Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2013
Об
авторе: Леонид Левинзон
родился в 1958 году, закончил мединститут в Ленинграде, жил в России и в
Украине, с 1991 года в Израиле. Публикации: "Иерусалимский
журнал", "Октябрь", "Волга", "Сибирские
огни", "День и ночь", "Волга 21 век", "Homo Legens", "22",
"Зарубежные записки", "Новый журнал". Лауреат "Русской
премии" 2010 года, шортлист премии Алданова (лучшая повесть зарубежья) 2010 и 2012 годов.
День рождения
Я всё сижу, сижу, никуда не хожу, и вдруг
пригласили. Я поднялся от компьютера и вышел. Вышел: не ночь, не день — серый
дым. Автобус остановился, водитель лицо отворачивает. Сел я на переднее сиденье
и сразу замёрз: ладони под мышками грею, на месте кручусь, спрыгнул в проход и
начал приседать:
— Ох, и холодно!
Стал кричать водителю:
— Выключи, выключи, кондиционер, гад!
А он хохочет и отвечает:
— Не гад я, а сокол!
Ладно, довёзли
меня до славного города женского пола. Вышел я в тихое, огляделся: дома, улицы,
луна провисла. Значит всё-таки ночь. Хотя в южных городах темнеет рано, кому
как мне это не знать. Значит всё-таки вечер – вон, автобусы ходят. И тут стало
мне хорошо, навернулись на глаза слёзы – раскинул я руки, крикнул так, что
прохожие шарахнулись:
— Люблю тебя, страна моя!
И сразу их опустил. Просто чтобы в
магазинчике пиво купить. Иду, значит, дальше, пиво пью. Где же родимые окна?
Оказалось, что в другой стороне. Ладно, пошёл в другую сторону. Потом оказалось
– у моря. Ладно, пошёл к морю. Потом оказалось – завернуть туда, где стройка. У
забора чёрные кошки в темноте хвостами машут. Ну, кинул им бутылку – уже не
жалко. Поскакала бутылка по камешкам, распугала кошек. Я остановился: да, тут
кажется. Дом. На столбах, как всегда. Под столбы зайдёшь — подъезд. Таблички с
именами. Все сплошь Бронштейны, Эйнштейны. Кто-то на скамеечке сидит, огонёк
сигареты красной точкой в темноте.
— Мужик, как твоя фамилия?
— Бронштейн.
— Бронштейн, дай закурить?
Покопался, дал. А я размял сигарету и
выкинул в сторону. Мужик Бронштейн посмотрел молча, встал, двинулся прочь. Я
захохотал вслед:
— Мужик, да не курю я, не курю. Просто все
вещи пробую на ощупь.
Посмотрел на часы и пошёл вверх по
лестнице. Пора, думаю. Люди там веселятся. Музыка играет. На самом деле
пригласили на день рождения к женщине. Она, наверное, приоделась…
Позвонил. Пустили.
— А вот и Гена!! – Закричали.
Что, спрашивается, закричали? Будто я хоть
один анекдот знаю.
Комната ярко освещена, именинница
улыбается, рядом её мама сидит, несколько пустых стульев.
— Мужчины пошли за гитарой.
Пошли, так пошли, я не против. Наложил
себе салатиков, ем, нахваливаю:
— Этот вкусный, и этот вкусный.
— Что же вы, Гена? А тост?
— Да не умею я.
— Нет, нет, так нельзя, обязательно тост!
С вас тост!
Я подумал и поднял рюмку:
— За вашу красоту! За тонкие благородные
ваши черты! За ум, отражающийся в ваших глазах! За нежные, усталые ваши руки,
вы же в прачечной работаете?
Нет, с прачечной я переборщил, но
остальное пришлось по вкусу, мне полностью поверили. Хлопнула дверь — появились
мужчины с гитарой. Один лысенький, другой седой, третий с палочкой. Тот кто
седой – любовник героини.
Лысенький пристроил гитару, запел. КСПэшник, точно бывший КСПэшник.
Он поёт, старается, а мне грустно. Как убывающая луна на небе, есть что-то
жалостливое, слезливое, сломанное в этих старых романтиках. Вздохнул я, взялся
за курицу.
— Вот, Гена, попробуй ещё плов! – Рядом
женщина говорит.
Я посмотрел. Улыбнулся ей:
— Спасибо, Жанна.
Взял плов. Жанна взволнованно дышит.
Говорит, что была у меня когда-то с ней история и она запомнила. Надо же, а я
не помню. Когда я успел? Что-то явно со мной случилось, уж очень много забыл в
последнее время.
А Жанна всё напирает, намекает, что
сегодня мужа нет. Надо же, мужа нет, а я не хочу. Не нравится мне Жанна, как у
меня могло быть что-то с ней?
— Давайте все вместе петь! Петь! –
Неожиданно закричала именинница и весело хлопнула в ладоши. — Убирайте мама
плов!
Как это, убирайте мама? Куда? Я же ещё…
Эх… Проводил я плов глазами: кухня на другом конце света, без проводника не
доберёшься.
— Фанты, фанты! – Продолжает именинница. –
Кому достанется, тот поёт!
Досталось Жанне. Поёт Жанна, на меня
смотрит, волнуется. Может действительно с ней пойти?
Ведь кое-что припоминаю: кровать у неё
широкая, одеяло мягкое, воздушное, тёплое, часы в тишине успокаивающе тикают.
Высплюсь по человечески, а?
Но тут:
— Лёгких путей ищешь?! – Сурово возник
внутренний голос.
— Да я… — Я попытался оправдаться. – Тепло
же будет! – И разозлился. – Опять ты вмешиваешься?!
Неожиданно вилка из руки упала. Я
нагнулся, попробовал поднять, не получилось. Опять нагнулся, опять попробовал –
металл чувствую, пальцы крепко ухватывают вилку, а поднять не могу. Вроде, как
приклеенная к полу. Наверху что-то говорят, смех, Жанна грудью прижимается,
дышит, а я под столом вожусь. Наловчился, рванул, поднял. И застыл в изумлении
– всё исчезло. Убывающая луна в небе, забор стройки, ночь, в доме окна
светятся. Надо же, так и не попрощался. Но не обратно же заходить? Пожал
плечами, направился по тёмным улицам к морю. Иду, а внутри томление: от женщины
отказался, торт не съел. Иду, а навстречу красные огоньки мигают. Вроде так
просто не заметить, но мы не боимся недосказанности. Стою, тянусь к звонку.
Дверь сама распахнулась.
— Заходите, клиент!
Приблизилась, такая русоволосая
нараспашку:
— Ой, а что вы вилку держите?
Взяла за руку, повела в закуточек. Провела ладонями – одежда упала. И голос такой
успокаивающий, с дурманом:
— Ходят всякие, у кого большой, у кого
маленький, а я женщина – тело сильное, груди щедрые, сердце отзывчивое на ласку
и шекели. Что тебя волнует? Ты разошёлся? Сошёлся. Дети обидели? Признаюсь, у
меня одно средство, но зато какое! Смотри, был у меня друг, пять лет жили, но
потом он стал моряком и уплыл в дальние страны, оставил меня на берегу.
Поплакала я, поплакала, и нашла себе занятие по сердцу. Ведь в нашем деле
сердце, именно сердце главное. А ты дурак, что подумал? Все вы так думаете!
Поэтому и не любит вас никто! Ну ладно, пошутила я. Кто ты по гороскопу? А я
всех спрашиваю, не могу просто так, ну хоть что-то знать. Да, действительно?
Интересно, сегодня все овны идут, а вчера девы.
— А позавчера?
— Позавчера я уже не помню. Да, неважно в
самом деле.
Светят красные огоньки в ночи, то ли
греют, то ли обжигают сердце безыскусной любовью.
— Нет, действительно, чего я только не
навидалась. И то было, и это. Что, хочешь знать? Понимаешь, я бы рассказала, но
времени не хватит. Ты за сколько платишь? Вот, вот. Так что давай лучше начнём.
Со мной всегда получается настоящая любовь. Правильно, у нас же всё просто.
Ночь. Такая ночь. Я всё-таки вышел к морю,
а оно ушло в небо купаться. Волны накатывают, а дальше ничего. Песок, песок,
песок… Я его беру, он сыпется из руки. Был на дне рождения, и зачем? Всё
забылось. А на душе легко. Вот, действительно средство. Одно, но зато какое… Я
раскинул руки и крикнул со всей силы:
— Люблю тебя, страна моя! Люблю вас,
Бронштейны, Эйнштейны! Со всеми вашими Жаннами, фантами и синагогами! Что,
думаете, я гад? Как бы не так! Патриот я! Пожалейте меня! Сокол я, сокол ясный!
Одуванчик
Я видел эту девушку. Она приходила всегда
с одним и тем же парнем, одетым в почти неприличный для левантийских мест
аккуратный костюм, вежливым, в очках и с сухими губами. Диссонансом была его
чёрная шевелюра, разросшаяся, как чертополох. И я вам так скажу, нас, конечно,
всех лечить надо, но этот парень, он был просто больным. Больным литературой.
Когда говорил, закатывал глаза, постепенно начинал мелко дрожать, хватал
собеседника за рукав и вожделенно стонал:
— Борхес, Борхес, Борхес…
Он и стихи писать мог, а иногда даже
поэмы. В этих стихах и поэмах сражались и погибали греческие герои. А может
даже и еврейские… Для настоящего поэта нет разницы о ком, главное, что б был
подвиг.
Так зачем же она находилась с ним?
Высокая, ломкая, с чуть удлинёнными глазами, что ей было интересно? Она
ободряюще улыбалась, когда он читал свои стихи, наполненные гулкими, боевыми
звуками, поддерживала его замысловатые суждения о литературе, познакомилась с
его мамой… Они уже оставались наедине и то ли литератор всё колебался, то ли
девушка, а может просто очки мешали. Так или иначе, но верхней частью тела он
овладел: расстёгивал кофточку, поднимал вверх лифчик и осторожно гладил грудь
небольшими, бледными пальцами. Держал в ладони упругую тяжесть и вздыхал,
забываясь:
— Борхес, это сила… Понимаешь? Сила…
Наверное, потому что он был всё-таки свой,
рядом, вместе учились, может даже родители знакомы были, свели… Словом —
кандидат. Да ведь и действительно хороший парень, что ещё ждать? — Добрый,
честный. Правда, чуть с заумью, но это с кем не бывает.
И она уже почти решилась, почти…
Как всё перевернулось.
Он был фотограф. Или просто говорил, что
фотограф. Пять раз женат, шесть раз разведён, куча детей во всех концах света.
И жил в каморке, где главным предметом обстановки стояла низкая, широкая тахта
и никогда не зажигался свет. Боком каморка выходила на общий для всех жильцов
дома балкон и на него напирала старая, струящаяся лиственница. А уборная за
ветхой деревянной дверью на том же балконе была всегда полуоткрыта, и
посетители в темноте, ругаясь, вечно писали мимо унитаза. Ну, так что?
И вот, она теперь сидит на плетённом,
проваленном кресле, лениво свисает с подлокотника рука и спокойные её глаза
одной природы с закатом. Медленно садящееся солнце, синий воздух, листья по
всему балкону. Ещё немного, совсем стемнеет, она встанет, и они пойдут
ложиться. И фотограф как вчера, как позавчера, как завтра будет снова и снова
со сладкой яростью проникать в желанный перекрест её длинного, белого тела. И
всё неважно. Медленно садится солнце и во влажной духоте между играющими,
слушающими друг друга телами растворяются без остатка Борхес, Маркес и Хулио Кортасар.
Под горой Тавор
Тель-Авив, конечно, хороший город, но
иногда очень хочется из него уехать. И если не получается уехать далеко, можно
уехать близко, договориться с другом, сесть вместе на маршрутку, заплатить по
двадцать восемь шекелей, и вперёд, вперёд, вперёд.
День темнеет. Пока мы собирались, день
темнеет. Маршрутка трогает, остаются позади нелепое, огромное здание
автостанции, ранние проститутки на перекрёстках, всё оживлённое, переполненное
людьми владение колена Дана. Вдоль дороги поля, теплицы, перемежающиеся
еврейские и арабские деревни, возникает и пропадает забор, вокруг которого
столько споров, друг спит, обняв сумку, пассажиры молчат, араб-водитель
напевает, насвистывает, напевает.
Наконец, останавливает машину.
— Всё, выходите.
Мы выходим и маршрутка уходит дальше к
Назарету, городу Благовещения, в котором мусульмане уже почти вытеснили
христиан. А мы сворачиваем в тихий мошав – по обе
стороны узкой дороги деревья, и редкие фонари жёлтым светом освещают повороты.
Вообще, есть какая-то мягкая прелесть в таком жёлтом освещении, идущая пожалуй
от цвета живого огня, когда задумавшись, и обняв колени, долго смотришь на
него, очарованный волшебством.
— Коровами пахнет, — говорит друг, —
сеном. Забытый запах, почти забытый. Я тоскую по нему. Если, конечно, можно
тосковать по запахам.
Мы проходим ещё немного, и вот он, нужный
дом. Дверь открыта.
— Знаешь, здесь двери не закрывают.
— До сих пор?
— Да. А от кого? Рая! Рая? Мы приехали.
— Ой, мальчики! Как я рада! Вася, это
свои!
Вася, чёрный, маленький пёс умно смотрит
коричневыми выпуклыми глазами. На морде чуть обиженное выражение: вы мне
говорите? Я и так всё сразу понял, а этого высокого давно знаю.
— Юрий.
— Рая.
— Очень приятно.
— Какие мы вежливые! Семён, а где сидеть
будем?
— Снаружи, конечно.
Рая выносит из дома материю, накрывает
старый продавленный диван под деревом. Семён режет колбасу, хозяйка зажигает
свешивающуюся между ветвей лампочку, лампочка чуть качается и вместе с ней то
приближаются, то отдаляются тени. Мы садимся, и сверху с мягким шорохом летит
на землю лимон.
— Здесь было ещё дерево, — говорит Рая, —
я его очень любила, но хозяева спилили, так я взяла один кругляш на память и на
нём жгу свечки. Вот! – Показывает закапанный воском кругляш. – Зажечь свечку?
— Зажги.
— Лучше бы ты его не брала. — Замечает
Семён.
— Почему?
— Да так. Ладно, выпьем!
Вася ткнулся носом в ногу:
— А я?
— Держи, Вася.
— У него спина болит, — замечает хозяйка.
– начал лапу приволакивать. А ну уйди! – Кричит. – Ишь, попрошайка!
— Он не мешает.
— Вы не знаете, ему только волю дай.
Вася гордо отходит на несколько шагов и
ложится на траву. Опять падает лимон. Ещё один. А в нескольких десятках метров
от нас и нашей ночи шумит звуком, напоминающим дождь, птичник, и в нём трудится
таиландец.
— У нас и бассейн есть! – Хвастается Рая.
— Посмотрим завтра.
Рая закуривает и откидывается назад на
диване.
— Вот так и живу. Роман пишу.
— Роман?
— Да.
— А о чём?
— Не ожидала такого вопроса. О людях. Но у
меня всё из головы, я всё выдумываю.
Семён подзывает собаку:
— Вася, Вася…
Кладёт ему на нос ветчину:
— Попробуй сделать это интеллигентно!
— Он охотник. – Замечает Рая. – Убивает
котов.
Семён минуту молча смотрит на Васю, потом
берёт его морду в ладони и раздельно говорит:
— Это плохо, Вася, очень плохо. Коты тоже человеческие
люди, понимаешь?
Вася в его руках затихает и благодарно
закрывает глаза.
— Семён, а как наш общий знакомый Колян? Видишь его?
– Со смехом спрашивает Рая.
— Живёт.
— Представляете, этот идиот недавно мне
звонит и спрашивает, нужны ли деньги? Отвечаю:
хочешь помочь, переведи на счёт, а вот звонить не обязательно.
— За что ты его так ненавидишь? – Не
выдерживает Семён. — Неужели он не
сделал тебе ничего хорошего?
— Нет.
— Но ты жила с ним, писала роман, он
работал трактористом, вы были два года вместе.
— Ну и что? Он хотел быть со мной, а за
это надо платить! Фу, нудота! Как ни вспомню, вечно с
чаем: или заваривает, или пьёт, или кипятит. Бэ-э-э… и вообще, что мы о нём!
Мальчишки, как я рада, что вы приехали!
В птичнике выключают свет и ночь обступает
нас плотнее. Дует лёгкий ветерок, становится прохладнее, и всё падают и
разбиваются лимоны: бум, бум, бум…
Утром рука натыкается на Васю, а
открывающиеся глаза на сетку в окне над головой, за которую зацепился отчаянно
трепещущий крыльями воробушек. Солнце золотым с пылинками лучом мягко проникает
внутрь комнаты. Воробушек отцепился, вспорхнул, я поднялся, в окне оказался
виден сад, ветви протянуты для рукопожатия. Апельсины на траве. На этот раз
апельсины.
В другой комнате слышатся голоса.
— Уже встал? – Заглядывает Рая. – А я
пельмени сварила, давай, присоединяйся…
После пельменей Рая показывает нам мошав. Вообще, российский город, из которого я уехал,
сейчас, говорят, совсем Вавилон, там кипит жизнь, и мне иногда очень хочется
вернуться. Но, пока я думаю, перед глазами разворачивается тихое пасторальное
место, и к нам на тракторе едет древний дедушка. Из тех стариков, телосложение
которых с прожитыми годами приобретает особую лёгкость и сквозь истончившуюся
кожу пробивается душа.
— Это Райкин, — говорит Рая, — двоюродный
брат того самого, Аркадия. Я к нему хожу молоко пить.
Старик останавливает трактор и выцветшими
глазами оглядывает приезжих.
— Здравствуйте, Иосиф! – Машет ему Рая. –
Это мои друзья.
Старик счастливо улыбается:
— В гости значит? А я тут уже пятьдесят
лет и язык до сих пор не забыл. А ещё коровки у меня, коровки…
— Можно мы придём к вам молоко пить? –
Спрашивает наша хозяйка.
— Можно, а почему нельзя, можно.
— Спасибо, Иосиф!
Рая ласково похлопывает его руку своей, не
оборачиваясь, идёт, мы за ней, и слышим, как сзади заводится и отдаляется
трактор.
Но гулять особо некуда, и вскоре, у
последнего дома, мы упираемся в равнину Изрээльской
долины. Идиллия загустевшей тишины, снопы сена, яростно-жёлтого под небесной
проливающейся синью, впереди Тавор – гора Преображения, слева, чуть в отдалении, Гильбоа, где
когда-то погиб царь Шауль.
— Сколько тут крови пролилось, даже
монголы и Наполеон отметились.
— Зато сейчас тихо.
— Между прочим, считается, Армагеддон
будет именно здесь.
— Вот потому и тихо.
— Э-эй, хватит! —
Возникла Рая. – Тоже мне, философы! Вам что, делать нечего? Пошли лучше
водку купим, а то привезли одну, как маленькие.
— Ты говорила, бассейн есть, а сама не
показала.
— Да будет вам бассейн, будет.
Рая, опасливо оглядываясь, ведёт нас
частными владениями, пока мы не натыкаемся на закрытые железные ворота, а за
ними выложенный мелкой плиткой бассейн, где в тени, в самом глубоком месте,
осталась вода.
— В сезон, — объясняет Рая, — пятнадцать
шекелей за вход.
— Воды, между прочим, только на пять
шекелей. – Отмечает Семён.
Рая недоумённо на него смотрит и начинает
смеяться.
Мы доходим до прохладного, в ярких
упаковках, магазина, и покупаем желанную Раей водку. Возвращаемся домой, Рая
смеётся, сама разливает по стаканчикам:
— Сдвинули, мальчики, сдвинули! Вот… И
ещё! И ещё! За удачу!
— А ты хорошая хозяйка! – Говорю я, чтобы
доставить ей удовольствие. – В доме всё так красиво.
— Юра, если бы ты видел, как я раньше
жила. Какие у меня вещи были! Хозяин, гад, обокрал! – Выпивает залпом очередной
стаканчик и трясёт головой. – Ух!
— Хозяин?
— Да, жила на квартире, была должна то ли
двести шекелей, то ли триста. Подожди, говорю, отдам. А он сменил замки и
выкинул меня на улицу в чём была. Села я на скамейку, закрыла лицо руками, всё,
думаю, конец.
— Но это же… Это противозаконно! Ты
обращалась в полицию, к адвокату?
— Знаешь что? Хватит! – Рая неожиданно
взрывается. Лицо покраснело. – Мне все ваши сочувствия, советы вот где уже!
Хоть бы кто реально помог! Понимаешь, реально! А то начинается… Плач народный!
— Тебе Витька хотел помочь… – Отстранённо
говорит Семён.
— Да пошёл он, твой Витька!. Юра, Семён,
ну что же вы? Всё самой делать приходится!
— Не переживай… — Семён отбирает бутылку,
разливает сам.
— Так что… — Рая залпом выпивает. – В
слабую минуту твой Колян подвалил.
— У тебя все виноваты!
— Ты мне указывать будешь?
Рая встаёт и, покачиваясь, грозно смотрит
на гостей. Набирает в грудь воздуха и кричит:
— А отправляйтесь вы отсюда к чёртовой
матери! Ишь, виновата я им! Не нравится – скатертью дорога!
Нетвёрдо идёт в другую комнату и бухается
на кровать, сразу отключившись.
Вася, оглянувшись своими коричневыми
глазами, бежит следом, и огорчённо затихает внизу. Семён встаёт, осторожно
поднимает его и кладёт около хозяйки. Пёс с выражением полнейшего счастья притуливается к её спине.
— Сём, — спрашиваю я невпопад, — а что они
все сюда лезли? Наполеон, турки, англичане? Ведь сухая земля, ни нефти, ни
газа, ни золота?
— Маслины, Юра, маслины…
Сладко спит Рая, иногда протяжно вздыхая
во сне, за окном сереет, мы ещё немного сидим и выходим в отцветающий,
наполненный тишиной и падающими фруктами, день. Но на перекрёстке сколько ни
голосуем, нас никто не берёт.
— Что будем делать?
— Здесь когда-то поезд ходил. Может,
подождём?
— Я читал, он ходил не по расписанию, а
когда вздумается. Один неудачник решил покончить счёты с жизнью, лёг на рельсы, да так поезда и не дождался.
— Я удачник, но не в этом смысле.
— Тогда ждать не будем.
Мы шли до Афулы
– пожалуй, самого провинциального города в провинциальной стране. Мимо
проносились, обдавая жаром, машины, с нагретого асфальта отдавало теплом,
нагретое небо отдавало тепло, стрекотала кузнечиками пустошь. Прошлое смотрело
на нас с молчаливых гор, в шуме машин слышалось бряцанье оружия и гудок,
затерявшегося в истории, английского труженика-паровоза, будущее было
неизвестно.