Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2012
(о «Газете» Дмитрия Строцева)
Книга Дмитрия Строцева «Газета» – политическая книга. И политическое этой книги – в неприемлемости декларативного высказывания, холостой тематизации, обобщения, из которого нельзя извлечь мысль, потому что ее там нет. Дмитрий Строцев, неся смысл политического, создает вещи, противоположные «политическим стихам» или «стихам о политическом». Политическое здесь – высказывание, которое по природе своей может вместить в себя структуру памяти, из которого память может развернуться. Стихотворения и поэмы Дмитрия Строцева противостоят беспамятству. Беспамятство – когда кажется, что нечего помнить, тотальное сужение зрения:
И пропасть свежая шуршит
И косматым ладаном ворожит,
И вмиг летишь, в мешке зашит.
И никто не сторожит!
Если на какое-то мгновение удается схватить всё, все перекрестья истории и элементарной мысли, то тут – вспышка – и снимок, который есть не что иное, как кристаллическая решетка обратной памяти, когда вдруг все развертывается и последовательно, и одновременно. Или вообще – все ситуации, в которых субъект, предикат и объект несутся друг другу навстречу. Тогда возникает событие, которое становится «внутренней формой» стихотворения Дмитрия Строцева:
Как смотрит маленький котёнок,
У кого убили маму,
В глаза безликому тирану,
Вера так смотрел на Солнце,
Как в последнее оконце.
Вера так смотрел на свет,
На котором Любы больше нет
И не скачет жеребёнок.
Очень важно мышление событийным целым: в момент понимания ты сам становишься ситуацией. В ней все сразу, без доминанты совершающего акт. Вопрос о том, как связаны субъектность и история, косвенно ставится в книге Строцева: может ли в принципе в истории быть субъект? Совершенное и совершающееся абсурдно, абсурдна сама История (если понимать ее широко, как целенаправленное или нецеленаправленное действие во времени). В поэме «Антипаломники или Третий бред Веры-монаха» в четвертой части «Плач и скрежет» есть рассказ «милицанера»:
Но сильнее, чем работу,
Я оценил бомжовую охоту!
Идет охота на бомжей! –
Улыба ползет до ушей!
Берёшь с собой бензин и спички,
И – хоба! – шерстить электрички!
А потом найдут на полустанке
Какие-то горелые останки.
А потом мечтают, как шпионы
Уничтожают наши миллионы!
В «Антипаломниках…» слепой монах Вера совершает паломничество с «путеводителем», своим «мокрым» проводником. Им-то и рассказывает «милицанер» свою историю. Вера, потерявший зрение по причине неотрывного смотрения на небо («Вера так смотрел наверх, / Что небесный свет померк./ Покорился Божий свет, / Человек ослеп»), оказывается в мире, где есть кто и что угодно: марсиане, «милицанеры» десяти лет со шрамами на лице, вопль «Молчать!»… Но только не люди. Их нет и не может быть, потому что
Кругом тернистая и зверская природа,
Могила дерзкая, как бык, гарцует надо мной!
А мне лепота и свобода –
Я день и ночь, как штык, стенаю над строкой!
Вину за состоявшееся убийство «милицанера» после его «антиисповеди» Вера принимает на себя:
Мой ырьпавад! Я бийцау!
Я убийца.
А ты не виноват.
Страдания накопилось так много, что мир не может больше его выносить. Вера равен миру: Вера слеп – как слепа вера, единственно возможная. Конец поэмы таинственен: герои попадают в пространство над Антирусалимом. Все действие развертывается в мире с отрицательным зарядом, в каком-то пространстве-двойнике, так напоминающем нечто всем нам знакомое. Есть нота, узнаваемая в текстах разных авторов: Василия Бородина, Олега Юрьева, Дмитрия Строцева – это нота проживания всего накопленного XX веком как своего, пропускания через себя, но это не простой поток, а измеренческое место – земля, бесконечно играющая рядами Фурье – сложного и простого. Микродраматургия и смена масштабов. Исповедь, а точнее «антиисповедь», как ее называет сам Дмитрий Строцев, была бы невозможна без опыта всего XX века, и автор устанавливает эту связь. Он показывает, что мы уже не можем смотреть на все происходящее в отрыве от того, что было, не можем быть простыми феноменологами и ограничиваться стратегиями наблюдателей. Нужно связывать.
Тексты из книги Дмитрия Строцева «Газета» – на самом деле никакие не тексты, а операторы памяти. Вся земля исписана и пополняется памятью – в формах последнего вдоха, крови, отголосков, спрятанных вещей, ритмов нашего тела, потерянных пружин быта. Земля того и гляди заговорит – только нужно верно слушать и смотреть. И ей есть о чем говорить, особенно в нашей стране, где все вместе. И здесь нет никакой метафоры. Буквальное и есть интенсивность, раскручивающаяся в этих текстах. В заброшенной деревне N боль вызывает наспех забытая прялка, детская коляска, принесенные случайно в дом комья земли. Все эти вещи — приметы истории. Слово примета очень важно: примета — то, чему можно следовать. Модальность приметы пронизывает всю историю XX века: это «скрученное» в себе, осевое слово проходит через все тексты Дмитрия Строцева. Ступенчатое нарушение ритмического ритуала (падение с лестницы, которая никак не заканчивается) становится продолжением «скручивания» события, оказывающегося каждый раз ядром стихотворения.
В решетке стихотворения остается только самое необходимое. Оно каждый раз и становится свернутой матрицей следующей поэтической мысли.
куда попали брызги тьмы и света
где ходит океан в края
а ночь в глаза одета
а день кровит в поля
так брошена твоя газета
кривая голая земля
Земля – газета. Вещь, просеянная через сито земли, уже не вещь, а весть. Слова Вальтера Беньямина («то, что в духовной сущности можно сообщить, составляет ее языковую сущность») многое схватывают, если мы говорим о поэзии Дмитрия Строцева, потому что его поэзия – это стремление к пределу сообщаемого. Расширяется поле возможной речи. Речи с людей достаточно – внимание: говорит земля. Стихотворения из книги «Газета» – переводы этой речи. Иногда боли так много, что речь переходит в «плач и скрежет».
Но иногда вдруг становится возможна встреча вестей и их вестников, когда все – от целого до звука – делится и принадлежит. При чтении целого возникает память о текстах Введенского (именно память!), всплывают его «обратности» и обращения («сознание – это страсть», как говорил М.К. Мамардашвили), но каждая строка несет в себе и неприсваиваемого Мандельштама, переведенного обратно с немецкого (целановского диалекта). Это та встреча, которая не состоялась тогда, но созрела и развертывается сейчас. А на все это смотрит – вот – Аронзон! Само стихотворение Строцева – встреча:
ты посылаешь бабочку
или огонёк
плыви плыви бутылочка
качайся поплавок
он получает почту
в назначенный денёк
комки летят из горла
труп и уголёк
ты посылаешь бабочку
или огонёк
пока ты консервируешь
я буду мотылёк
Такая модальная смычка авангарда и модернизма – секунда (щемящий интервал) в истории поэтического языка после постмодерна. Тексты указывают на завершенную традицию, но намечают выход к новым конфигурациям, поэтическим метафигурам, которые по структуре своей являются целыми контекстами внутри контекста самого стихотворения (собственно эстетическое, а не просто теоретическое обобщение эпохи мета-). Будучи полностью освоено сегодня, «прозаическое» авангарда теперь воспринимается как каркас вещи, поэтому получают развитие «прозаизмы» (без флейты!) иного типа: мясо повествования, спаянное с костями-текстами обериу. «Антиисповедь», о которой речь шла выше, можно рассматривать как своеобразную жанровую форму, где есть и исповедь, и нечто, противоположное исповеди – в неснятом виде:
«…У, какая смерть среди чужбины!
Позабылись прежние обиды!
Вся жизнь промелькнула,
Как банный лист, перед глазами –
Досадная цепь неугомонных желаний!
Но вот я в зарево свободы окунулся
И на службу больше не вернулся!
Молчать! Гибриды и уроды!
На карте нет добра и зла –
Одна бунтует красота:
И крокодилы. И вороны!»
В каждой строке происходит срыв традиции, которую читатель – того гляди – начнет вычитывать по привычке. Известный «милицанер» и есть страшный промежуток всех миров. Это «дыра», в которой контекст сминается и прерываются связи.
«Монах Вера», пожалуй, самая безутешная поэма Дмитрия Строцева. Вещь разворачивается на фоне незатихающего вопроса: кто все еще может быть здесь безутешен? «Газета» проносит смерть над нашими головами так, чтобы мы могли только на секунду взглянуть на нее – так проносят мимо завернутую в газету смердящую смерть, в народе называемую «селедкою»: руки не отмыть, соли не избыть. И на этот раз «в клетке / грудной сквозной» всходит «чернозем», и – возможно – мы что-то вспоминаем.
«Газета» Дмитрия Строцева – опыт
практической и активной поэтической памяти. Быть в поле политического означает помнить
и связывать в целое. В стихотворениях Дмитрия Строцева
как в плавильном котле алхимически перерабатывается
поэтическая традиция обэриутов, концептуализма,
классической литературы XIX века. За счет органических, а не механических соединений
мы подходим к поэтическим формам, в которых иначе организована драматургическая
и смысловая основа. В «Газете» Дмитрий Строцев провел
критику лирического рассказывания, где Послания отцов, в «тесноте стихового
ряда» встретившись с хармсовским жестуарным словом,
несут обновляющую энергию поэзии наших дней.