Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2013
Сунцова
Е. Коренные леса. / Предисловие И. Машинской. — New York: Ailuros Publishing, 2012
Я долго привыкал к стихам Елены Сунцовой, не понимая, зачем ей нужен обильный мусор
случайных слов, иногда очевидно поставленных для рифмы. Зачем ей потребовались
полуистлевшие классические цитаты, вырванные из благопристойного контекста и с
очевидной иронией перенесенные на новое местожительство? Почему в некоторых стихах вообще нет
очевидного смысла? Все эти вопросы в конечном итоге оказались неуместными;
автор прекрасной книги «Коренные леса» имеет полное право в ответ на них только
пожать плечами.
Поэзия бывает разная, в основном понятная
читателю.
Зарифмовано уже, кажется, все на свете, и
сотни тысяч людей в России с замиранием простодушного сердца расставляют слова в ритмизованном порядке, а
затем, полюбовавшись изящным отражением своих мыслей, предлагают его на суд
потребителю. При этом как-то не особо осознается, что большая поэзия (как и
большая литература вообще) всегда превышает сумму своих составных частей, и,
вообще-то говоря, находится ближе к заклинанию или молитве, чем к «тексту»
(любимое, хотя и, слава Богу, выходящее из моды словечко, запущенное в обиход
формалистами).
«Сокрытый двигатель», превращающий слова в
поэзию, должно быть, навсегда останется загадкой. Благозвучие? Искренность?
Поиски гармонии? Творческий, так
сказать, эксперимент? А Бог его знает. Так или иначе, между моллюском и
беркутом есть нечто общее – жизнь. Между великими стихами, несомненно, тоже. Поэзия
истинная неизменно выносит автора и благодарных нас в четвертое измерение, где
перестают действовать обычные жестокие законы бытия и царствует что-то иное,
непроизносимое и неназываемое, как имя ветхозаветного Бога.
Когда-то Мандельштам в прекрасной
запальчивости говорил, что «там, где обнаружена соизмеримость вещи с
пересказом, там простыни не смяты, там поэзия, так сказать, не ночевала». Не
очень справедливая максима, хотя бы потому, что его собственные ранние стихи
вполне пересказуемы (хотя магия при этом, конечно,
исчезает). И разве не великолепны наши
старики: Державин, Тютчев, Некрасов? Над их стихотворениями, продолженными
Ходасевичем и Георгием Ивановым, не надо
ломать голову, их «содержание» вполне ясно.
Но для самого О.Э. магия поэзии на реалистической основе постепенно
становилась невозможной. Тогда и
появилось «дикое мясо» тридцатых годов, тексты, порою почти лишенные
логического содержания, и едва ли не полностью находящиеся в ином измерении.
В те же годы вдруг в обесчещенном Петербурге
вдруг появилась целая плеяда безумных гениев: Заболоцкий, Хармс, Введенский, Вагинов. Мне жаль,
что традиция очеловеченного и пронзительного инфантильного абсурда оказалось не
слишком усвоенной новыми поколениями. Может быть, потому, что путь этот опасен
и неблагодарен. Стихи подобного направления иногда легко спутать с графоманией
(что и делали многие читатели с творчеством замечательного Лимонова). Само оно может выродиться в «лингвистическую
поэзию», то есть набор слов, лишенный магии.
Возвращаясь к Сунцовой:
потребовалось время и силы, чтобы увидеть, как по страницам ее книги, словно
петербургские бездомные коты, шествуют, оборачиваясь, только что помянутые
великие и несчастные тени.
Некий каркас, на котором построены ее
стихи, обманчиво прост. Молодая, много путешествующая женщина, бойфренд(ы),
интернет, издевательские «асти» и «аи» — красиво жить
не запретишь. Но одна из констант книги – душевный дискомфорт, в сущности,
борьба смысла жизни с ее бессмысленностью.
Едва наметившись, этот смысл вдруг тонет в абсурде, в косноязычии, в
безумии.
Грохот города
молчи / что нибудь скажи / родовые кирпичи /
стародавние ульчи / вынь да положи // и полозьев
санок свет / и поводья как / след дешевых сигарет / и гербария скелет / в
худеньких руках// … кот потянется и всласть / розово зевнет / т покажет смело
пасть / и укроет лапой масть / что ж на то и кот//
Порою его, смысл жизни, заглушает даже
голос бессмертного капитана Лебядкина:
Ты в своих
морщинах /прячешь негу тайны/ и в моих мужчинах / яростность Нагайны /через десять латов / и
четыре франка/ снова ты Паратов / снова я вакханка
А иногда получается чистая и трогательная
картинка примитивиста:
Вечер убывает / и
кружочек света / память поднимает / с полу как монету // и печаль вплывает в
ночь пугливой рыбкой / и луна сияет / чеширской
улыбкой // я пойду на берег / и вернусь не скоро / пенься буйный Терек / бей в
ладоши ссора / память расхищает / камушки речные / лодочку качает / мы в ней
как живые
Жутковатые, но сильные стихи. И
пересказать их – нет, невозможно…