Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2012
Из дома, в
общем, всё равно пришлось выйти в итоге. Однажды один бывший говорил мне:
нельзя говорить «всё равно». Всё никогда не равно всему. Умничал. Расстались в
итоге. Вышла из дому. Весна, и на дорогах лужи. Я пошла гаражами, сначала через
соседний двор, потом по остаткам вечной мерзлоты между ямами овощными и забором
садика, индейцы так не ходили в своих мокасинах, как мы тут каждый день в резиновых
сапогах, кроссовках, туфлях на широком каблуке, чего говорить. Потом лавировала
между всем этим мусором, разной фигандой, которая каждый год вмерзает, а потом вытаивает из-под снега,
потом по сухой прошлогодней траве за школой, перешла дорогу, дальше – мимо
дорогой нашей аптеки, и вот пришла. Кроссовки остались чистыми, между прочим,
белые шнурки. Сдала курточку, купила бахилы, хотя зачем они, если обувь
нормальная, раньше ходили без всяких бахил, и ничего такого, всех пускали,
никто ничего против не говорил. Ладно. Две пары
купила, на следующий раз. Пришла сразу в кабинет, но королевишна
сказала, чтобы я ждала за дверью. Опять. Это заведующая
отделением, зав. Она прямо как королева какая – волосы крашены в чёрный, лежат,
как у учительниц, очки. Но это врач, самая главная в отделении, поэтому
ходит прямо, смотрит строго. С интересом, вот что удивительно в её годы. Пишет
неразборчиво, как все врачи. А она ещё и главная, так тем более не понять.
Какие она ставит мне диагнозы, я не понимаю. Меня всё спрашивают, спрашивают
добрые люди, а я говорю, что не знаю. Всё равно точного
диагноза ещё нет. Всё равно. Недавно заподозрила что-то, что-то похуже, чем
есть на самом деле, так мне надо было две недели чего-то тут делать, то кровь,
то обследование, ходить по больнице. По поликлинике. Ещё пальто в гардероб
сдавала, а теперь лёгкую курточку. Подозрения не подтвердились, мне же лучше,
всё обошлось. Но в больницу пришлось снова топать, топтать ноги. И вот она
говорит: подожди в коридоре. Жду. Как-то быстро все врачи переходят «на ты», я прямо удивляюсь. Стоит им заглянуть тебе в горло
или в ухо, а то и ещё куда, так сразу: придёшь завтра, жди в коридоре, Наташа,
Люся, Даша. Медсёстры такие же. Какая я им Люся? Один доктор, вообще, сидит всё
время с перевязанной рукой – четыре пальца перевязал, только большой
выставляется, и так сидит. Хорошо, что это левая рука, а то
как бы он держал свои инструменты? Я много повидала врачей, а этот всегда, вот
всегда с перевязанной рукой. Знающие люди говорят, что у него там палец или два
на одну фалангу короче, а он стесняется и перевязывает. У самого бородавка на
подбородке сиреневая, а он руку перевязывает. И этот доктор, он сразу, как меня
увидел, так сказал: «Слушай меня внимательно и всё запоминай. А то не
вылечишься». Я достала ручку с блокнотом. А то не вылечусь. Он как-то
поморщился, а потом покраснел. Сразу видно, не преподаёт, смущается. Потом он
привык, что я записываю, ничего. Все привыкают, рано или поздно.
Но сейчас-то я пришла к другому врачу. К королевишне.
Принесла ей заключение, что со мной делать дальше. Посидела в коридоре, она
кричит: «Войдите!». Я вошла. Она заключение прочитала, все анализы подклеила,
результаты анализов, я имею в виду, правда, перед этим успела меня запугать так
по-королевски: где анализы, где, как ты себя чувствуешь? А потом отправила ещё
что-то сдавать, правда, надо было ехать в город, в центр, то есть. Ничего
запоминать не пришлось, она дала мне схему, как эту лабораторию найти. Вот.
Пригодились бахилы, в кабинет зайти, просто здорово.
Когда я вышла от неё, кто-то у кабинета снимал обувь. Не все ещё у нас покупают
бахилы, некоторые просто разуваются.
Автобус то ехал,
то стоял. Размяться он решил, что ли? Стоял дольше, чем ехал. Постоит-постоит,
потом для разнообразия поедет. Прекрасно. Автобусы – универсальное городское
зло. Просто прекрасно. Чтобы не расслаблялись. А то привыкли уже все: если сели
в транспорт, так уже и на месте. Все остановки тебе объявят, сколько денег
положено – соберут. Сиди, отдыхай. Я знаю, кто у них про эти остановки рассказывает,
один парень, он работает на радио, его голос все хотя бы раз да слышали. Да вот, если окажешься среди дня на главной площади, на
Театральной, там всё время это радио на всю площадь говорит. На всю её
территорию. И дальше немного слышно, если тихий день. И его голос. Я всё думаю,
не понимаю: он там целыми днями, что ли, трудится, этот парень? Бывал бы дома
хоть из приличия, там жена молодая, ангельское лицо, кудри. Он женился на дочке
хозяина одной фирмы-перевозчика. Вот откуда ноги. Эти перевозчики ноют и ноют
без перерыва, что цены на билеты низкие, что им на бензин даже не хватает. Ещё
бы сказали, что им приходится родственников своих эксплуатировать – вон,
зятьёв. Эти молодожёны, как только поженились, погнали отдыхать куда-то на
Ямайку, что ли. Я не понимаю, на свадьбах так устают, что ли, что приходится в
какую даль забираться. Ладно, это я шучу. Я просто к тому, чтобы не жаловались
уж на бедность свою, никто не поверит.
Автобус
остановился у мясокомбината, и этот радийщик начал
рассказывать что-то про мясокомбинат. Это у них такой бонус для пассажиров, они
просвещают, где что раньше было, но как-то, на мой вкус, неправильно. Они
говорят: «Областной дом народного творчества! Ах! Славен
своими народными творцами. Как часто мы приходим на выставку «Чудо лоскутное»!
Народные мастера – поистине национальное богатство». Или вдруг между
остановками как зарядят стихи о городе, в автобусе у всех на лицах какая-то
растерянность, потому что слышно, что стихи плохие, и такого, о чём там в них
говорится, в городе нет, вот этой нежной любви к
дворам и дворикам, а диджей надрывается так, будто
застрял задом в какой-то бочке, и теперь выковыривается оттуда, а попутно
читает стихи. На это без слёз смотреть невозможно, а слушать – неловко, но куда
денешься, если на все автобусы этой фирмы поставлены такие волынки, а динамики
в новых машинах громкие до ужаса. По уму, этому зятю надо было сказать вот что:
«Областной дом народного творчества. Раньше это место было кладбищем на
задворках города. Вы и теперь можете видеть одну могилу революционеру
Горбачёву. А лоскутные чудеса в этом бывшем доме культуры бывшего завода имени
1 мая показывают каждый месяц, приходите и смотрите, если вас от них ещё не
тошнит». Вот что надо говорить. Через две остановки мы встали как-то совсем
надолго. Водитель даже двигатель выключил. Полусонные пассажиры начали выходить
из анабиоза и удивлённо оглядываться. Ещё бы – пейзаж за окнами не менялся
третий день. Я не вытерпела и через весь салон прошла к водителю. Он задумчиво
смотрел на дорогу и курил. Весна, что ли, так действует? Я постучала ему в
стекло: «Дядя! Мы поедем сегодня? Эй!». «Иди нах!», — сказал он и начал
поворачивать ключ зажигания. «Сука», — ответила я. Почему в мире столько
агрессии?
Вдруг зазвонил
телефон, я сначала думала, что это с работы беспокоят, но нет, какой-то мужчина
приятным голосом спрашивал, не Татьяна Ивановна ли я? Нет, нет, не Татьяна
Ивановна. Он ещё удивился, почему ему дали этот номер, но понял, что я-то уж
про это ничего не знаю, раз я не Татьяна Ивановна, быстро свернулся. Я даже
пожалела, что не Татьяна Ивановна, такой приятный голос. Зря он так скоро
положил трубку, я бы придумала, почему ему дали этот номер. Надо было наврать, что я Татьяна Ивановна. Он бы спросил меня,
например: «Ну, как там наш проект? Объект на связь не выходил?». Я бы ответила:
«Он нигде не засветился. Но надежда ещё есть, сегодня в областной научной
публичной библиотеке состоится открытие выставки «Книга года». Не исключено,
что объект появится там». «Хорошо, — ответил бы мне мужчина незабываемым
голосом, — С вами приятно работать, всё по своим местам, всё разложено по
полочкам. Надо будет как-нибудь встретиться, выпить по чашечке кофе». О, тут уж
я не упустила бы случая! «В кафе областного художественного музея имени
братьев-художников, говорят, варят отличный кофе! Предлагаю встретиться там, в
понедельник, когда посещение выставок закрыто, — так бы и сказала ему, — к тому
же, там очень бдительные сотрудники. Несколько лет назад наш объект был
задержан в музее, билетёр подозревала, что он пытается купить билет за
фальшивые деньги». Так бы я сказала. А он бы ещё ответил: «Спасибо за
предупреждение, я перезвоню вечером», — и тогда бы уж повесил свою трубку.
Жаль, жаль, что я не догадалась немного побыть Татьяной Ивановной. Как медленно
едет автобус!
Наконец-то
добралась до лаборатории. На рекламной табличке перед входом было написано, что
тут можно установить отцовство по ДНК. Отлично. Надо запомнить, интересно же.
Хорошо бы позвонить кому-нибудь и посоветовать, что у нас есть такая лаборатория,
но никому из моих знакомых это не нужно. Ладно, как-нибудь потом, вдруг
пригодится.
Содрали с меня
больше тысячи за анализ. Теперь уж точно надо сказать «прощай» Пскову, Пушкиногорью, Старой Руссе. Я думала туда поехать, если
вдруг отпустят с работы. Конечно, эта тысяча меня бы не спасла, но всё ж таки.
Может, где-то бы ещё нашла, заняла бы, что ли. А теперь думаю, что бесполезно
даже занимать. Тысячу – как с куста, вот так вот. А ещё на следующей неделе
снова в больницу, там чего-нибудь выпишут дорогого. Я не знаю, у меня на лице,
что ли, написано, что мне всегда выписывают только дорогие лекарства? Как-то
выписали дешёвые, я обрадовалась, так потом желудок
болел. Вот какие есть побочные эффекты на дешёвых лекарствах, так они все у
меня бывают. Слезоточивость, носотечение и так далее.
От дорогих такого почти нет. Все врачи на меня смотрят и сразу выписывают
дорогие. Так что — какое тут Пушкиногорье. Раз в
жизни собралась куда-то в культурное место, так сразу денег нет, почему так?
Потом я оказалась на окраине города, недалеко от железной дороги. У меня такая
работа: то была дома, дома, потом – раз! – уже в другом месте. Мне это, в
общем, нравится, такая непоседливость, раньше я думала, что не справлюсь, долго
сомневалась, идти ли на такую работу. Нет, справляюсь. Моя работа проста, я
смотрю на свет. То есть, просто смотреть, это ещё ерунда. Мне надо фиксировать
свет и тень, их отношения, игру, противоборство и что там ещё бывает. Пусть,
пусть они там что хотят делают, камера всё отснимет, я
отщёлкаю, отнесу, скину в компьютер, отправлю по электронке
– потом выйдет в газете людям на радость, а может, не на радость, а мне дадут
денег, я их потрачу. Вот такая жизнь, раньше была другая, раньше была
спокойная, где начнёшь рабочий день, там он и закончится, без изменений всё, и
завтра так же, и послезавтра. Ну, и в жизни было тоже всё однообразно, один и
тот же человек встречал после работы, целовал в щёку, иногда дарил цветы. Ну,
вот что-то такое, говорить неохота, потому что всё закончилось, я всё послала куда
подальше, и его тоже. Уволилась с той работы, перешла на эту. Мне кто-то
сказал, будто у меня необычный глаз, точнее если, то
взгляд, я могу фотографировать. Почему нет, конечно, камера есть. Так всё и
пошло. Утром я встаю, звоню кому-нибудь, договариваюсь о встрече, еду
фотографировать. Или договариваюсь накануне, вот так всё и происходит.
В этот раз я оказалась на краю города, всю дорогу читала книжку про голод, про
качели дыхания. Без книжки нельзя, я часто езжу далеко, а заводить электронную – нет уж, только живую. И так цифровая
фотокамера, цифровой диктофон на всякий случай, цифровой плеер, сотовый
телефон. Должно же быть что-то настоящее, вот как эта книга
про лютый голод. Если бы автор вдруг сам стал лютым голодом? Это же возможно, я часто думаю, что наверняка смогла бы стать теми,
кого фотографирую, всеми этими чиновниками, недовольными горожанами, плохими
дорогами, богатыми урожаями, интересными людьми, актёрми
на сцене, водителями автобусов, снеговиками на железной дороге, деревьями.
Нужно было
фотографировать одного парня без ног. Корреспондент спрашивала, а я щёлкала и
слушала, что он говорил. Ничего хорошего не говорил, рассказывал, как потерял
ноги, шёл ночной зимой по снегу, по улице, по самому снежному нашему городу,
никого не трогал, а к нему подошла компания, то да сё, избили, короче говоря,
за пачку сигарет. Попросили закурить, он сказал, не курит, обманул, побили,
сигареты отобрали. Теперь говорит, лучше бы дал им сигарет, но мы же взрослые
люди, что вы, не помогло бы, конечно. Всё равно бы избили. Его только утром
нашли, и то не сразу подошли, думали, что алкаш какой
лежит, хотя разницы же нет – алкаш, не алкаш. В общем, ноги пришлось
ампутировать. Одну ниже колена, а другую почти у стопы. Сначала не хотел жить,
потом не хотел садиться в инвалидную коляску, потом не хотел вставать с неё.
Теперь ходит на протезах, борется за права колясочников, ни один новый дом не
начинают строить, пока он не подпишет проект – смотрит, чтобы был пандус,
съезд, как там что ещё называется. Улыбается позитивно. Я ушла, отщёлкала своё
и ушла, сказала, что ещё съёмки, на самом деле решила прогуляться пешком,
топала по весенней пыли, в двух метрах ехали машины, автобусы. Дети махали
руками – понятно, конец учебного года, солнце лезет в глаза, вот они и прогуливают,
катаются на автобусах, признают за свою – рабочий
день, а я шляюсь не пойми где. Унылые поля, небо, за какой-то незнакомой
остановкой целая гора песка, а из неё торчит указатель – написано название
слободы, сфотографировала, пошла дальше. Кто-то строит дом, рядом срубленные
деревья, берёзы не щадят наравне с тополями. Вот вкратце описание той дороги,
по которой я шла. Да, ещё церковь вдали, и в эту неделю любому можно забраться
на колокольню и звонить, сколько влезет, но я решила идти дальше и дальше, и,
может быть, добраться сегодня до реки, пока она полноводная и широкая,
настоящая красавица, без проплешин мелей, вода блестит. Потом мне вдруг
захотелось полежать или хотя бы посидеть на земле, но так, чтобы никто не
видел. Не потому что стесняюсь, а просто чтобы не
видели, да и всё. Как раз попалась тропинка, и я пошла по сухой траве, и вдруг
увидела жёлтую мать-и-мачеху, совсем уже недалеко от железной дороги, села
рядом и сказала: «Привет». Потрогала цветок, но пальцы за зиму отвыкли от
такого, оперлась на руки и потрогала подбородком, щеками, губами. Это первый
цветок, надо же было как-то его понять. С собой у меня были сигареты, и я
начала курить. Прошёл какой-то серый поезд, я встала и помахала рукой
пассажирам, пусть не расслабляются, не думают, что едут по пустынным местам,
что их никто не видит, ещё как видит. Всегда так и надо смотреть на поезда –
вблизи, пристально. Потом снова села к цветку, смотрела на него и ревела.
Всё-таки здорово напугали меня эти врачи, измурыжили, умеют же. Люся, Люся, а вот сходи ещё туда, а
вот сдай вот этот анализ ещё. Надо же, так ласково говорили, а сколько мороки
из-за этого всего. Некоторые люди болеют всё время, и они уже привыкли ко
всему. Мне повезло, я почти никогда не болела, а тут вдруг вот они начали меня
пугать, говорить страшное. И сразу же подруги и другие
добрые люди в один голос – лечись, лечись. Как в фильме про короля-заику, когда
жена всё таскала его по врачам, лечила косноязычие. Добрые люди, а я здорова.
Зима закончилась, а мне всё не выдохнуть морозный воздух. Из-за этого всего
можно забыть про свет, а как про него забывать – это моя работа. Если вдруг
перестанешь помнить о нём, будешь работать плохо. Мне пока не делают замечаний,
но смотрят не очень приветливо: я забываю улыбаться тем, кого фотографирую, от
этого они плохо слушаются, смотрят в объектив, выходят какими-то деревянными, буратинными, глядя на их портреты так и думаешь, что это
они так натужно и громко объявляют остановки.
До реки я не
дошла, мне позвонили и сказали, что надо срочно снимать учения пожарных,
осталось полчаса буквально. Пришлось уйти от мать-и-мачехи, быстро вскочить в
автобус и поработать, потом заодно позвонила спортсменам, растаял снег,
закончился сезон, и я пофотографировала их – все как один хотели сняться
со своими лыжами, прямо беда. Ладно, редактор выберет лыжника с открытым лицом
и поставит на обложку, все эти хитрости известны, а остальным отдам их
фотографии, будут довольны. Или даже продам, тоже согласятся. В общем, в итоге домой пришлось ехать поздно, читать про голод уже
не хотелось, я смотрела в окно и думала, что из всего, что я когда-то
фотографировала, мне б хотелось стать вот тем унылым пейзажем за окном – весна,
а травы ещё нет, и по полю люди в ветровках идут к реке. Рядом села
какая-то старуха, я увидела в окне её отражение и почему-то испугалась – седая,
с большими круглыми глазами. Как привидение или что похуже. Это же всего лишь
свет и тень, свет и не свет, но всё равно было страшно. Пришлось выпрыгивать из
автобуса и ждать следующий. Начался дождь, и я
замёрзла, но было всё равно.