здесь
хорошо, и место теневое,
хотя не влажно, и довольно света.
взгляни, вот черные слезинки индевеют
и убывают незаметно.
засмотримся
на их успокоенье,
отсутствие крупитчатого бега;
ещё немного, и сольются с тенью
на скатерти, и скатертью дорога.
мы
выбьем скатерть, зрение насытив
картиной нанесенного урона,
сметем в совок и вынесем из дома
за дерево, цветущее напротив.
***
снилось
тревожным пунктиром.
пришла и сказала:
— я так рада, что ты, наконец, вырос,
дышишь светло, золотящийся колос.
дай мне напиться воды, этот свет надвечерний –
лодочка белая с чёрным.
—
ты ошибаешься, тень, я ни капли не колос,
жеванный парус, проглоченный слог безударный,
вёсельный взмах вхолостую и полые гроздья…
тень
золотая, когда ты вернешься к причалу,
пей сколько хочешь студеные майские устья,
черную воду в прозрачных ладонях качая.
***
листаешь
подшивку – чужое,
одно, и другое, и всё,
пунцовое всё, кольцевое,
околыш фуражки в метро.
оголыш
непыльного сора,
хоть чем-нибудь слух обмузычь,
подмазана щедро рессора,
торопится жиром затечь.
настырная
речь нежилая
рифмует «мосты» и «пусты»,
как будто по кругу толкает
вагон слепоты-глухоты.